Лариса Жаравина. "Толпа" Шаламова и "масса" Канетти
Отрывок из книги Ларисы Жаравиной "И верю, был я в будущем... Варлам
Шаламов в перспективе XXI века", М. Изд. ФЛИНТА, 2015.
__________
Поистине: страх и трепет - двигатели истории. И они же неизбежные спутники тех,
кто обречен на постоянное пребывание в толпе. «Ужас уводит у нас землю из-под ног», возникает «провал сущего», человек «ускользает» от самого себя - все это, по утверждению М. Хайдеггера, - сопровождает процесс растворения личного «я» в массовом «мы»: «Жутко делается <…> не “тебе” и “мне”, а “человеку”» [19, 30]. И в этом отношении «Колымские рассказы» также могут служить вполне адекватной иллюстрацией экзистенциальных умозаключений. «Страшная вещь - толпа», - скажет потом писатель, имея в виду массовое возрождение первобытных инстинктов (5, 319).
Процесс массовизации жизнедеятельности человека в XX в. разрабатывался многими философами и социологами неклассической направленности. Особое значение в этом отношении имеет популярнейший на Западе трактат «Масса и власть» Элиаса Канетти (1962).
«Схватить столетие за горло <…>» - так формулировал он свою задачу [12, 290]. На первый взгляд, Канетти оперирует материалом, далеким от современности, обращаясь то к жизни австралийских аборигенов, то к истории древнейших восточных деспотий. Однако западными читателями авторские сентенции менее всего воспринимались и воспринимаются по сей день как экзотическая архаика, а сам автор не только не скрывал, но и преднамеренно подчеркивал острую актуальность своих наблюдений и выводов. Актуальны они и в аспекте нашей темы.
Писатель подчеркивал, что им «показаны новые психологические закономерности» не только на новом материале, но и в «новых условиях» (5, 147, 153). В дневниковых записях, письмах и эссеистике данный тезис многократно варьировался и уточнялся, вылившись в ясную и четкую формулировку: «Мои рассказы - это, в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе» (5, 304). «Новые условия», т. е. необходимость выживания в экстремальных ситуациях сформировали тот массовый модус существования, о котором писал Э. Канетти. «Голова - это голова и не более того, рука - это рука и не более того; то, что головы или руки могут быть разными, никого не интересует» [13, 34].
Можно считать, что в шаламовской прозе основным героем является человек толпы. Не только из работ Канетти, но и его предшественников (Г. Лебона, 3. Фрейда, Ортеги-и-Гассета, С. Московичи и др.), подходивших к анализу коллективного сознания с позиций индивидуальной психологии, хорошо известно, что индивид, потерявший свое «я» в пространстве массы, становится одномерным, живет элементарными материально-телесными потребностями, поэтому психологическая дифференциация неуместна и невозможна. Пожалуй, эта сторона более всего раскрыта в «Колымских рассказах», выявивших унификационную силу лагеря с жесткой очевидностью. Унификация, во-первых, «диктовалась» эквивалентностью бытовых параметров: общий барак, самая популярная 58-я статья уголовного кодекса; «обеднен» язык, как «обеднено мышление, смещены все масштабы дум» (6, 285).
Все это «как бы связывало», «сближало» (1, 234) людей, не способствуя проявлению индивидуальности, но уничтожая ее.
У Канетти масса - не только скопление человеческих тел в пределах ограниченного пространства, но одно сплошное тело, одновременно жертва власти и ее основа, предмет различного рода манипуляций. Однако австрийский мыслитель не просто повторил или детализировал умозаключения своих предшественников. Он увидел в пространственном скоплении людей определенное позитивное начало. Во-первых, согласно его рассуждениям, массу порождает экзистенциальный страх. Именно он, ужас перед неизвестным, грозящим гибелью, заставляет людей тесниться друг к другу, преодолевая другую древнейшую фобию - страх прикосновения. Во-вторых, в массовой унификации Канетти акцентировал состояние абсолютного равенства: там, где «тело прижато к телу», человеку безразлично, кто на него «давит». «Кто бы на тебя ни напирал, он такой же, как ты сам» [13, 19]. Так и у Шаламова: радостью была одинаковая кормежка (1, 457); белые заплаты на рваных грязных телогрейках делали заключенных одетыми в одну и ту же «арестантскую форму» (1, 467), но главными уравнителями были, конечно, постоянный голод, мороз свыше 50 градусов, тяжелейший физический труд. Поэтому основания для зависти, обиды, тем более вины были смехотворны. Никто ни перед кем не виноват, никто никому не должен.
