Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 10
Эпизод 6. ПАПА МОЖЕТ
(1866 г.)
ОКОНЧАНИЕ ЭПИЗОДА.
Предыдущая часть здесь:
https://roman-altuchov.livejournal.com/81905.html
Переговоры Толстого с типографией Каткова не клеились - и не склеились! Ни печатание следующей части романа в «Русском вестнике», ни готовящееся отдельное издание в 1867 году не состоялись. Лишь в июне 1867 года Толстой окончательно договорился о печатании романа с типографией Риса.
Но - не будем забегать вперёд…
Видимо, уже сомневаясь в необходимости доводить эти переговоры до успеха (спешить с публикацией), Толстой 13 ноября, помимо визита в катковскую типографию, посещает Зоологический сад (высматривая продажное зверьё…) и выставку Общества любителей художеств (на Тверском бульваре). Вероятно, под положительными впечатлениями от этой выставки он окончательно разочаровывается не только в творчестве, но и в личности художника Башилова, и тому «достаётся на орехи» в следующем письме Толстого жене (83, № 57, с. 121 - 123):
«Пишу в понедельник утром - в 7 часов. Вчера вечером потушив свечу, в постели вспомнил, что не писал тебе, и ночью, как будто сбираясь на порошу, просыпался беспрестанно из страха пропустить время, - 8 часов.
Вот вчерашний день. Утренний кофе, как всегда. Потом я отправился к Перфильевым, в Зоологический сад, к Зайковским, в типографию зa ответом, на выставку картин и на Петровку к Ржевскому <Владелец молочной фермы под Москвой - Р. А.> о телятах. Лиза с вечера ещё хотела увязаться со мной на выставку, но, благодаря тому, что она дрыхнет до 12-ти, я ушёл без нея, и вместо ея взял Петю. Право, что за человек эта Лиза! […]
Ну, так я пошёл с Петей. В Зоологическом саду ничего из скотины не нашёл нового. Одну тёлочку Холмогорскую, может быть, куплю весною, когда будет
аукцион. - У Перфильевых застали дома всех, кроме старика. […]
На выставке есть картина Пукирёва, <Василий Владимирович Пукирёв (1832-1890). Автор признанных шедевров, картин «Неравный брак» и «Мастерская художника», приобретённых Третьяковской галереей. - Р. А.> - того, чей Неровный брак, Мастерская художника: поп, чиновник и купец рассматривают картину - превосходно. Остальное всё не очень замечательно. Есть картинка Башилова. Чего то недостаёт Башилову как в жизни, так и в искустве, - какого то жизненного нерва. - То, да не то. […]
И в самом деле, мне то только весело, что я делаю, и знаю, что ежели бы ты была, ты бы со мной делала и одобряла. Я не вспоминаю о тебе, a сознание тебя при мне всегда. Это не фраза, а это именно так.
В типографии было заперто, и не получил ответа. У Ржевских поговорил, как бы получить штук 5 телят от него, но не знаю, как ещё устроится с поением. […]
Вечером поехал к Горчаковым и застал всех […]. Посидел, ни скучно, ни весело, часа два и вернулся. Заужинался и лёг, забыв писать тебе. Прощай, душенька, я чувствую, что скоро приеду. Теперь не могу ничего решительно сказать, оттого что вопросы о печатании и деньгах ничего не решены.
Скажи детям, что папаша велел пикестить [т.е. «перекрестить»] и поцеловать, и прочти им что-нибудь из письма или выдумай, но чтоб они знали, что такое значит писать».
И такое же - encourageant - письмо Л.Н. Толстого следующего дня, 14 ноября, ставшее ответом на письмо жены от 11-го:
«Нынче хоть и поздно, рад, что ничто не мешает писать тебе, мой душенька. Утро точь в точь тоже, как и прежние дни. Но плохо, что немного 70 лет все эти дни <т.е. самочувствие, как у старика. - Р. А.>. Пошёл в Румянцевский музей, и по случаю Дагмариного <Марии Фёдоровны, жены Александра III. - Р. А.> рождения заперто: оттуда, чтоб избавить Таню от выезда, поехал в английский магазин купить ей платье и тебе халат. Халат всем понравился, а платье не одобрили, но оттого, что Таня велела купить в 10 рублей.
