Александр Солженицын о "невидимке" Наталье Столяровой (начало)
Диссидентка Наталья Столярова, подруга Натальи Кинд, была тесно связана и с Шаламовым, и с Солженицыным. Шаламов посвятил ей стихотворение и - неявно - повесть "Золотая медаль" и рассказ "У Флора и Лавра". Рукописи обоих писателей она переправляла на Запад. О самой же ней известно меньше, чем следовало бы. Ниже часть солженицынского очерка под названием "Наталья Ивановна Столярова" из Пятого Дополнения ("Невидимки") к автобиографической книге "Бодался теленок с дубом". В этой серии очерков Солженицын рассказывает о своих советских помощниках и связных, людях, которые, как сказано в журнальном анонсе, "были рядом с автором в его писательском подпольи".
Очерк был опубликован в парижском эмигрантском журнале "Вестник РХД", № 160 (3), 1990. В полном объеме его можно прочесть здесь, PDF, 0,7 МБ. Взято со страницы журнала на сайте Дом русского зарубежья. Примечания в квадратных скобках мои.
_________
...Сестра ее Катя, оставшаяся во Франции, говорит: Наташа очень повторяла мать [террористку из эсеровской Боевой Организации Наталью Климову] - яркостью характера, благородством всеобъемных намерений, высокими движениями души и вместе - взбросчивостью к действию, дерзостью в совершеньи его. Так и свой замысел - вернуться на родину, она провела неуклонно, при трезвых отговорах и справедливых огорчениях парижского эмигрантского круга: когда не ехал никто, когда это было безумием явным - в декабре 1934, сразу после убийства Кирова! (И - никогда не пожалела, даже в лагерной пропасти, а тем более теперь, уже и свои руки приложив к возрожденью духа страны. Если б, как она, миллионы теснились бы так - в огонь и в опасность, может текла бы наша история побыстрей.)
Отец Наташи уже был и сослан под Бухару в эсеровской куче, и вытащен оттуда Е. П. Пешковой (она и сама была эсерка в прошлом), теперь встретил дочь, - а на расстрел арестован уже после ареста дочери. Наташе дали все-таки два года если не России, то советской воли, арестовали в 1937 (добровольное возвращение в Союз? конечно шпионка; ну, не шпионка, так контрреволюционная деятельность). В первой же лубянской камере она встретила... товарку своей матери по побегу из Новинской тюрьмы! прошла жестокий общий путь (и он - не соскользнул с ее души, не забылся, горел) - и особенно жестко достался ей слишком “ранний“ возврат на волю, в 1946, когда еще никто не возвращался, еще это было непривычно слишком, не готова была советская воля принимать отсидевших зэков. После многих злоключений она в 1953 сумела (и то - ходатайством Эренбурга и других влиятельных лиц) получить право поднадзорного житья в родной Рязани, откуда мать так легко ушла на революцию. Преподавала здесь французский. Годы ушли у нее и на бурную личную жизнь и, наверно, сама она еще не подозревала, что прикоснется ко взрывным действиям против советского режима.
Потом облегчалось время - разгибалась и Наталья Ивановна. В 1956 переехала в Москву; дочь Эренбурга (с которой Н. И. училась в одной школе в Париже) уговорила отца взять Н. И. секретарем. К нему как к знаменитости лились письма с просьбами, шли просители, и многие из них были бывшие зэки - так Н. И. пришлась очень к месту. (У Эренбурга и дослужила она до его смерти.)
В Рязани же бывший климовский сквер [парк, до сих пор называемый "Наташиным" в честь Климовой, о чем мало кто знает; здесь стоял небольшой бюст Климовой, который потом убрали], в угрожаемой близости от обкома партии, горожанами теперь избегаемый и обкому ненужный, я застал безымянным, никакого следа никакой Климовой. Я узнал всю историю от самой Н. И., когда она объявила мне о нашем двойном землячестве: по Архипелагу и по Рязани.