Далее. Канетти дифференцирует массу на открытую и закрытую. «Открытая масса не ощущает или не представляет, насколько велика она может стать» [13, 24]. Она способна расти до бесконечности, ее рост естественен и пространственно не ограничен. Не случайно Нагорная проповедь совершается не в храме, но под открытым небом, вопреки официальным ритуалам. Этот протест против навязанных властью правил философ рассматривает как «стремление павлинистского христианства высвободиться из родовых и фольклорных границ еврейства и стать универсальной верой человечества» [13, 25-26]. Закрытые же массы всегда связаны с пространственной закрепленностью, с осознанием границы, предела; они находятся в особом социальном сегменте, который является манипулятивной зоной.
Концентрационный лагерь - это, конечно, закрытая система; более того, системакольцо, характеристику которой мы также находим в трактате Канетти. Только если в качестве примера философ приводит положение массы на арене, где «круг захваченных зрелищем лиц <…> удивительно гомогенен» [13, 33-34], то у Шаламова ситуации самозамкнутости толпы на самой себе, возможно, менее зрелищны, но более драматичны.
В рассказе «РУР» (речь, естественно, идет не о Руре, оккупированном в свое время франко-бельгийскими войсками, - это сравнение никому не могло прийти в голову), а о роте усиленного режима. Это была «тюрьма в тюрьме, лагерь в лагере» (1, 255), куда направлялись те, кто не отказывался работать, но не мог выполнить норму по причине физического истощения. «Нас повели к РУРу, но РУРа не оказалось на месте», т. е. отсутствовал штрафной барак, где должны были находиться изнуренные люди. «Я увидел еще живую землю. <…> Увидел черный прямоугольник обугленной земли <…> Люди ворочали бревна, торопились, ругались, и на моих глазах вставал омоложенный РУР <…>» (1, 456). В чем дело?
Оказывается, автор описывает восстановление («омоложение») темницы, стены которой накануне раскидал пьяный завмаг «из бытовиков». Формально он мог переступить границу и не боялся пули часовых, так как те отлично разбирались в Уголовном кодексе, разрешавшем убивать только осужденных по 58-й статье. Но в этом и заключается неписаная власть массового страха, в силу которой даже завмаг, «явный герой» по арестантским понятиям, раскидав препятствие, «не решился уйти из этой черной ямы». Еще более боялась перешагнуть через ее край, неосторожно ступить на белый, не запятнанный снег сотня политических, «бережно и торопливо» восстанавливающих свою тюрьму собственными руками (1,456). «Водворенные» в РУР люди отождествляли свое пребывание в дважды замкнутом пространстве со спасением: «<…> в нашем случае “водворить” звучало почти как “спастись”» (1, 457).
Перед нами пример структурированной массы, сплотившейся на основе всеобщего страха. Однако (и здесь мы сошлемся на К. Ясперса) «это был страх, который “следует принять”, ибо он давал какую-то надежду на будущее» [21, 164]. Действительно, если в остальных случаях тем, кто не дотягивал до процента выработки или по причине полного физического истощения оказывался среди «отказников», грозил расстрел, то здесь, даже на «краю» черной ямы небытия, на которой построен РУР, давались посильные работы. Кроме того, РУР спасал политических, особенно интеллигентов, Иванов Ивановичей, от насилия со стороны уголовников. Поэтому сто человек ютились на обломках нар, согреваясь телами друг друга, радуясь тому, что у всех общая работа и одинаковая кормежка. Это тот редкий случай, когда, преступив границы собственной личности, растворившись в массе, человек чувствовал свою защищенность ею.