Оттуда в типографию <Каткова>. Там на мои условия согласны, но завтра придёт ещё ко мне господин окончательно переговорить. Дома ждал до обеда Варвинского, который не приехал. Он болен и завтра Таня с папа едут к нему. Пришёл глупый <Сергей> Сухотин. После обеда поехали в театр, в Фауста; тётя Надя <Стендер>, Лиза, мама, Таня и я. Потом приехал Андрей Евстафьевич <Берс>. В театре парад по случаю рожденья Дагмары. Фауст глуп, и хоть ты и не веришь, не люблю театр, и всегда хочется критиковать. Знакомых никого, исключая Сиверцова, <Пётр Алексеевич Северцев (ум. в 1884 г.), знакомый Берсов. - Р. А.> который приходил в ложу. Необыкновенно возмужал и похорошел. Да, забыл. Утром был Василий Исленьев. <Василий Владимирович Исленьев (1826(?) - 1872(?)), двоюродный брат С. А. Толстой, штабс-капитан. - Р. А.> Он и всегда был противен, а теперь ещё гаже: он поступил в судебные пристава, - это вроде частного пристава. Я сделал открытие о том впечатлении, которое он производит на меня, и Таня подтвердила. Неловко и СТЫДНО смотреть на него, точно как будто он нечаянно без панталон, и сам не замечает этого. Потом были Зайковские: Дмитрий Дмитриевич < Дмитрий Дмитриевич Зайковский (1838-1867), доктор медицины, доцент Московского университета. Погиб от газов при научном эксперименте. - Р. А.> и Эмилия. Я отрекаюсь от моего первого впечатления о Дмитрии Зайковском. Ты права, он премилый, умный и comme il faut молодой человек. И должен быть хороший. С ним я особенно был любезен, и опять в твоё воспоминание. После обеда ещё получил твоё первое письмо. <От 11 ноября. - Р. А.> И мы оба с мама принялись так хвалить тебя, что самим стало совестно. Как грустно о Машиньке. <О её пребывании в Пирогове, по письму С.А. Толстой от 11 ноября. - Р. А.> А Таню маленькую я так и вижу, и сияю при мысли о ней. - Прочти им: СЕРЁЖА МИЛЫЙ, И ТАНЯ МИЛАЯ, И ИЛЮША МИЛЫЙ, Я ИХ ЛЮБЛЮ. СЕРЁЖА ТЕПЕРЬ БОЛЬШОЙ, ОН БУДЕТ ПИСАТЬ ПАПАШЕ. И вели ему написать и Тане, т. е. нарисовать что-нибудь мне.
Из театра, не дослушав акта, поехал к Сушковым. […] Вернулся домой вместе с нашими и вместе ужинали очень весело. Таня весела, но из театра как вышла, так у ней показалась кровь. Ах, эта бедная, милая Таня. Не могу тебе сказать, как она мне жалка и мила. Твоё письмо тронуло её так, что она не могла скрыть слёз, и я тоже. Очень грустно, что не нам пришлось ей дать эти деньги, а вся эта крестная путаница. Тютчева, <Екатерина Фёдоровна Тютчева, дочка поэта. - Р. А.> как мне показалось, очень искренно восхищалась прошлогодней частью «1805 года» и говорила, что 2-я часть понравилась ей лучше 1-й, а 3 лучше 2-й. Я дорожу этим мнением так же, как мнением Сухотина; оно также выражение толпы, хоть немного и повыше Сухотина. Приставали, чтобы я у них прочёл что-нибудь, но я сказал, что, во-первых, скоро еду и мало времени, и что мне нужно, чтобы за одно слушали те, кого я желаю. Оне обещают пригласить того, кого я хочу, но я не обещал решительно. Вяземского в Москве нет. <Скорее всего, имеется в виду друг Пушкина кн. Пётр Андреевич Вяземский (1792-1878), участник войны 1812 г. - Р. А.>
Завтра жду уже твоего письма, ответа на моё, но теперь уж недолго писать. Я скоро приеду. Делать больше нечего. И уж очень грустно без тебя. Ежели не собираюсь ещё, то по тому чувству, что всё думается, не забыл ли чего-нибудь ещё в Москве, о чём после пожалеешь. Прощай, мой милый голубчик, целую тебя в глаза, в шею и руки. Тётиньке целуй руку. Наташе <Охотницкой> скажи, что Джой в комнатах. И что значит уход - не пакостит. Долли [?] возьми в комнаты» (83, № 58, с. 126 - 127).