Это сделала она весной 1962, схитрив (и невинная хитрость, и решительность - все ее): передала мне через Копелева, что нечто важное должна мне сообщить (а просто - хотела познакомиться; он объяснил мне, что - бывшая зэчка). То было время таинственных движений рукописи “Денисовича", уже известно было, что в числе других, имеющих вес, читал Эренбург. (Никому только не известно, как он мог прочесть из первых, когда Твардовский меньше всего с ним собирался делиться. Все придумала Н. И. Прослышав о повести, она пошла в редакцию “Нового мира“ и у Закса просила рукопись от имени Эренбурга. Закс поворчал, но такому имени отказать не решился. Посмотрела - а на первой странице новомирцами написанное: “А. Рязанский" - и ахнула. Тотчас отправилась к другу-фотографу - Вадиму Афанасьеву (“Кожаная куртка", муж ее двоюродной сестры, он и для нас потом иногда работал, помогал). И лишь затем отнесла Эренбургу. - Бедный А. Т. не оценивал современных технических средств. И так запорхало по самиздату, к его недоумению и тревоге, к моей глупой тогда радости, на самом же деле - губительно-опасно для судьбы повести.) Теперь сообщение Н. И., очевидно, с какими-то новостями о движении рукописи, о мнении важных лиц? - и я довольно нехотя позвонил ей по эренбурговскому телефону, как она предложила. Наталья Ивановна тут же настойчиво пригласила меня в квартиру Эренбурга. (Ничего не сказано было прямо, но из ее оживления и настояния так можно было заключить, что ее патрон сидит там рядом и изнывает.) [Согласно справке-ориентировке госбезопасности, познакомилась она с Солженицыным в доме Шаламова].
Я пришел. Эренбург (которому повесть, кстати, сильно не понравилась) оказался ни при чем и за границей, но сидели мы в его кабинете. Н. И. сплетала какие-то новости, однако их явно не набиралось, чтоб оправдать мой визит. (А она, наверно, искала, как подбодрить автора?) На кого б другого я б рассердился тут, но на старую зэчку с сохраненным живым чувством нашего племени и памятью наших островов не мог. Да и она звала меня не просто подивоваться, но и - проверить, убедиться, насколько устойчиво во мне мое направление, насколько готов я к ближайшим для меня испытаниям, не отманят ли меня в сторону, не засиропят ли. Разговор наш сразу обминул литературные темы, стал по-зэчески прост, и я невольно переступил границы осторожности, обязательные для советского, а тем более литературного, передатчивого мира; коснулись восстаний в каторжных лагерях, услышал от нее: “Так об этом же всём написать надо!" - не смолчал, не плечами пожал, но приоткрыл: “Уже написано!" И в ответ увидел - вспышку радости. Уже на пороге, вполголоса от эренбурговских домашних, напутствовала: не ослабнуть, не свихнуться на предстоящей славе. “Не бойтесь! - заверил я спокойно, - не свихнусь!" (Потом говорила: “Именно отсюда и пошла моя к вам преданность. Да с каким предчувствием? - выйду из квартиры, спущусь на марш - вдруг сильно тянет назад. Что забыла? вернусь - и ваш телефонный звонок. И так - несколько раз.“) Уж это-то я знал твердо, что славой меня не возьмут, на стену советской литературы всходил напряженной ногой, как с тяжелыми носилками раствора, не пролить. А вот сегодня - не пролил? не сказал лишнего? Говорило сердце, что - нет, что наша. Так и оказалось.
С установившимся между нами сочувствием виделись мы мельком раза два, существенного не добавилось, но доверие у меня к ней укрепилось. Странные у нее были сочетания: самых путаных представлений о мировых событиях - и неколебимого отвращения к нашему режиму; крайней женской беспорядочности, нелогичности, в речи, в поступках, - и вдруг стальной прямоты и верности, когда касалось главного Дела, четкого соображения, безошибочно дерзких решений (это я потом, с годами, все больше рассматривал). Превосходного воспитания, чуткотактичная, ненавязчивая, легкая - и надменно твердая перед ГБ (годами позже достались ей опять допросы, на Лубянке, только не нашу главную линию уследили).
Вдруг как-то через годок Н. И. со своими друзьями приехала в свою старую Рязань, заглянули ко мне. И почему-то в этот мимолетный миг, еще не побуждаемый никакой неотложностью (еще Хрущев был у власти, еще какая-то дряхлая защита у меня, а все ж не миновать когда-то передавать микрофильмы на Запад), - я толчком так почувствовал, отвел Н. И. в сторону и спросил: не возьмется ли она когда-нибудь такую штуку осуществить? И ничуть не поколеблись, не задумавшись, с бестрепетной своей легкостью, сразу ответила: да! только - чтоб не знал никто.
Перворожденное наше доверие сразу сделало скачок вперед.
