Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 12
Эпизод Седьмой.
ПАПА МОЖЕТ!
(Сезон второй. 1867 год)
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Фрагмент 7.1.
ИНОГДА СТАРЫЙ ДРУГ
ДОРОЖЕ МОЛОДОЙ ЖЕНЫ
И НЕДОПИСАННОЙ КНИЖКИ
https://roman-altuchov.livejournal.com/82270.html
Фрагмент 7.2.
ПЕЧАТАТЬ КНИГУ, ЛЕЧИТЬ ГОЛОВУ!..
К лету 1867 года относятся два значимых события в жизни всего семейства: 7 июня Сергей, брат Льва Николаевича, наконец-то вступает в официальный брак с цыганкой Машей Шишкиной, с которой фактически жил ещё с 1849 года. И, в сопряжении неизбежности с первой - вторая свадьба, 24 июля: Таня Берс выходит замуж за Александра Михайловича Кузминского, бывшего в то время судебным следователем в Туле. «Все мы чувствовали, что брак этот неизбежен, -- вспоминала Софья Андреевна, -- и что беспокойный, влюбчивый темперамент моей сестры может вовлечь её в новые увлечения, так уж лучше ей выходить замуж» (МЖ - 1. С. 162).
Голова Льва от перенапряжения продолжает болеть. И хотя он и бравирует в письме брату, что «не боится теперь этой боли», всё же решает не пренебрегать лечением - и уже 16 июня снова выезжает в Москву. Тем более, что - «скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается!» - Толстой уже выбился из своего «графика» доработки романа. Изменившиеся условия требовали новых переговоров с типографиями о печатании «Войны и мира» отдельным изданием.
На этот раз деловой поездке сопутствовал успех: Толстой отказался от услуг и Каткова и Башилова (этот слоупок успел подготовить в печать только 21 рисунок из 70, от него ожидавшихся…) и заключил договор с Вольной типографией великолепного Фёдора Риса - человека, на своём поприще не менее гениального, нежели сам Лев Николаевич, и такого же «затяжного» трудоголика. Корректором и даже - с условиями - редактором рукописей Толстого стал другой его многоталантливый современник - Пётр Бартенев. Рис должен отпечатать 4800 экземпляров нового романа, Бартенев, в числе прочего - обеспечить продажу…
Теперь - к переписке. Она представлена в июне 1867-го ШЕСТЬЮ корреспонденциями Л.Н. Толстого (83, №№ 63 - 68, с. 137 - 149) за период с 16 по 22 июня и ТРЕМЯ - С.А. Толстой: письмами за 17, 18 и 20 июня (ПСТ. С 74 - 79). Последнее является ВСТРЕЧНЫМ в отношении письма Л.Н. Толстого от 20-го же июня, в котором он отвечает на письмо Софьи от вечера 17-го.
Первые два толстовских письма - малоинтересные краткие записки, сделанные с дороги, из Малого Малахова и Марьина. «Всё бы у меня хорошо на душе, если бы не то, что я тебе сказал перед отъездом» -- сетует Толстой в первой из них (83, 137). Свидетельство очередной семейной ссоры?.. Во втором - просит лучше следить за пасекой и посылать для этого каждый день мальчика Николку (по кличке Киска), недавно спасённого им из огня сына садовника (Там же, с. 138).