Толстой так подробно описывает немудрёные события своего пребывания в Москве, что, кроме малых пояснений к письмам, избавляет нас от необходимости комментирования. Письма Сони всё запаздывают… но Лев не унывает и, по уговору, пишет ей и на следующий день, 15 ноября, небольшое письмо:
«Кажется бы, не от чего, но очень устал, милая моя душенька, и напишу коротко.
После кофею пошёл в Румянцевской музей и сидел там до 3-х, читал масонские рукописи, - очень интересные. И не могу тебе описать, почему чтение нагнало на меня тоску, от которой не мог избавиться весь день. Грустно то, что все эти массоны были дураки.
Оттуда пошёл на гимнастику. <Гимнастическое заведение Пуаре. - Р. А.> Чувствовал себя сильнее прежнего. И обедать. Обедал Анке и Сухотин, пожиравший всё в огромном размере и болтавший без умолку. Да ещё Варинька Перфильева, которой я и не видал от Сухотина. Вечером приехали Зайковские и Башилов и из типографии. Суетня, крики Зайковских, торопливость, неловкость - знаешь это чувство. Я очень рад был, что меня звала княжна Элена, < Елена Сергеевна Горчакова. - Р. А.> - я уехал к ней, и вот сейчас от неё, где пробыл с ней en tête-à-tête часа 1½ и не скучно. Изредка она очень приятна, но всё-таки спать захотелось.
[…] Ждал во время болтовни Сухотина и писка Зайковских всё письма от тебя, но проклятая почта верно завтра принесёт два. С типографией всё не кончил. И теперь является опять возможность сделать картинки. Завтра наверно всё решу, а утро постараюсь кончить выписки и чтение, которые мне нужны в музее. Прощай, милая голубушка. До завтра» (83, № 59, с. 129 - 130).
Наконец, вышеупомянутое письмо 16 ноября - ответ на Сонино от 12-го:
«С утра пошёл в Румянцевский музей. Чрезвычайно интересно то, что я нашёл там. И 2-й день не вижу, как проходят там 3, 4 часа. Это одно чего мне, кроме Берсов, будет жалко в Москве. Потом зашёл к Башилову и с ним домой. Обедали, болтали. Я ждал из типографии ответа и наконец получил. Всё уладилось. Катков просит напечатать 4 листа с тем, чтобы деньги эти пошли в счёт печатания. Я этому даже рад.
Вместо того, чтобы идти к Мещёрским, куда на меня должны были собраться Сушковы и неизбежный Сухотин, просидел дома. Во-первых, скучно и всё известно; во 2-х, пристали бы назначить день читать, и я бы не сумел отказать, а надо и хочется скорее, скорее к тебе под крылышко.
Нынче было одно письмо от тебя, и письмо милое, но огорчительное тем, что оно заставило меня резонно упрекнуть себя. Во-первых, я виноват, что не написал англичанке или Львову во 2-ых, денег тебе мало оставил. Обойдётся, наверно обойдётся. Я счастлив, что она тебе понравилась. И чувствуется мне, что ты, писавши письмо, была усталая и не в духе. Но и не в духе ты мне милее всего на свете, и я злюсь на почту, которая наверно задержала одно, а то и два твоих письма. Я бы сказал тебе кое-что о деньгах, англичанке и т. д., но уже думаю, что письмо это придёт несколько часов прежде меня. Мечтал я выехать завтра, но едва ли успею. 1-е, надо переговорить с Башиловым; 2-е поправить начало печатного и рукописи, чтобы оставить в типографии. Железная дорога уже ходит, и я поеду по ней в пятницу, в 5 часов, и к утру в субботу обойму и буду целовать тебя, мою милую голубушку. И с англичанкой, и с детьми, и с деньгами всё будет хорошо. Прощай, душа, целуй детей и тётиньку. Таня, бедная, всё плоха» (83, № 60, с. 130 - 131).
Софья написала мужу в дни его московской командировки, кроме вышеприведённых, ещё три письма - 13, 14 и 15 ноября. К сожалению, в нашем распоряжении имеется только текст письма от 14 ноября, которым мы и завершаем нашу выборку из переписки супругов 1866 года:
«Сейчас только катались, милый Лёва; детей укладывают спать, а я хочу себе продлить удовольствие на весь день, писать тебе и утром и вечером.
