Владимир Пимонов. "Рукописи не горят. Горят люди", июль 1987
Статья Владимира Пимонова из газеты «Русская мысль», Париж, 31 июля 1987.
Статью иллюстрируют две фотографии: Варлам Шаламов (1966) и первая страница машинописи "Краткого жизнеописания Варлама Шаламова, составленного им самим" с авторской правкой - фотокопия и текст этой автобиографии приведены в составленном Михаилом Геллером сборнике «Воскрешение лиственницы», ИМКА-Пресс, Париж, 1985
_____________
О вечере в Москве, посвященном 80-летию Варлама Шаламова.
"Рукописи не горят. Горят люди. Точнее, умирают…"
Январским утром, 12-го числа, 1982 года от Рождества Христова в палату Московского инвалидного дома №9 энергично вошли люди в белых халатах. "Одевайтесь, на выход!" - по-надзирательски бодро обратился старший к доедавшему свое благотворительное варево старику. Соседи рассказывают: старик сопротивлялся, крича, его взяли силой, увезли. Через три дня он умер - умер от воспаления легких, полученного при перевозке в лечебное учреждение особого типа, дом для психохроников, с решетками на окнах. На соседней койке этой камеры-палаты лежал другой старик, в прошлом, по слухам - прокурор, и с застывшей улыбкой поедал собственные экскременты.
Такую историю услышала публика 1 июля 1987 года перед закрытием вечера, посвященного 80-летию Варлама Шаламова. Для салонных дам рассказ прозвучал с недопустимой в приличном обществе "биологической" деталью за праздничным столом.
А начиналось все не так. Как положено юбилею друга - тепло и по-домашнему. Говорили о трудной судьбе писателя в России.Знавшие его, далекие и близкие, вспоминали о встречах, показывали фотографии, черновики. Помянули добрым словом недавнюю небольшую публикацию в "Юности". Говорили довольно смело, много правды, но с какой-то неуловимой, ловкой, по-интеллигентски выкрученной фигурой умолчания. Все вроде бы и хорошо. И Шаламов де вернулся к нам, который уже по счету из неживых вернувшийся, и публикациями не обделен. Четыре сборника стихотворений - доказательство налицо.
В пригласительном билете устроителей вечера - в московском клубе книголюбов "Эврика" - значилось даже: "выдающийся советский поэт и прозаик". В один день, день рождения после смерти, поздравили и реабилитировали. Назвали вслух и печатно, как должно. Не первая, кстати, реабилитация в судьбе Шаламова, была еще и в 31-м, и осенью 56-го, и позже, в 70-е, когда вышли книжки стихов. И не последняя. Хоть и много говорилось на вечере о творческом наследии, и специальная комиссия создана, а умолчали, что проза-то выдающегося советского прозаика так и не дождалась своего часа на родине. И шесть книжек поэзии ходят по рукам в машинописи, незалитованно.
"Рукописи не горят". Горят люди. Точнее, умирают. Увидя томик своих "Колымских рассказов", привезенных в 1978 году не с Колымы, как он мечтал, а из Лондона, Варлам Шаламов написал стихотворение:
Вот так умереть - как Коперник - от счастья,
Ни раньше, ни позже - теперь,
Когда даже жизнь перестала стучаться
В мою одинокую дверь.
Когда на пороге - заветная книга,
Бессмертья загробная весть,
Теперь - уходить! Промедленья - ни мига!
Вот высшая участь и честь.
Выступали на вечере доктор философии Юлий Шрейдер (ведущий), Евгений Пастернак, Фазиль Искандер, создатель замечательного надгробного памятника писателю скульптор Федот Сучков и многие другие. Но многоточиями и лакунами разорваны были их теплые и добрые, вправду искренние слова. Эти пробелы в историческом тексте наполнил голос самого Шаламова, сохраненный магнитофонной пленкой. Он читал "Воскрешенную лиственницу". Неделю спустя "Литературная газета" застенчиво не упомянула названия рассказа, наверное, чтобы не сподвигнуть читателей на поиски в библиотеках, где его нет.
Голосом Варлама Шаламова, дымящейся совестью, единственным воскрешенным свидетелем миллионов погребенных в святой земле колымских концлагерей заговорила ветка лиственницы. Полвека назад друг погибшего поэта прислал ее в почтовом конверте в московскую квартиру Мандельштама.