Капсула пленки у меня была уже готова к отправке - да не было срочности; и пути не было, попытки не удавались. Но когда в октябре 1964 свергли Хрущева! - меня припекло: положение привиделось мне крайне опасным: острые зубы врага должны были быстро, могли и внезапно, лечь на мое горло. (Предусмотрительно приписывал я режиму его прежнюю революционную динамику, как рассчитывался он со многими до меня. Оказалось: динамика настолько потеряна, что для этого прыжка еще понадобится: до первого обыска - 11 месяцев, до первого решительного удара - 9 лет.) Известие застало меня в Рязани. На другой день я уже был у Н. И. в Москве и спрашивал: можно ли? когда?..
Отличали всегда Наталью Ивановну - быстрота решений и счастливая рука. Неоспоримое легкое счастье сопутствовало многим ее, даже легкомысленным, начинаниям, какие я тоже наблюдал. (А может быть - не легкое счастье, а какая-то непобедимость в поведении, когда она решалась?) Так и тут, сразу подвернулся и случай: сын Леонида Андреева [тоже шаламовский знакомый, швейцарский "старосветский помещик"], живущий в Женеве, где и сестра Н. И., они знакомы, как раз гостил в Москве.
Н. И. сощурилась и решила: попросит Вадима Леонидовича, уверена - не откажет!
Она назначила мне приехать в Москву снова, к концу октября. К этому дню уже поговорила с Вадимом Леонидовичем. И вечером у себя в комнатушке, в коммунальной квартире, в Мало-Демидовском переулке, дала нам встретиться. В. Л. оказался джентльмен старинной складки, сдержанный, чуть суховатый, отменно благородный человек, - и, собственно, это благородство уже и закрывало ему возможность выбора, возможность отказать в такой просьбе - для русской литературы да и для советских лагерей, где и его родной брат Даниил [Даниил Андреев, автор "Розы мира"] долго сидел. (Уверяла меня потом Наталья Ивановна, что В. Л. считал такое предложение для себя и честью.) И жена Ольга Викторовна, падчерица эсеровского лидера Чернова, была тут же, весьма приятная сочувственная женщина, одобрявшая решение мужа и разделявшая все последствия. И вот они, формально такие же советские кролики, как мы, не защищенные не только дипломатическим иммунитетом, но даже иностранным гражданством (паспорта у них были советские, в послевоенном патриотическом энтузиазме части русской эмиграции В. Л. перешел в советское гражданство, отчасти чтобы чаще и легче ездить на родину), - они брались увозить взрывную капсулу - всё, написанное мною за 18 лет, от первых непримиримых лагерных стихотворений до “Круга“! Да не знали, не вникли они, что именно там есть, но достаточно вникли, что - взрывчатое. И - везли, такое решение уже состоялось прежде нашей встречи.
Этот вечер тогда казался мне величайшим моментом всей жизни! Что грезилось еще в ссылке, что мнилось прыжком смертным и в жизни единственным - вот совершилось обыденно тихо, в вежливом негероическом разговоре. Я смотрел на супругов стариков как на чудо. О самой операции почти даже не говорили. Вынул я из кармана тяжелую набитую алюминиевую капсулу, чуть побольше пинг-понговского мяча, - приоткрыл, показал им скрутки - положил на чайный столик, у печенья, у варенья. И Вадим Леонидович переложил в свой карман. Говорили же - о синтаксисе, о месте прилагательного относительно своего существительного, о жанрах, о книге “Детство" самого В. Л., вышедшей в СССР и которую я читал. А Наталья Ивановна подбила меня рассказать о самом поразительном, что я в себе носил, - о лагерных восстаниях. Старики-женевцы слушали, изумленные.
И неужели вот так просто сбывается - вся полная мечта моей жизни? И я останусь теперь - со свободными руками, осмелевший, независимый? Уже такой остроты, такой опасности - никогда не повторится! Вся остальная жизнь будет уже легче, как бы с горки.
И дар такой принесла мне Наталья Ивановна! - Ева, как я стал ее вскоре зашифрованно называть. Случайность и даже лукавство было в нашей первой ненужной встрече у Эренбурга. А через такие неузнаваемые случайности врезалась лучами неизбежность: получить помощь от зэческого континента, и от осколков разметанной эмиграции, и от Рязани, - от России.