17-го Толстой приезжает в Москву, но не пишет в этот день Софье. Она же - пишет ему вот это большое письмо, ответ на его два кратких дорожных послания:
«У меня на совести, что я не писал тебе вчера, милый друг, но, видно, к лучшему, потому что вчера я бы написал тебе скверное, не в духе письмо. - Ехали мы прекрасно, даже особенно счастливо (на заставе шосейной у меня спрашивают 64 копейки. Я сунул руку в карман и вынул горсть меди, ровно 64 коп.). Потом в вагоне <пересел в поезд Серпухов - Москва. - Р. А.> сделал знакомство с овцеводом председателем кампании, который мне прочёл практический курс овцеводства, такой, какого нигде не найдёшь. Я и не устал, но стала болеть печень, тошнить, и приехав в Москву, несмотря на баню, совсем расклеился. В роде моих желчных лихорадок, как на Святой, но гораздо слабее. Поместились мы внизу. Я у барышень <в доме Берсов. - Р. А.>, Бибиков у Пети. <Александр Николаевич Бибиков (1822-1886) - помещик, сосед и приятель Толстого. Трахал Анну Степановну Пирогову, которая потом из-за ревности к нему кинулась под поезд (прообраз Анны Карениной). - Р. А.>. С утра послал я за Башиловым и Бартеневым. Бартенев завтра приедет из Петербурга, а Башилов пришёл (его жена ещё не родила) и говорил, что Бартенев сам назывался взять на себя моё издание. Завтра его увижу, и очень рад буду, ежели обойдусь без Каткова и сойдусь с ним. О картинках на 1-е издание и думать нечего, так сказал Башилов. Потом пошёл на <этнографическую> выставку, которая открыта нынче последний день, и нашёл весьма много уродливого и глупого и мало интересного. Потом поехал в парк <Петровский, где тогда жили Берсы. - Р. А.>, куда с вечера послал письмо Любови Александровны <Берс; была тогда в гостях в Ясной Поляне. - Р. А.> с своей припиской, и приехал в 4. Папа твой хорош и весел, и добр, и мил ко мне, как всегда.
Лиза тоже очень мила. Рассказывали они мне про Гидройца и его цинизм, - это ужасно, неимоверно и я тебе расскажу это с аханьями. <Ромуальд Гедройц (1842-1899) - нищий граф, выскочка из Польши, подженившийся на уродливой, горбатой, но ОЧЕНЬ богатой Варваре Бреверн. Получил в распоряжение её денежки и приобрёл чин камергера. Напомним, что Л.Н. Толстой взял в жёны Софью фактически «по любви», без существенного приданого. - Р. А.>.
Потом поехал к Захарьину; <Григорий Антонович Захарьин (1829-1895), врач. - Р. А.> его нет дома, но в Москве, и я оставил ему записку, прося назначить мне время, когда он меня примет. Ежели он пришлёт ко мне сказать когда, то это будет значить, что он намерен обратить на меня внимание, и тогда поеду к нему; в противном случае послезавтра куплю «Киссинген» <популярная тогда минералка. - Р. А.> и по совету Андрея Евстафьевича начну пить и пошлю в Ясную. Потом поехал к Самарину <Юрий Фёдорович Самарин (1819 -1876), писатель и общественный деятель; славянофил. Толстой искал тогда с ним сближения, как с предполагаемым единомышленником. - Р. А.> и тоже не застал дома, хотя <он> и в Москве, и оставил свой адрес.
Вчера, подъезжая к Москве, как я увидал эту пыль и толпу и почувствовал жар и шум, так страшно и гадко стало, что захотелось поскорее бежать к тебе под крыло. Я всегда тебя ещё больше люблю, когда от тебя уезжаю. А 3-го дня, как только я выехал за Засеку и обдумал хорошенько положение наших женихов, < Т. А. Берс и А. М. Кузминский. - Р. А.> мне такие пришли мысли, что чуть не попросил Бибикова вернуться, чтобы сказать им кое-что, но вспомнил слова Любови Александровны, что всё воля Божья, и вспомнил, что она там, и успокоился. Ах, поскорее бы, поскорее они бы были счастливы и покойны так, как я, а не тревожны и неопределённы, какими я их оставил.
Нынче к вечеру мне лучше, и завтра надеюсь быть здоров. Этот припадок тоже удача. Ежели бы его не было, я бы не подумал о Захарьине и не пил бы вод, которые, вероятно, он предпишет и которые всегда полезны. Что твои зубы? Неужели ты купаешься? Как ты мне мила; как ты мне лучше, чище, честнее, дороже, милее всех на свете. Гляжу на твои детские портреты и радуюсь.
Я, верно, скоро уеду и потому, что мне всё удачно идёт (64 к.), и потому, что без тебя нет во мне никакой экспрессии.
Целуй детей, тётиньку и всех и вся. Прощай, голубчик.
Воскресенье вечером» (83, 139 - 140).