Нашлись и другие свидетели, не из почетного президиума, проведшие с писателем последние годы его жизни. Литературовед Александр Морозов, последний и единственный доверенный посредник между поэтом и миром, прочитал стихи Варлама Тихоновича, продиктованные перед смертью.
"Шаламов не хотел, чтобы Россия превратилась в былую Австралию, страну каторжников", - вспоминал Сергей Григорьянц, заплативший лагерем за написание и публикацию в "Континенте" некролога писателю. Некролог фигурировал отдельным эпизодом в его обвинении в "антисоветской деятельности". Вообще, без бывшего политзэка Григорьянца (об этом мало кто знает) нынешний вечер памяти никогда бы не состоялся. После написанного Шаламовым в 1972 году (по совету Б. Полевого) открытого письма в "Литературку", литературный мир отвернулся от него, предал забвению. Либеральная интеллигенция, сочувствующая Солженицыну в теплых кухнях, лицемерно не простила Шаламову тех слов, что "тематика "Колымских рассказов" снята жизнью".
Забытого, окруженного общественным заговором молчания Варлама Шаламова Григорьянц разыскал тогда в доме скорби, где тот пребывал не без помощи коллег-писателей, ныне безымянных. (Они и в дальнейшем заботились о нем, регулярно присылая в Дом престарелых приглашения на свои творческие вечера.) А если бы не разыскал? "Если человек без родственников умирает в инвалидном доме, тело его отправляют в анатомический театр, к моим юным коллегам, или хоронят в общей могиле безымянных", - сказала врач Елена Захарова. - Так что Григорьянцу мы обязаны и сегодняшним вечером, и тем, что у Шаламова есть могила".
Елена Захарова, которую с писателем познакомил ее отец, известный, ныне покойный, переводчик Виктор Хинкис (его блестящий перевод джойсовского "Улисса" так и не опубликован), и поведала на правах очевидицы историю. Смутившая своей неюбилейностью история была о старике Шаламове, умершем на ее руках.
Когда Варлам Тихонович был уже в доме инвалидов, - рассказала Елена Захарова, - его стихи появились в "Вестнике РХД". Кому-то это не понравилось. Администрация дома стала настойчиво хлопотать о переводе его в интернат для душевнобольных. Назначили комиссию. "Какой сейчас год? Какое число?"- спросил человек в белом халате. Варлам не отвечал, упрямо и зло, как когда-то не отвечал следователю. В истории болезни появилась запись: "Старческая деменция". Я была на экспертизе и вместе с друзьями хотела протестовать. Нас предостерег главврач: "Успокойтесь, а то совсем худо придется вашему Варламу. Уже звонили оттуда". - И палец главврача вознесся к потолку".
"Как врач, наблюдавший Шаламова не один год, - продолжала Елена Захарова, - я утверждаю: за три дня до смерти никаких угрожающих симптомов не было. Во всяком случае - пневмонии. Его доконала перевозка в психушку, полураздетого, в холодной машине. Об этом никому не сообщили. Нам чудом удалось найти адрес, мы буквально вытрясли его из медсестры, которой начальство велело молчать. Шаламов умер на моих глазах 17 января 1982 года".
Рассказ, несколько омрачивший настроение юбилейного вечера, замкнул круг жизни, и в начале которой были все те же особые учреждения, решетки на окнах, отказы отвечать, все тот же всегда улыбающийся прокурор.
Шаламов писал в автобиографии: "19 февраля 1929 года арестован в засаде - в одной из подпольных типографий Московского университета. При допросе отказался от показаний. Приговорен Особым Совещанием в то, еще догитлеровское время к трем годам концентрационных лагерей с последующей ссылкой на Север и отвезен среди уголовных рецидивистов на Северный Урал в Вишерское отделение Соловецких лагерей особого назначения, единственных лагерей, которые тогда существовали в СССР".
"Литературная газета" от 8 июня частично опубликовала вариант текста автобиографии, но приведенный эпизод из жизни там превратился в многоточие, как и следующий после записи: "В ночь на 12 января 1937 года в мою дверь постучали…".
Поставим точку. Январским утром на следующий день спустя 45 лет в палату инвалидного дома вошли без стука.