Кататься было тепло, дети совсем здоровы, и воздух меня оживил. Ханна была до того счастлива, что прыгала в санях говорила всё: «so nice», [так мило] т. е. верно это значило, что хорошо. И тут же в санях объяснила мне, что очень любит меня и детей и что country [местность] хороша и что она «very happy». [«очень счастлива»] Я её понимаю довольно хорошо, но с большим напряжением и трудом. Она сидит, шьёт панталончики детям, а детей укладывает старая няня. Когда они перейдут к ней, будет гораздо лучше, и то теперь у ней вполовину меньше дела. За то мне польза; я скоро выучусь, я уверена; а это очень было бы приятно. Обедает она покуда тоже с нами и чай пьёт. Я до тебя ещё ничего не переменю, ещё успеем. А она и желает и, кажется, понимает свои будущие обязанности. Но она не нянька, она держит себя совсем как равная, но не тяготится никакой работой и очень добродушная, кажется. Совсем на сестру не похожа. А сестра мне неприятна. Лёвочка, я тебе не о чём больше не могу писать, потому что вся моя жизнь теперь с англичанкой и все старания устремлены на то, чтобы приучить к ней детей, как можно скорее. Они целый день на верху. Мы обе всё смотрим в диксионер и показываем по книге слова, которые не понимаем.
У нас нынче весь дом моют, большая возня, а о хозяйстве знаю то, что пшеницу везти наняли, только ты не думай, что это я распорядилась, - я ни во что не вхожу; и ещё слышала, что Пироговский мужик прислал сказать, что нанял тридцать пять работников и они придут все на днях.
Я нынче ужасно жду письма, верно, сегодня будет, такая скука, что известие так долго нельзя иметь. Постоянно всё думаю: вот, если б была железная дорога! Что-то ты в Москве, как живёшь? Как решил с нашей святыней - твоим романом? Я теперь стала чувствовать, что это твоё, стало быть, и моё детище, и, отпуская эту пачку листиков твоего романа в Москву, точно отпустила ребёнка и боюсь, чтоб ему не причинили какой-нибудь вред. Я очень полюбила твоё сочинение. Вряд ли полюблю ещё другое какое-нибудь так, как этот роман.
Если бы ты знал, как няня старая горюет; мне её жаль, и так трогательно, что детей от неё взяли. А уж из детской, когда возьмут на ночь, то, говорит, вовсе с тоски пропадёшь. Она говорит: «точно я что потеряла, такая скука». Я так ей благодарна, и, право, до слез тронута, что она их так любит. Если б я даже рожать перестала, не рассталась бы с ней. Уж нашла бы ей в доме дела.
Вечером.
Сейчас приехали из Тулы, и письма всё нет, я просто боюсь себя, до чего я встревожена и как мне грустно и страшно. Завтра последний день; если письма не будет, я пошлю телеграмму, а то просто с ума сойти можно. Одно только могу тебе сказать, что я больше никогда, никогда не останусь одна на целую неделю. За что мне такое мученье, разве за то, что я тебя уж слишком люблю. Не могу тебе перечесть все ужасы, которые, я воображаю себе, случились с тобой, когда я начну только думать. А тут разные заботы и возня с милыми всё-таки детьми и англичанкой, а сердце так и сжимается целый день и, того и гляди, разразишься какой-нибудь отчаянной глупостью. Думаю я и о том, что в Кремле что-нибудь случилось очень дурное и с Таней, и со всеми вами, кого я так люблю. Лёвочка, прощай, мне писать тебе и хочется, но я только еще больше расстроиваюсь. Господи! Что с вами сделалось?» (ПСТ. С. 69 - 71).
18 ноября 1866 г. Толстой выезжает из Москвы домой - впервые по железной дороге (Москва - Серпухов), открывшейся буквально днём ранее. В первый же день по приезде домой Толстой уведомляет Башилова, что решил отложить печатание романа - по крайней мере, до будущего года, потому что если печатать в 1866-м, то «всё придётся делать второпях, и потому всё будет сделано плохо» (61, № 192).
Это означало, что Толстой решил впрячься и напрячься в «доводку» романа серьёзнейшим и напряжённейшим образом - ведь он чувствовал и понимал, что МОЖЕТ. Но это означало и новые обиды для Софьи - нарастающее ощущение «брошенности», неприкаянности, претензии, подозрительность, ссоры… Увы! но следующий, 1867-й, год оформил новые «надрезы» в отношениях супругов…
Впрочем - обо всём по порядку!
КОНЕЦ ШЕСТОГО ЭПИЗОДА
Продолжение последует...