Однако защита мнимая: на самом деле масса бессильна. Растворение в толпе может помочь выстоять при нападении извне, но не спасает от нападения изнутри [13, 27].
Шаламов в перспективе XXI века", М. Изд. ФЛИНТА, 2015.
__________
Поистине: страх и трепет - двигатели истории. И они же неизбежные спутники тех,
кто обречен на постоянное пребывание в толпе. «Ужас уводит у нас землю из-под ног», возникает «провал сущего», человек «ускользает» от самого себя - все это, по утверждению М. Хайдеггера, - сопровождает процесс растворения личного «я» в массовом «мы»: «Жутко делается <…> не “тебе” и “мне”, а “человеку”» [19, 30]. И в этом отношении «Колымские рассказы» также могут служить вполне адекватной иллюстрацией экзистенциальных умозаключений. «Страшная вещь - толпа», - скажет потом писатель, имея в виду массовое возрождение первобытных инстинктов (5, 319).
Процесс массовизации жизнедеятельности человека в XX в. разрабатывался многими философами и социологами неклассической направленности. Особое значение в этом отношении имеет популярнейший на Западе трактат «Масса и власть» Элиаса Канетти (1962).
«Схватить столетие за горло <…>» - так формулировал он свою задачу [12, 290]. На первый взгляд, Канетти оперирует материалом, далеким от современности, обращаясь то к жизни австралийских аборигенов, то к истории древнейших восточных деспотий. Однако западными читателями авторские сентенции менее всего воспринимались и воспринимаются по сей день как экзотическая архаика, а сам автор не только не скрывал, но и преднамеренно подчеркивал острую актуальность своих наблюдений и выводов. Актуальны они и в аспекте нашей темы.
Писатель подчеркивал, что им «показаны новые психологические закономерности» не только на новом материале, но и в «новых условиях» (5, 147, 153). В дневниковых записях, письмах и эссеистике данный тезис многократно варьировался и уточнялся, вылившись в ясную и четкую формулировку: «Мои рассказы - это, в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе» (5, 304). «Новые условия», т. е. необходимость выживания в экстремальных ситуациях сформировали тот массовый модус существования, о котором писал Э. Канетти. «Голова - это голова и не более того, рука - это рука и не более того; то, что головы или руки могут быть разными, никого не интересует» [13, 34].
Можно считать, что в шаламовской прозе основным героем является человек толпы. Не только из работ Канетти, но и его предшественников (Г. Лебона, 3. Фрейда, Ортеги-и-Гассета, С. Московичи и др.), подходивших к анализу коллективного сознания с позиций индивидуальной психологии, хорошо известно, что индивид, потерявший свое «я» в пространстве массы, становится одномерным, живет элементарными материально-телесными потребностями, поэтому психологическая дифференциация неуместна и невозможна. Пожалуй, эта сторона более всего раскрыта в «Колымских рассказах», выявивших унификационную силу лагеря с жесткой очевидностью. Унификация, во-первых, «диктовалась» эквивалентностью бытовых параметров: общий барак, самая популярная 58-я статья уголовного кодекса; «обеднен» язык, как «обеднено мышление, смещены все масштабы дум» (6, 285).
Все это «как бы связывало», «сближало» (1, 234) людей, не способствуя проявлению индивидуальности, но уничтожая ее.
У Канетти масса - не только скопление человеческих тел в пределах ограниченного пространства, но одно сплошное тело, одновременно жертва власти и ее основа, предмет различного рода манипуляций. Однако австрийский мыслитель не просто повторил или детализировал умозаключения своих предшественников. Он увидел в пространственном скоплении людей определенное позитивное начало. Во-первых, согласно его рассуждениям, массу порождает экзистенциальный страх. Именно он, ужас перед неизвестным, грозящим гибелью, заставляет людей тесниться друг к другу, преодолевая другую древнейшую фобию - страх прикосновения. Во-вторых, в массовой унификации Канетти акцентировал состояние абсолютного равенства: там, где «тело прижато к телу», человеку безразлично, кто на него «давит». «Кто бы на тебя ни напирал, он такой же, как ты сам» [13, 19]. Так и у Шаламова: радостью была одинаковая кормежка (1, 457); белые заплаты на рваных грязных телогрейках делали заключенных одетыми в одну и ту же «арестантскую форму» (1, 467), но главными уравнителями были, конечно, постоянный голод, мороз свыше 50 градусов, тяжелейший физический труд. Поэтому основания для зависти, обиды, тем более вины были смехотворны. Никто ни перед кем не виноват, никто никому не должен.