Владимир Пимонов. Москва, 20 июля 1987
Статью иллюстрируют две фотографии: Варлам Шаламов (1966) и первая страница машинописи "Краткого жизнеописания Варлама Шаламова, составленного им самим" с авторской правкой - фотокопия и текст этой автобиографии приведены в составленном Михаилом Геллером сборнике «Воскрешение лиственницы», ИМКА-Пресс, Париж, 1985
_____________
О вечере в Москве, посвященном 80-летию Варлама Шаламова.
"Рукописи не горят. Горят люди. Точнее, умирают…"
Январским утром, 12-го числа, 1982 года от Рождества Христова в палату Московского инвалидного дома №9 энергично вошли люди в белых халатах. "Одевайтесь, на выход!" - по-надзирательски бодро обратился старший к доедавшему свое благотворительное варево старику. Соседи рассказывают: старик сопротивлялся, крича, его взяли силой, увезли. Через три дня он умер - умер от воспаления легких, полученного при перевозке в лечебное учреждение особого типа, дом для психохроников, с решетками на окнах. На соседней койке этой камеры-палаты лежал другой старик, в прошлом, по слухам - прокурор, и с застывшей улыбкой поедал собственные экскременты.
Такую историю услышала публика 1 июля 1987 года перед закрытием вечера, посвященного 80-летию Варлама Шаламова. Для салонных дам рассказ прозвучал с недопустимой в приличном обществе "биологической" деталью за праздничным столом.
А начиналось все не так. Как положено юбилею друга - тепло и по-домашнему. Говорили о трудной судьбе писателя в России.Знавшие его, далекие и близкие, вспоминали о встречах, показывали фотографии, черновики. Помянули добрым словом недавнюю небольшую публикацию в "Юности". Говорили довольно смело, много правды, но с какой-то неуловимой, ловкой, по-интеллигентски выкрученной фигурой умолчания. Все вроде бы и хорошо. И Шаламов де вернулся к нам, который уже по счету из неживых вернувшийся, и публикациями не обделен. Четыре сборника стихотворений - доказательство налицо.
В пригласительном билете устроителей вечера - в московском клубе книголюбов "Эврика" - значилось даже: "выдающийся советский поэт и прозаик". В один день, день рождения после смерти, поздравили и реабилитировали. Назвали вслух и печатно, как должно. Не первая, кстати, реабилитация в судьбе Шаламова, была еще и в 31-м, и осенью 56-го, и позже, в 70-е, когда вышли книжки стихов. И не последняя. Хоть и много говорилось на вечере о творческом наследии, и специальная комиссия создана, а умолчали, что проза-то выдающегося советского прозаика так и не дождалась своего часа на родине. И шесть книжек поэзии ходят по рукам в машинописи, незалитованно.
"Рукописи не горят". Горят люди. Точнее, умирают. Увидя томик своих "Колымских рассказов", привезенных в 1978 году не с Колымы, как он мечтал, а из Лондона, Варлам Шаламов написал стихотворение:
Вот так умереть - как Коперник - от счастья,
Ни раньше, ни позже - теперь,
Когда даже жизнь перестала стучаться
В мою одинокую дверь.
Когда на пороге - заветная книга,
Бессмертья загробная весть,
Теперь - уходить! Промедленья - ни мига!
Вот высшая участь и честь.
Выступали на вечере доктор философии Юлий Шрейдер (ведущий), Евгений Пастернак, Фазиль Искандер, создатель замечательного надгробного памятника писателю скульптор Федот Сучков и многие другие. Но многоточиями и лакунами разорваны были их теплые и добрые, вправду искренние слова. Эти пробелы в историческом тексте наполнил голос самого Шаламова, сохраненный магнитофонной пленкой. Он читал "Воскрешенную лиственницу". Неделю спустя "Литературная газета" застенчиво не упомянула названия рассказа, наверное, чтобы не сподвигнуть читателей на поиски в библиотеках, где его нет.
Голосом Варлама Шаламова, дымящейся совестью, единственным воскрешенным свидетелем миллионов погребенных в святой земле колымских концлагерей заговорила ветка лиственницы. Полвека назад друг погибшего поэта прислал ее в почтовом конверте в московскую квартиру Мандельштама.