И - встречное, тоже вечера 17 июня, письмо Сони, очень интимное и искреннее:
«Милый мой Лёвочка, пережила целые сутки без тебя, и с таким радостным сердцем сажусь писать тебе. Это настоящее и самое большее моё утешение писать тебе даже о самых ничтожных вещах. Вчера только что ты уехал, я легла, но проснулась часа через два и уже не засыпала почти всю ночь от сильнейшей зубной боли, которая утром прошла и даже не оставила ни малейших следов. Теперь уже одиннадцатый час вечера, и зубы не болят ни капли, я так рада, что избавилась. Дети тоже все здоровы и Берсы тоже. Утром я всё ходила из угла в угол и чувствовала себя такой одинокой и несчастной. Чай пила совсем одна, потом приехал Александр Григорьевич <Мичурин, сосед, сын крепостного музыканта, в будущем - учитель музыки детей Толстых. - Р. А.>, и очень был огорчён, что не застал тебя. Я его занимала, потом отпустила Ханну купаться с мама́ и Таней (я не купалась), а сама пошла с детьми гулять в сад, что для меня всегда составляет наслаждение. Я им рассказывала сказку, смотрели, поспевает ли земляника, и очень были счастливы. Я им рассказала, что ты поехал в Москву. Таня вдруг оживилась и говорит: «да, поехал, да, поехал». А Серёжа спросил: «нынче приедет?» Перед обедом я была в детской, слышу Петичкин <брата, П.А. Берса. - Р. А.> голос весёлый (а он утром, было, поехал с Кузминским в Тулу), смотрю, Петя с Бибиковым Мишей стоят в столовой. Я Бибикову сказала, что я очень рада его видеть у себя, и они ушли. Это Петя, ехавши по шоссе с Кузминским, встретил весь поезд семейства Бибиковых, привёз с обратным ямщиком Мишу из Ясенков и теперь Миша будет гостить у нас, т. е. у Пети, до той субботы. Петя так счастлив, что весь день смеётся и ужасно оживлён.
После обеда я ходила по хозяйству, смотрела, дан ли корм лошадям, и нашла, что хлеба не давали; я позвала старосту и велела дать хлеба, вообще видели, что я забочусь, а это главное, да? Потом была на скотной, и теперь, после твоей записки, буду и о пчельнике заботиться, даже постараюсь побывать раза два. Вечером приехала линейка, вещи все целы, мама возилась, раскладывала, я шила и с «gamins» [мальчишками] болтала немного. Александр Григорьевич уехал после обеда, и Кузминского нынче нет, приедет завтра, и мне тоже не весело и не естественно с ними обоими, и боюсь, и знаю наверное, что счастья не будет, потому что главного, - любви, нет, - или, если есть, то очень мало. А он не дурной малый, и я его люблю, несмотря на твоё к нему чувство, а дурно одно, что любви нет, и то, что Таня нынче горячо и взволнованно мне доказывала, что пламенной любви быть не может, оттого что давно друг друга они знают, и уже любили друг друга прежде. Что же их супружество? Зачем? Так это всё не ясно и не весело. То ли дело у нас с тобой, как всё и ясно и хорошо; а любви слишком много, уж очень трудно расставаться, и всё за тебя страшно. Неужели Таня сумеет удовольствоваться такой малой и молодой любовью Саши, я понять этого не могу. Вот я знаю, что ты меня любишь, а всё-таки часто думаю: «ещё, ещё», и сомневаюсь, и нужно доказательств, и отыскиваю в тебе озлобление ко мне, чтоб ты мне всё говорил, что любишь, любишь и любишь. - Лёвочка, я нынче очень глупа весь день, оттого что не спала ночь, и моё письмо глупое, и я не умею писать ясно, что думаю, но это так и быть. Воображаю, как ты деятельно принялся за свои дела; как то ты их кончишь? Ради Бога, будь спокойнее, веселее, не ссорься ни с кем, здоровье береги, обо мне побольше думай, и на счёт нас будь покоен, я всех сберегу, и сама глупости делать не буду. А если приедешь пораньше, то ты знаешь, какое это для меня будет счастье. Боюсь тебя об этом просить, но не могу, потому что это составляет мою самую задушевную мысль.