31 октября 1964 года, через 2 недели после воцарения Коллективного Руководства, моя маленькая бомба пересекла границу СССР в московском аэропорту. Она просто лежала в боковом кармане пиджака В. Л., он не знал никаких приемов, - а таможенник, по паспорту, поинтересовался: вы не сын писателя? И дальше пошел разговор о писателе, досмотра серьезного не было. Капсула прошла как бы под сенью Леонида Андреева. (Казалось тогда - благоприятной.) Ева провожала друзей, и те еще успели дать ей понять об успехе - переговариваясь с одной воздушной галереи на другую.
( окончание здесь)
Очерк был опубликован в парижском эмигрантском журнале "Вестник РХД", № 160 (3), 1990. В полном объеме его можно прочесть здесь, PDF, 0,7 МБ. Взято со страницы журнала на сайте Дом русского зарубежья. Примечания в квадратных скобках мои.
_________
...Сестра ее Катя, оставшаяся во Франции, говорит: Наташа очень повторяла мать [террористку из эсеровской Боевой Организации Наталью Климову] - яркостью характера, благородством всеобъемных намерений, высокими движениями души и вместе - взбросчивостью к действию, дерзостью в совершеньи его. Так и свой замысел - вернуться на родину, она провела неуклонно, при трезвых отговорах и справедливых огорчениях парижского эмигрантского круга: когда не ехал никто, когда это было безумием явным - в декабре 1934, сразу после убийства Кирова! (И - никогда не пожалела, даже в лагерной пропасти, а тем более теперь, уже и свои руки приложив к возрожденью духа страны. Если б, как она, миллионы теснились бы так - в огонь и в опасность, может текла бы наша история побыстрей.)
Отец Наташи уже был и сослан под Бухару в эсеровской куче, и вытащен оттуда Е. П. Пешковой (она и сама была эсерка в прошлом), теперь встретил дочь, - а на расстрел арестован уже после ареста дочери. Наташе дали все-таки два года если не России, то советской воли, арестовали в 1937 (добровольное возвращение в Союз? конечно шпионка; ну, не шпионка, так контрреволюционная деятельность). В первой же лубянской камере она встретила... товарку своей матери по побегу из Новинской тюрьмы! прошла жестокий общий путь (и он - не соскользнул с ее души, не забылся, горел) - и особенно жестко достался ей слишком “ранний“ возврат на волю, в 1946, когда еще никто не возвращался, еще это было непривычно слишком, не готова была советская воля принимать отсидевших зэков. После многих злоключений она в 1953 сумела (и то - ходатайством Эренбурга и других влиятельных лиц) получить право поднадзорного житья в родной Рязани, откуда мать так легко ушла на революцию. Преподавала здесь французский. Годы ушли у нее и на бурную личную жизнь и, наверно, сама она еще не подозревала, что прикоснется ко взрывным действиям против советского режима.
Потом облегчалось время - разгибалась и Наталья Ивановна. В 1956 переехала в Москву; дочь Эренбурга (с которой Н. И. училась в одной школе в Париже) уговорила отца взять Н. И. секретарем. К нему как к знаменитости лились письма с просьбами, шли просители, и многие из них были бывшие зэки - так Н. И. пришлась очень к месту. (У Эренбурга и дослужила она до его смерти.)
В Рязани же бывший климовский сквер [парк, до сих пор называемый "Наташиным" в честь Климовой, о чем мало кто знает; здесь стоял небольшой бюст Климовой, который потом убрали], в угрожаемой близости от обкома партии, горожанами теперь избегаемый и обкому ненужный, я застал безымянным, никакого следа никакой Климовой. Я узнал всю историю от самой Н. И., когда она объявила мне о нашем двойном землячестве: по Архипелагу и по Рязани.
Это сделала она весной 1962, схитрив (и невинная хитрость, и решительность - все ее): передала мне через Копелева, что нечто важное должна мне сообщить (а просто - хотела познакомиться; он объяснил мне, что - бывшая зэчка). То было время таинственных движений рукописи “Денисовича", уже известно было, что в числе других, имеющих вес, читал Эренбург. (Никому только не известно, как он мог прочесть из первых, когда Твардовский меньше всего с ним собирался делиться. Все придумала Н. И. Прослышав о повести, она пошла в редакцию “Нового мира“ и у Закса просила рукопись от имени Эренбурга. Закс поворчал, но такому имени отказать не решился. Посмотрела - а на первой странице новомирцами написанное: “А. Рязанский" - и ахнула. Тотчас отправилась к другу-фотографу - Вадиму Афанасьеву (“Кожаная куртка", муж ее двоюродной сестры, он и для нас потом иногда работал, помогал). И лишь затем отнесла Эренбургу. - Бедный А. Т. не оценивал современных технических средств. И так запорхало по самиздату, к его недоумению и тревоге, к моей глупой тогда радости, на самом же деле - губительно-опасно для судьбы повести.) Теперь сообщение Н. И., очевидно, с какими-то новостями о движении рукописи, о мнении важных лиц? - и я довольно нехотя позвонил ей по эренбурговскому телефону, как она предложила. Наталья Ивановна тут же настойчиво пригласила меня в квартиру Эренбурга. (Ничего не сказано было прямо, но из ее оживления и настояния так можно было заключить, что ее патрон сидит там рядом и изнывает.) [Согласно справке-ориентировке госбезопасности, познакомилась она с Солженицыным в доме Шаламова].
