Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 11
Эпизод Седьмой.
ПАПА МОЖЕТ!
(Сезон второй. 1867 год)
Фрагмент 7.1.
ИНОГДА СТАРЫЙ ДРУГ
ДОРОЖЕ МОЛОДОЙ ЖЕНЫ
И НЕДОПИСАННОЙ КНИЖКИ
Год 1867-й начался для семейства Толстых под знаком страдания и смерти, и в течение его смерть ещё несколько раз подступалась к яснополянскому дому…
Уступив просьбам и жены, и новопоселившейся в доме гувернантки, англичанки Ханны, Толстой решил сделать детям рождественский праздник с подарками - игрушками, сластями и ёлкой. Софочка на радостях закупилась в Туле игрушками не только для украшения ёлки и для своих детей, но и для крестьянских. Им она купила дешёвых, не одетых кукол, тут же насмешливо поименованных в семье «СКЕЛЕТЦАМИ». Кукол нарядили, и в праздник роздали явившимся в дом местным детям… Раздавая подарки Софья с ужасом видела, что на ручках деревенских детей «сходила клочьями кожа, прямо снималась как перчатки». Только тогда она узнала, что в деревне эпидемия скарлатины и что собранные в её доме дети уже больны ею.
Расплата за неодобрявшееся мужем барское веселье не заставила себя ждать:
«Через несколько дней сидим мы за обедом, моя Танюша на высоком стульчике возле меня. Вдруг она склонила головку, её начало тошнить, я подхватила её на руки и снесла в свою спальню. Вскоре она заснула у меня на постели, и уже к ночи у неё был сильный жар. Все трое <детей> заболели скарлатиной» (МЖ - 1. С. 160).
Обычный эпизод расплаты людей лжехристианской цивилизации за жизнь в неравенстве, в разделении с равными перед Богом братьями - с трудящимся народом!
Да, это был год огромного творческого дерзновения писателя - но также чреватый неприятностями личной жизни: опять же, как будто в отплату за дарение миру безусловного литературного сокровища! В январе Толстой ещё был уверен, что к осени роман будет окончен. Он «поспешал медленно», и о том же просил в письмах художника Башилова. (Последний, впрочем, исполнил его совет ровно наполовину: он тупо медлил…). То волнение, которое он считал необходимым условием успешности работы писателя, достигло теперь у Толстого высшей степени напряжения.
И это волнение произвело психическое заражение и в голове жены писателя, вызывая в ней, однако, всё больше контрпродуктивные мысли и эмоции. Свидетельством тому - запись от 12 января в её дневнике:
«У меня страшное состояние растерянности, грустной поспешности, как будто скоро должно что-то кончиться. Кончится скоро многое, и так страшно. Дети все были больны, с англичанкой всё невесело и неловко. Всё ещё я смотрю на неё неприязненно. Говорят, что когда скоро умрёшь, то бываешь очень озабочен перед смертью. Я так озабочена и так всё что-то спешу, и столько дела. Лёвочка всю зиму раздражённо <т.е. с творческими возбуждением и подъёмом. - Р. А.>, со слезами и волнением пишет. По-моему, его роман должен быть превосходен. […] Нам, в семью, он приносит больше только les fatigues du travail <франц. усталость от работы>, со мной у него нетерпеливое раздражение, и я себя стала чувствовать последнее время очень одинокой» (ДСАТ - 1. С. 80 - 81).
Мы знаем, что роман не был кончен Толстым ни в установленный в январе 1867 г. срок, ни даже годом позже: окончательная версия потребовала от Толстого ещё почти ТРЁХ лет напряжённейшего труда!
От чрезмерно напряжённой работы у Толстого явились сильные головные боли. Но результат был достигнут: писатель не только продвинулся в своём сочинении, но, вероятно, и определился этою же зимой с окончательным вариантом его названия. Это можно предположить из письма к нему Берса-отца от 9 марта, в котором Андрей Евстафьевич констатирует, что здоровье Толстого «было бы в совершенно цветущем состоянии», если бы он «забыл о ВОЙНЕ И МИРЕ и занимался охотой, маслобойками, овцами, поросятами и другими подобными поэтическими предметами» (Цит. по: Гусев Н.Н. Летопись… 1828 - 1890. С. 334. Выделение наше. - Р. А.).
Но кризис со здоровьем назревал... В письме к брату Толстой жалуется: «…приливы к голове и боль в них такая сильная, что я боюсь удара» (Цит. по: Гусев Н.Н. Материалы… 1855 - 1869. С. 668).
Мрачным знаком Свыше о том, что Лев может «загнать», убить себя и сделать несчастными семью, если не прервётся, не переключит внимания на другое, стал пожар, поздним вечером 14 марта уничтоживший навсегда великолепные оранжереи, заведённые ещё его дедушкой, князем Н. С. Волконским. Вот как описывает это ужасное, исполненное удушающей безысходности событие Софья Андреевна в своих мемуарах:
«…Я легла уже спать и заснула; вдруг Лёвочка меня будит, чего он никогда не делал, придавая сну и своему, и всякому огромное значение. “Что такое?” -- спрашиваю я. “Не пугайся, ничего особенного, горят оранжереи, а жаль”.