Завтра еду в церковь причащать детей с мама́. Я вообще без тебя буду очень деятельна и подвижна, особенно буду отдавать себя больше детям. Нынче я такая была гадкая и, главное, на Таню досадовала, она на себя взяла какой-то неприязненный тон и вместе с тем повелительный, а мне было досадно. Но с ней я не ссорилась, а только в присутствии мама́ ворчала. А у Тани, бедной, была нынче лихорадка, и мне опять стало за неё страшно, и опять её полюбила. Вот, право, она несчастливая; никогда она не будет вполне счастлива, я это знаю и предвижу. Лёвочка, милый, пиши мне акуратнее всякий день, а то я, право, с ума сойду, если не получу от тебя ни одного письма. Если ещё увидишь папа́, поцелуй его и Лизу <сестру> от меня Лёва, я тебя жду в субботу, au plus tard [самое позднее]. Это на словах, а в душе жду в среду, в четверг, в пятницу и т. д. Прощай, голубчик милый, целую тебя крепко, и нежно, и страстно.
Если будешь ходить в Москве купаться, не делай безрассудств, не плавай, где глубоко. Прощай, иду спать. Где-то ты нынче вечером? Верно уж приехал.
Соня» (ПСТ. С. 74 - 75).
На следующий день, в воскресенье, 18-го, Софья посылает мужу ещё одно письмо, полным текстом которого мы не располагаем. Судя по опубликованному отрывку, она разделяла первоначальный скепсис мужа в отношении брака своей сестры с А. М. Кузминским:
«Мы сейчас играли в бары, и было бы очень весело, если бы опять не Таня с Кузминским. Дела их всё хуже и хуже. Таня, бедная, даже плакала нынче очень горько, руки холодные, похоже на лихорадку, и вырвалось, таки, у ней, что Саша с ней груб, ничего тонкого понять не может, обращается с ней очень дурно; а по моему он её не любит, и вообще любить не способен, и я на него зла, и он мне неприятен, и даже желаю от всей души, чтобы у них дело разошлось, хотя я знаю, что это просто убьёт Таню. Но если он и женится на ней, из страха остаться подлецом, то тут счастия не будет, я в этом твёрдо уверена, и так грустно, тяжело и жалко Таню. А дело всё в том же, в чём вечно оно будет и что я вчера писала, - в любви..... Бары сначала шли весело, а потом Кузминский надулся, будто бы устал. Таня уже была сама не своя, убежала домой, ну уж и все скоро разошлись. Теперь Таня с Кузминским дуются друг на друга: Таня убитая, а Кузминский недовольный..... Таня уныло поигрывает Шумана мелодию, которую играла Долли [Дьякова], и со мной даже неестественно разговаривает, так ей, бедной, не хорошо и не весело. И невеста - опомниться не могу! Одному я радуюсь, что Саша тоже не весел, и может быть, у них ещё уладится, и они помирятся, хотя, в сущности, и не ссорились» (83, 144).
Следующим по времени стало письмо Л. Н. Толстого от 20 июня - ответ на полученные оба (17 и 18 июня) письма С. А. Толстой. Одновременно это письмо - опять же встречное, т.к. Софья Андреевна, не дождавшись новых писем, так же пишет вечером 20-го небольшое послание мужу.
«Почта прелесть - суботнее твоё письмо получил в понедельник, воскресное сейчас, во вторник, приехав из парка. Сижу один в комнате во всём верху; читал сейчас твоё письмо, и не могу тебе описать всю нежность, - до слёз нежность, которую к тебе чувствую, и не только теперь, но всякую минуту дня. Душенька моя, голубчик, самая лучшая на свете. Ради Бога, не переставай писать мне каждый день до субботы. Я не вижу возможности приехать раньше Воскресенья, а письма получаются на другой день.
Что Таничкин кашель? Надень фланель и покутай, - время скверное - летние холода.