Далее. Канетти дифференцирует массу на открытую и закрытую. «Открытая масса не ощущает или не представляет, насколько велика она может стать» [13, 24]. Она способна расти до бесконечности, ее рост естественен и пространственно не ограничен. Не случайно Нагорная проповедь совершается не в храме, но под открытым небом, вопреки официальным ритуалам. Этот протест против навязанных властью правил философ рассматривает как «стремление павлинистского христианства высвободиться из родовых и фольклорных границ еврейства и стать универсальной верой человечества» [13, 25-26]. Закрытые же массы всегда связаны с пространственной закрепленностью, с осознанием границы, предела; они находятся в особом социальном сегменте, который является манипулятивной зоной.
Концентрационный лагерь - это, конечно, закрытая система; более того, системакольцо, характеристику которой мы также находим в трактате Канетти. Только если в качестве примера философ приводит положение массы на арене, где «круг захваченных зрелищем лиц <…> удивительно гомогенен» [13, 33-34], то у Шаламова ситуации самозамкнутости толпы на самой себе, возможно, менее зрелищны, но более драматичны.
В рассказе «РУР» (речь, естественно, идет не о Руре, оккупированном в свое время франко-бельгийскими войсками, - это сравнение никому не могло прийти в голову), а о роте усиленного режима. Это была «тюрьма в тюрьме, лагерь в лагере» (1, 255), куда направлялись те, кто не отказывался работать, но не мог выполнить норму по причине физического истощения. «Нас повели к РУРу, но РУРа не оказалось на месте», т. е. отсутствовал штрафной барак, где должны были находиться изнуренные люди. «Я увидел еще живую землю. <…> Увидел черный прямоугольник обугленной земли <…> Люди ворочали бревна, торопились, ругались, и на моих глазах вставал омоложенный РУР <…>» (1, 456). В чем дело?
Оказывается, автор описывает восстановление («омоложение») темницы, стены которой накануне раскидал пьяный завмаг «из бытовиков». Формально он мог переступить границу и не боялся пули часовых, так как те отлично разбирались в Уголовном кодексе, разрешавшем убивать только осужденных по 58-й статье. Но в этом и заключается неписаная власть массового страха, в силу которой даже завмаг, «явный герой» по арестантским понятиям, раскидав препятствие, «не решился уйти из этой черной ямы». Еще более боялась перешагнуть через ее край, неосторожно ступить на белый, не запятнанный снег сотня политических, «бережно и торопливо» восстанавливающих свою тюрьму собственными руками (1,456). «Водворенные» в РУР люди отождествляли свое пребывание в дважды замкнутом пространстве со спасением: «<…> в нашем случае “водворить” звучало почти как “спастись”» (1, 457).
Перед нами пример структурированной массы, сплотившейся на основе всеобщего страха. Однако (и здесь мы сошлемся на К. Ясперса) «это был страх, который “следует принять”, ибо он давал какую-то надежду на будущее» [21, 164]. Действительно, если в остальных случаях тем, кто не дотягивал до процента выработки или по причине полного физического истощения оказывался среди «отказников», грозил расстрел, то здесь, даже на «краю» черной ямы небытия, на которой построен РУР, давались посильные работы. Кроме того, РУР спасал политических, особенно интеллигентов, Иванов Ивановичей, от насилия со стороны уголовников. Поэтому сто человек ютились на обломках нар, согреваясь телами друг друга, радуясь тому, что у всех общая работа и одинаковая кормежка. Это тот редкий случай, когда, преступив границы собственной личности, растворившись в массе, человек чувствовал свою защищенность ею.
Однако защита мнимая: на самом деле масса бессильна. Растворение в толпе может помочь выстоять при нападении извне, но не спасает от нападения изнутри [13, 27].