Мы оба поспешно оделись и пошли в сад. Оказалось, что семья садовника спала и ничего не слыхала. Лев Николаевич их разбудил и немедленно вытащил детей, и начали таскать имущество садовника. Меня же Лев Николаевич послал на деревню звать народ. Я шла тихо, уже тяжёлая от беременности, вязла в грязи и стучала в каждую избу, и мужики поспешно бежали на пожар. Но ничего нельзя было сделать. Сухие рамы трещали, стёкла лопались, деревья шипели как-то странно, и жаль было смотреть, как огонь палил розовые цветы персиковых деревьев. Лев Николаевич находил даже, что пахнет персиковым вареньем. […]
Так все четыре оранжереи и сгорели дотла и никогда не возобновлялись» (МЖ - 1. С. 161 - 162).
«Пронесло» тогда от трагических потерь семьи и садовника, и самого писателя… Тем острее было его сочувствие интимному другу юных лет, Диме Дьякову, у которого 17 марта умирает жена Даша. О смерти известил Толстого всё тот же Андрей Евстафьевич… Вот повод оторваться от писаний и от негативных впечатлений домашней жизни! Толстой выезжает 18-го в Москву, дабы разделить скорбь родственного семейства и участвовать в похоронах.
От этой поездки сохранилась небольшая (по два письма) переписка супругов, к изложению которой мы теперь и переходим. Как случалось и прежде, она имела характер ВСТРЕЧНОГО обмена письмами: не дождавшись уже шедших к ней писем Толстого, Софья написала 21 марта целых два, утром и вечером. Текст вечернего письма, как более интересного, мы приводим в соответствующем месте. Хронологически, однако, ему предшествовали два письма Л.Н. Толстого.
В первом из писем, 19 марта, Толстой рассказывает следующее:
«Ну вот, моя голубушка, пишу с чувством настолько радостным, сколько это возможно в день похорон. Я очень жалел, что сделал с тобой уговор телеграфировать только в случае дурного. Мне хотелось телеграфировать тебе, что всё гораздо лучше, чем я ожидал. […] Расскажу всё с начала. Приехали мы - я по крайней мере - очень усталый (дорога ужасная) в 12 часов. Дома были одна мама и Лиза, остальные на похоронах. Мама рассказала мне, что Долли умерла скоропостижно, нервным ударом, как предполагают. На счастье Тани, её не было у Дьяковых в этот день, она была у Перфильевых и очень весела весь этот вечер. Дьякова же ходила, одетая, сидела за столом, выпила бульону, вдруг схватилась за голову, покраснела, встала, Дмитрий под руки провёл её в свой кабинет и там она у него на руках стала умирать, хрипеть и через 20 минут умерла. […] Переодевшись, я поехал в дом Лизаветы Алексевны Дьяковой <1806 - 1886. Мачеха Димы Дьякова. Была знакома с Пушкиным. - Р. А.>, куда они должны были приехать и переехать после похорон, и, можешь себе представить странную случайность - я подъезжаю к дому в одно и то же время, как идёт из церкви похоронный поезд мимо дома, и Дмитрий выезжает из ворот дома, присоединяясь к поезду и кричит мне: Машу и Таню оставил тут дома. <Марья Дмитриевна Дьякова, дочь Д. А. Дьякова, и Т. А. Берс, сестра Софьи. - Р. А.> Я заехал к ним, расцеловался и поплакал с этими милыми и жалкими девочками и поехал догонять похороны на Пятницкое кладбище, где и снёс её до могилы. Дмитрий в оживлении и волнении озабоченности. Потом вернулись в дом Дьяковой. Сухотины и попы ели, а мы - Маша, Таня, Софеш <Софья Робертовна Войткевич, гувернантка Дьяковых, пышнотелая красавица, впоследствии жена Д. А. Дьякова. - Р. А.>, Дмитрий посидели в маленькой отдельной комнатке. Жалко очень было смотреть на отца с дочерью, как они целовались и плакали. Андрей Евстафьевич говорит, что они как тетеревяты, у которых убьют матку, сойдутся вместе и пищат. Оттуда я увёз Таню домой и хотел ехать вечером к Дмитрию, но заснул, а он сам к нам приехал с Софеш и Машей. Маша очень трогательна и особенно тем мне очень дорога, что тебя ужасно любит и желает видеть. Очень, очень любит. […] Софеш тоже очень жалка и мила, её все и Дмитрий очень любят и ценят, и она останется у них. Долли, говорят, ужасно испортилась с другого дня […].