Я пришел. Эренбург (которому повесть, кстати, сильно не понравилась) оказался ни при чем и за границей, но сидели мы в его кабинете. Н. И. сплетала какие-то новости, однако их явно не набиралось, чтоб оправдать мой визит. (А она, наверно, искала, как подбодрить автора?) На кого б другого я б рассердился тут, но на старую зэчку с сохраненным живым чувством нашего племени и памятью наших островов не мог. Да и она звала меня не просто подивоваться, но и - проверить, убедиться, насколько устойчиво во мне мое направление, насколько готов я к ближайшим для меня испытаниям, не отманят ли меня в сторону, не засиропят ли. Разговор наш сразу обминул литературные темы, стал по-зэчески прост, и я невольно переступил границы осторожности, обязательные для советского, а тем более литературного, передатчивого мира; коснулись восстаний в каторжных лагерях, услышал от нее: “Так об этом же всём написать надо!" - не смолчал, не плечами пожал, но приоткрыл: “Уже написано!" И в ответ увидел - вспышку радости. Уже на пороге, вполголоса от эренбурговских домашних, напутствовала: не ослабнуть, не свихнуться на предстоящей славе. “Не бойтесь! - заверил я спокойно, - не свихнусь!" (Потом говорила: “Именно отсюда и пошла моя к вам преданность. Да с каким предчувствием? - выйду из квартиры, спущусь на марш - вдруг сильно тянет назад. Что забыла? вернусь - и ваш телефонный звонок. И так - несколько раз.“) Уж это-то я знал твердо, что славой меня не возьмут, на стену советской литературы всходил напряженной ногой, как с тяжелыми носилками раствора, не пролить. А вот сегодня - не пролил? не сказал лишнего? Говорило сердце, что - нет, что наша. Так и оказалось.
С установившимся между нами сочувствием виделись мы мельком раза два, существенного не добавилось, но доверие у меня к ней укрепилось. Странные у нее были сочетания: самых путаных представлений о мировых событиях - и неколебимого отвращения к нашему режиму; крайней женской беспорядочности, нелогичности, в речи, в поступках, - и вдруг стальной прямоты и верности, когда касалось главного Дела, четкого соображения, безошибочно дерзких решений (это я потом, с годами, все больше рассматривал). Превосходного воспитания, чуткотактичная, ненавязчивая, легкая - и надменно твердая перед ГБ (годами позже достались ей опять допросы, на Лубянке, только не нашу главную линию уследили).
Вдруг как-то через годок Н. И. со своими друзьями приехала в свою старую Рязань, заглянули ко мне. И почему-то в этот мимолетный миг, еще не побуждаемый никакой неотложностью (еще Хрущев был у власти, еще какая-то дряхлая защита у меня, а все ж не миновать когда-то передавать микрофильмы на Запад), - я толчком так почувствовал, отвел Н. И. в сторону и спросил: не возьмется ли она когда-нибудь такую штуку осуществить? И ничуть не поколеблись, не задумавшись, с бестрепетной своей легкостью, сразу ответила: да! только - чтоб не знал никто.
Перворожденное наше доверие сразу сделало скачок вперед.
Капсула пленки у меня была уже готова к отправке - да не было срочности; и пути не было, попытки не удавались. Но когда в октябре 1964 свергли Хрущева! - меня припекло: положение привиделось мне крайне опасным: острые зубы врага должны были быстро, могли и внезапно, лечь на мое горло. (Предусмотрительно приписывал я режиму его прежнюю революционную динамику, как рассчитывался он со многими до меня. Оказалось: динамика настолько потеряна, что для этого прыжка еще понадобится: до первого обыска - 11 месяцев, до первого решительного удара - 9 лет.) Известие застало меня в Рязани. На другой день я уже был у Н. И. в Москве и спрашивал: можно ли? когда?..