То, что ты пишешь о Тане и Кузьминском, меня ещё не так пугает, это размолвка, которая не исключает любовь. Больше всего я в них боюсь чувственности и не люблю, а я подмечал её. Ну, да не нам судить - Бог, как говорит Любовь Александровна и будет Бог, ежели они женятся, a нет, то все и мы будем сами перед собой виноваты. Знаешь, меня мучает мысль, что мы Дьякову, такому отличному нашему и её другу, не сообщили всего. Мне кажется, это надо было сделать. Как ты и они думают?
Благодарствуй за твои все распоряжения и с пчёлами, и с коровами, - это прекрасно. Нынче я в Петровском Разумовском купил тёлку по 3-му году за 50 рублей. Тотчас по получении этого письма вышли в Москву мужика […] и женщину […], чтобы привести её. […]
Теперь о похождениях моего дня. Вчера с вечера ещё была присылка от Захарьина, в которой он велел сказать, что он к моим услугам от 2-х до 4-х и приедет ко мне, если я хочу, или чтобы я приехал. - Я решил последнее, но прежде, чем ехать к нему, я поехал в типографию Каткова и нашёл там, что возможно даже с пересылкой коректур напечатать к 1-му декабря, и что новое издание без картин будет стоить около 4 тысяч но смету ещё не сделал и отложил до завтра. Завтра же готов будет ответ у Бартенева, так что завтра я наверно решу и напишу контракта с тем или другим, - с тем, где дешевле. Бартенев обещается бесплатно держать коректуры, даже если я буду печатать не у него. Из типографии поехал к Самарину и проговорил с ним часа три, и ещё более полюбил его, и уверен в том же с его стороны. Оттуда к Захарьину, и, как на беду или на счастье, по дороге к нему почувствовал начинающуюся головную боль. Захарьин до смешного был внимателен и педантичен; рассматривая меня, заставлял и ходить с закрытыми глазами, и лежать, и дышать как-то, и ощупал, и остукал со всех сторон. Он сказал мне: у вас 1) расстройство сильное нервов, 2) желчные камни в желчном пузыре, - обе эти болезни не опасные и легко излечимые; но, кроме того, у вас может быть 3-е хотя я и не предполагаю, но не могу решить, не исследовав мочи, это - САХАРНОЕ МОЧЕИЗНУРЕНИЕ. Завтра мне пришлите мочу, и я скажу вам в четверг, что и как вам лечиться. - Андрей Евстафьевич апробовал всё, что сказал Захарьин, и интересуется знать, что он предпишет. Я лечиться лекарствами не буду, и сказал ему, что первое условие моего лечения это жить в деревне, по образу жизни, который он предпишет, или водам последую.
От Захарьина поехал с сильнейшей мигренью в парк, там, помучившись часа 3, заснул, и потом поехал с Лизой кататься в Разумовское, там купил тёлку, и оттуда, возвращаясь назад, заехали в освещённый сад Сакса <М. Сакс держал оркестр. Его «сад» находился в Петровском парке. - Р. А.> и, обойдя этот сад со свойственной этим увеселительным местам скукой, вышли оттуда через 5 минут.
Ты спрашиваешь, отчего я не вернусь раньше воскресенья? Завтра, ежели я кончу с Катковым, четверг и пятницу я просижу в парке, поправляя первую часть, которую я обещал оставить им. Кроме того, я желаю, и мнѣ нужно, прочесть несколько глав исторических Погодину, Соболевскому, Самарину, Щебальскому. Завтра я поеду собирать этих господ. Ещё нужно разменять или заложить билеты на 1000 рублей. Впрочем, я нарочно пугаю тебя. Мне самому жить хочется, а без тебя мне не то что грустно, страшно, хотя и это бывает, но главное - я мёртвый, не живой человек. И слишком уж тебя люблю в твоём отсутствии. Так, что глупо. Прощай, милая, голубчик.
Непереписанное продолжение романа осталось дома или нет?» (83, 142 - 144).
И - встречное письмо Сони:
«20 июня, вторник, 12 часов вечера.
Мы совсем помешались на барах, милый Лёвочка, проиграли до двенадцати часов ночи, и устали страшно. Несмотря на то, непременно нынче хочу написать тебе, чтобы послать завтра утром. Вероятно, это письмо будет моё последнее, потому что ещё ты и не можешь получить. Я всё ещё не имею от тебя известий, зато завтра жду и телеграммы, и письма. Мы все здоровы, Илюша только немного хворает, но серьёзного ничего нет.