Нашлись и другие свидетели, не из почетного президиума, проведшие с писателем последние годы его жизни. Литературовед Александр Морозов, последний и единственный доверенный посредник между поэтом и миром, прочитал стихи Варлама Тихоновича, продиктованные перед смертью.
"Шаламов не хотел, чтобы Россия превратилась в былую Австралию, страну каторжников", - вспоминал Сергей Григорьянц, заплативший лагерем за написание и публикацию в "Континенте" некролога писателю. Некролог фигурировал отдельным эпизодом в его обвинении в "антисоветской деятельности". Вообще, без бывшего политзэка Григорьянца (об этом мало кто знает) нынешний вечер памяти никогда бы не состоялся. После написанного Шаламовым в 1972 году (по совету Б. Полевого) открытого письма в "Литературку", литературный мир отвернулся от него, предал забвению. Либеральная интеллигенция, сочувствующая Солженицыну в теплых кухнях, лицемерно не простила Шаламову тех слов, что "тематика "Колымских рассказов" снята жизнью".
Забытого, окруженного общественным заговором молчания Варлама Шаламова Григорьянц разыскал тогда в доме скорби, где тот пребывал не без помощи коллег-писателей, ныне безымянных. (Они и в дальнейшем заботились о нем, регулярно присылая в Дом престарелых приглашения на свои творческие вечера.) А если бы не разыскал? "Если человек без родственников умирает в инвалидном доме, тело его отправляют в анатомический театр, к моим юным коллегам, или хоронят в общей могиле безымянных", - сказала врач Елена Захарова. - Так что Григорьянцу мы обязаны и сегодняшним вечером, и тем, что у Шаламова есть могила".
Елена Захарова, которую с писателем познакомил ее отец, известный, ныне покойный, переводчик Виктор Хинкис (его блестящий перевод джойсовского "Улисса" так и не опубликован), и поведала на правах очевидицы историю. Смутившая своей неюбилейностью история была о старике Шаламове, умершем на ее руках.
Когда Варлам Тихонович был уже в доме инвалидов, - рассказала Елена Захарова, - его стихи появились в "Вестнике РХД". Кому-то это не понравилось. Администрация дома стала настойчиво хлопотать о переводе его в интернат для душевнобольных. Назначили комиссию. "Какой сейчас год? Какое число?"- спросил человек в белом халате. Варлам не отвечал, упрямо и зло, как когда-то не отвечал следователю. В истории болезни появилась запись: "Старческая деменция". Я была на экспертизе и вместе с друзьями хотела протестовать. Нас предостерег главврач: "Успокойтесь, а то совсем худо придется вашему Варламу. Уже звонили оттуда". - И палец главврача вознесся к потолку".
"Как врач, наблюдавший Шаламова не один год, - продолжала Елена Захарова, - я утверждаю: за три дня до смерти никаких угрожающих симптомов не было. Во всяком случае - пневмонии. Его доконала перевозка в психушку, полураздетого, в холодной машине. Об этом никому не сообщили. Нам чудом удалось найти адрес, мы буквально вытрясли его из медсестры, которой начальство велело молчать. Шаламов умер на моих глазах 17 января 1982 года".
Рассказ, несколько омрачивший настроение юбилейного вечера, замкнул круг жизни, и в начале которой были все те же особые учреждения, решетки на окнах, отказы отвечать, все тот же всегда улыбающийся прокурор.
Шаламов писал в автобиографии: "19 февраля 1929 года арестован в засаде - в одной из подпольных типографий Московского университета. При допросе отказался от показаний. Приговорен Особым Совещанием в то, еще догитлеровское время к трем годам концентрационных лагерей с последующей ссылкой на Север и отвезен среди уголовных рецидивистов на Северный Урал в Вишерское отделение Соловецких лагерей особого назначения, единственных лагерей, которые тогда существовали в СССР".
"Литературная газета" от 8 июня частично опубликовала вариант текста автобиографии, но приведенный эпизод из жизни там превратился в многоточие, как и следующий после записи: "В ночь на 12 января 1937 года в мою дверь постучали…".
Поставим точку. Январским утром на следующий день спустя 45 лет в палату инвалидного дома вошли без стука.
Владимир Пимонов. Москва, 20 июля 1987