Отличали всегда Наталью Ивановну - быстрота решений и счастливая рука. Неоспоримое легкое счастье сопутствовало многим ее, даже легкомысленным, начинаниям, какие я тоже наблюдал. (А может быть - не легкое счастье, а какая-то непобедимость в поведении, когда она решалась?) Так и тут, сразу подвернулся и случай: сын Леонида Андреева [тоже шаламовский знакомый, швейцарский "старосветский помещик"], живущий в Женеве, где и сестра Н. И., они знакомы, как раз гостил в Москве.
Н. И. сощурилась и решила: попросит Вадима Леонидовича, уверена - не откажет!
Она назначила мне приехать в Москву снова, к концу октября. К этому дню уже поговорила с Вадимом Леонидовичем. И вечером у себя в комнатушке, в коммунальной квартире, в Мало-Демидовском переулке, дала нам встретиться. В. Л. оказался джентльмен старинной складки, сдержанный, чуть суховатый, отменно благородный человек, - и, собственно, это благородство уже и закрывало ему возможность выбора, возможность отказать в такой просьбе - для русской литературы да и для советских лагерей, где и его родной брат Даниил [Даниил Андреев, автор "Розы мира"] долго сидел. (Уверяла меня потом Наталья Ивановна, что В. Л. считал такое предложение для себя и честью.) И жена Ольга Викторовна, падчерица эсеровского лидера Чернова, была тут же, весьма приятная сочувственная женщина, одобрявшая решение мужа и разделявшая все последствия. И вот они, формально такие же советские кролики, как мы, не защищенные не только дипломатическим иммунитетом, но даже иностранным гражданством (паспорта у них были советские, в послевоенном патриотическом энтузиазме части русской эмиграции В. Л. перешел в советское гражданство, отчасти чтобы чаще и легче ездить на родину), - они брались увозить взрывную капсулу - всё, написанное мною за 18 лет, от первых непримиримых лагерных стихотворений до “Круга“! Да не знали, не вникли они, что именно там есть, но достаточно вникли, что - взрывчатое. И - везли, такое решение уже состоялось прежде нашей встречи.
Этот вечер тогда казался мне величайшим моментом всей жизни! Что грезилось еще в ссылке, что мнилось прыжком смертным и в жизни единственным - вот совершилось обыденно тихо, в вежливом негероическом разговоре. Я смотрел на супругов стариков как на чудо. О самой операции почти даже не говорили. Вынул я из кармана тяжелую набитую алюминиевую капсулу, чуть побольше пинг-понговского мяча, - приоткрыл, показал им скрутки - положил на чайный столик, у печенья, у варенья. И Вадим Леонидович переложил в свой карман. Говорили же - о синтаксисе, о месте прилагательного относительно своего существительного, о жанрах, о книге “Детство" самого В. Л., вышедшей в СССР и которую я читал. А Наталья Ивановна подбила меня рассказать о самом поразительном, что я в себе носил, - о лагерных восстаниях. Старики-женевцы слушали, изумленные.
И неужели вот так просто сбывается - вся полная мечта моей жизни? И я останусь теперь - со свободными руками, осмелевший, независимый? Уже такой остроты, такой опасности - никогда не повторится! Вся остальная жизнь будет уже легче, как бы с горки.
И дар такой принесла мне Наталья Ивановна! - Ева, как я стал ее вскоре зашифрованно называть. Случайность и даже лукавство было в нашей первой ненужной встрече у Эренбурга. А через такие неузнаваемые случайности врезалась лучами неизбежность: получить помощь от зэческого континента, и от осколков разметанной эмиграции, и от Рязани, - от России.
31 октября 1964 года, через 2 недели после воцарения Коллективного Руководства, моя маленькая бомба пересекла границу СССР в московском аэропорту. Она просто лежала в боковом кармане пиджака В. Л., он не знал никаких приемов, - а таможенник, по паспорту, поинтересовался: вы не сын писателя? И дальше пошел разговор о писателе, досмотра серьезного не было. Капсула прошла как бы под сенью Леонида Андреева. (Казалось тогда - благоприятной.) Ева провожала друзей, и те еще успели дать ей понять об успехе - переговариваясь с одной воздушной галереи на другую.
( окончание здесь)