Сегодня мы купались, ездили в берсовской линейке, которая очень легка и хороша. После обеда приехала княгиня Львова с мужем и, несмотря на её глухоту, я, право, с ними провела очень приятный вечер. Немного погромче говорили, но она очень милая и приятная; особенно была нынче и любезна, и весела. Кажется, наша жизнь, обстановка и особенно молодёжь произвели на них приятное впечатление. Они провели вечер, пили чай, гуляли немножко, и уехали как-то нехотя и не спеша. А я теперь без тебя и им была рада больше, чем при тебе. Я не конфузилась, не боялась, что тебе за меня будет что-нибудь стыдно; и вышло всё очень хорошо. Как уехали Львовы, так мы и принялись играть в бары, да так завлеклись, что оторваться не могли. Теперь народ весь молодой ужинает, а я тебе всё болтаю. До купанья нынче с детьми гуляла, и с ними было так хорошо и весело. Потом с ними же ездили купаться и, вообрази, плотину прорвало и вода ушла, так что мне по колено. Её уж починили, но дело не надёжно. Я так это письмо тебе пишу нехотя, потому что одна мысль, что оно ещё может быть застанет тебя в Москве, и я не увижу тебя три или четыре дня, - меня приводит в озлобление, даже и в отчаяние. Но я креплюсь, оттого, что чувствую, как важно дело, для которого ты поехал, но всё-таки скучно. Как я боюсь, что ты Кузминскому покажешь охлаждение или поссоришься с ним. Теперь мне уж поздно предупреждать тебя, но вообще он мне стал как-то страшен и даже неприятен. Что твои дела, мой милый, после удовольствия узнать что-нибудь о тебе, почувствовать немного тебя, твоих мыслей в нескольких словах телеграммы, я особенно ещё жду с волнением, как ты решил с своим романом. Дай Бог, чтоб тебе всё удалось и уладилось бы, как ты больше всего желаешь. Прощай, милый, душенька, ради Бога приезжай скорее или выпиши меня к себе. Впрочем нет, ничего не надо, делай, как можно и как хочешь, меня не слушай. Цалую тебя, друг милый. Вероятно, это моё последнее письмо к тебе. Верно завтра в телеграмме назначишь мне день своего приезда.
Соня» (ПСТ. С. 78 - 79).
Последующие два письма Толстого, 21 и 22 июня, уже достаточно малоинтересны, посвящены, главным образом, деловым и хозяйственным вопросам, а также прежним неблагожелательным сплетням о Кузминском и Тане Берс. В письме от 22 июня Толстой описал окончательную договоренность касательно печатания романа «Война и мир»: «…Приехал Рис, типографщик, и с ним подписал условие и дал ему 500 рублей задатка. Рис этот молодчина, практический и аккуратный немец. Бартенев, которому я даю 10% за публикации, продажу и склад книг, тоже аккуратнейший человек и знающий дело, так что, мне кажется, лучше нельзя было устроить издание, все будет стоить около 4500 р.; окончено будет в 1-ых числах ноября, корректуры буду держать я сам и потом Бартенев - в смысле исправности и даже правильности языка, который я ему смело разрешил поправлять. Экземпляров напечатается 4800 и продаваться будут по 8 руб. за экземпляр; из этого 30% отдадутся: 10 - Бартеневу и 20 - книгопродавцам. Против прежнего проэкта я даю лишних 5% Бартеневу за своё спокойствие. Теперь нужно мне оставить
поправленную всю 1-ю часть и некоторую долю 2-й, а для того нужно часов 6 здорового и спокойного времени, которое я надеюсь найти до субботы» (83, 147 - 148).
25 июня Толстой, более-менее удовлетворённый итогами поездки, возвращается в Ясную Поляну. Как все кабальные, обременённые договорными обязательствами - спешит закончить рукопись и корректуры. В июле и в сентябре - ещё две поездки в Москву, не сопровождавшиеся перепиской супругов.
______________________
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