Тургенев здесь, ужасно лебезит перед Берсами и завтра назвался к ним обедать. Я еду к Дьякову. […] Здоровье моё хорошо, и я теперь вечером, после окончания всего испытываю приятное чувство, что всё прошло лучше, чем я ожидал. Главное, Тани <здоровье> гораздо лучше, чем я ждал. Потом приятно, что Дьяков и Маша рады мне и на меня и особенно на тебя смотрят, как на лучших своих друзей. Я очень рад, что тебя так любят, не я один - тебя знаю. Прощай, моя душечька, целую тебя, детей и тётиньку. […] Прощай, милый, голубушка.
12 часов ночи» (83, 133 - 135).
Второе письмо - с неуказанной датой - датировано приблизительно 20 марта, и, во всяком случае, повествует о событиях именно этого дня:
«Голубчик Соня. Пишу несколько слов, оттого что устал
и голова болит. Провёл день у Башилова, потом у Дьяковых с Таней обедали и до 10 часов. Никого там не было кроме меня, и потому было тихо, приятно, а потом приехали домой, где застали Фукс чету и Башилова. <«Чета Фукс» - Эдуард Яковлевич (1834 - 1909) и Елена Михайловна (1845 - ?). Фукс по молодости либеральничал, участвовал в судебной реформе. В зрелые годы - прокурор Московского окружного суда, позднее - сенатор, член Гос. совета. В романе Л. Н. Толстого «Воскресение» он превратился в “сенатора Вольфа” (см. ч. II, гл. XVI). - Р. А.> Таня покашливает. Она сбирается к нам на страстной. Саша Кузминский за ней приедет. Прощай.
Душенька, целую тётиньку, тебя и детей» (Там же. С. 137).
И вот, наконец, встречное письмо Сонечки, написанное вечером 21-го:
«Боюсь не успеть написать тебе завтра, милый Лёвочка, и потому начинаю своё письмо с вечера, в 11 часов, когда дети спят, и когда особенно грустно и одиноко. А завтра тётенька посылает Ивана <дворового мужика. - Р. А.>, и я уже не могу послать его поздно. Утром, во всяком случае, напишу, всё ли у нас благополучно. А теперь мы все здоровы, дети, кажется, теперь совсем поправились, боль, которая у меня была утром, тоже прошла, и ничего у нас особенного не случилось. Нынче необыкновенной деятельностью старалась в себе заглушить все мрачные мысли, но чем более старалась, тем упорнее приходили в голову самые грустные мысли. Только когда сижу и переписываю, то невольно перехожу в мир твоих Денисовых и Nicolas <персонажи «Войны и мира». - Р. А.>, и это мне особенно приятно. Но переписываю я мало, всё некогда почему-то. А что мне делать?
Завтра никак не могу ещё иметь письма от тебя, и жду этого письма просто с болезненным нетерпением. Ведь, подумай, я ничего не знаю, кроме лаконического содержания телеграммы, а воображение моё уже замучило меня. Знаешь, целый день хожу как сумасшедшая, ничего не могу есть, ни спать, и только придумываю, что Таня, что Дьяковы, и всё воображаю себе Долли, и грустно, и страшно, да ещё, главное: и тебя-то нет, и о тебе всё думаю, что может с тобой случиться. Приезжай скорей. Серёжа нынче говорит: «когда папа́ приедет, так скучно, завтра?» А я говорю: - нет, воскресенье. А он взял свою игрушку гусли и говорит, что когда папа́ приедет, мы будем играть: вы, я и папа́. А Танюшу спросила, что папаше написать, а она говорит: «вот, вот, картинка... и вот были больны, а теперь здоровы». Больше она ничего не могла выдумать. Сейчас она раз кашлянула, и меня всё пугает. Так боюсь опять не заболела бы.
Нынче получила письмо от <сестры> Лизы из Покровского <не сохранилось, текст не известен. - Р. А.>, пишет, что Машинькино здоровье хуже и людей нет, и есть нечего и убедительно просят купить в Туле саго или арарут, доктор велел есть. Я думаю, в Туле нет, потому прошу тебя привези для Машеньки из Москвы и саго и арарут, хоть по фунту. Это для грудной болезни. Говорят, что Егор Михайлову отказали, мужик говорил, но это ещё не верно. О выигрыше десяти тысяч и Лиза ничего не пишет. Ну, на нынче будет писать, завтра утром ещё припишу, а теперь скоро пойду спать с моим Илюшей, который мне много облегчает своим присутствием в моей комнате твоё отсутствие. Мысленно целую тебя» (ПСТ. С. 72 - 73).
Накануне возвращения в Ясную, около 23 марта, Толстой составляет проект Условия с типографией Каткова - впоследствии отменённый. Именно в нём впервые рукой Толстого перечёркнуто отработавшее своё «рабочее» название нового романа, «1805 год», и вписано окончательное - «Война и мир».
24-го Толстой возвращается в Ясную Поляну, и, как сообщает тогда же в письме П. И. Бартеневу, «ничего не может делать, кроме окончания своего романа» (61, № 206).
____________________________
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДУЕТ