Избранные Страницы из Переписки Льва Николаевича Толстого с Женой, Софьей Андреевной Толстой. Ч. 13
Эпизод Седьмой.
ПАПА МОЖЕТ!
(Сезон второй. 1867 год)
Фрагмент 7.3.
ЦЕНА ШЕДЕВРА
(конец 1867 г.)
25 сентября, прихватив 12-летнего шурина Стёпу Берса, автор «Войны и мира» выезжает - за полезной инфой и вдохновением - на Бородинское поле. К этой поездке относятся три письма жене Л.Н. Толстого (83, №№ 70 - 72) и одно - от неё: малоинтересное, с известием о новой болезни детей, нигде полностью не публиковавшееся. Среди толстовских же писем, относящихся до этой поездки, остановимся только на последнем, «отчётном», писанном 27 сентября, уже после посещения Бородино. Приводим отрывки из него.
«Сейчас приехал из Бородина. Я очень доволен, очень, - своей поездкой и даже тем, как я перенёс её, несмотря на отсутствие сна и еды порядочной. Только бы дал Бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое бородинское сражение, какого ещё не было. […] Видел тебя во сне, лёжа в монастыре, и так ясно, что вспоминаю о сне, как о действительности, и с страхом думаю о тебе. […]
Получил твои два письма. […] …Стало хорошо на сердце от твоих писем, от того, что есть тебя в них. И всё лучшее твоё ты кладёшь в письма и мысли обо мне. А в жизни часто заглушает это и тошнота, и чувство спора. Я это знаю. [
Письма твои, душенька, для меня огромное наслаждение…
В Бородине мне было приятно, и было сознание того, что я делаю дело; но в городе мне невыносимо, а ты говоришь, что я люблю шляться. Я бы только желал, чтобы ты в 1/10 так любила деревню и ненавидела праздную суету города, как я» (83, 152 - 153).
Увы! но мечте Льва Николаевича о ТАКОМ единомыслии с женой - никогда не суждено было осуществиться… Кризис их отношений в течение лета 1867 года только усугубляется, чему свидетельством - записи в дневнике и мемуарах Софьи. Не без злой зависти наблюдала она полноценно творчески занятого, преисполненного вдохновения человека, который «жил весь в мире мысли, творчества и отвлечённых занятий и удовлетворялся вполне этим миром, приходя в семью для отдыха и развлечения» (МЖ - 1. С. 163). С её точки зрения, у него и совсем не было жизни, если не считать охоты и прогулок, но и на них он предпочитал оставаться наедине со своими мыслями (Там же. С. 163 - 164). И Софья была права, когда грозным предвестием грядущих их размолвок сочла такую вот запись в Дневнике мужа от 27 ноября 1866 г.: «Поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладёт в своё сочинение. Оттого сочинение его прекрасно, а жизнь дурна» (48, 116). По сути, весь «послекритический» Толстой, Толстой 1880-1900-х годов - в попытках преодоления этого разрыва текста и жизни, соделания из собственной жизни своей ЛУЧШЕГО из реалистических шедевров. Ни Софья, ни большинство современников не поняли этого титанического замысла Льва и сетовали, что он-де мало пишет «художественного»…
Запись Софьиного дневника от 29 августа - свидетельствует сама за себя:
«Мы ссорились, ничего не прошло. «Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж». И всё время ссоры, одно желание - как бы скорее и лучше всё кончилось. И всё хуже, хуже. Я ужасно колеблюсь, ищу правды, это мука - у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что всё кончено, пропало, вот что осталось теперь» (ДСАТ - 1. С. 81).
Именно в эти дни в сознании Софьи окончательно формируется и остаётся уже до конца дней её совместной жизни с Толстым - установка на «не любовь, а требование любви», как сформулирует через 43 года Толстой, на эгоистическую неудовлетворённость жизнью и чрезмерную зависимость от отношений с мужем и детьми. Вот как эти установки вербализируются ею в записях дневника от 29 августа, 14 и 16 сентября:
«12 сентября.
Правда, что всё пропало. Такая осталась холодность и такая явная пустота, потеря чего-то, именно искренности и любви. Я это постоянно чувствую, боюсь оставаться одна, боюсь быть наедине с ним, иногда он начнёт со мной говорить, а я вздрагиваю, мне кажется, что сейчас он скажет мне, как я ему противна. […] Иногда на меня находит гордое озлобление, что и не надо, и не люби, если МЕНЯ не умел любить, а главное, озлобление за то, что за что же я-то так сильно, унизительно и больно люблю. […] Что нужно, чтоб привязать? На это средств нет. Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано - и всё это пустяки. Надо НЕ любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать всё, что есть дурного в характере, потому что без дурного ещё не было и не будет людей. А любить, главное, не надо» (Там же. С. 81 - 82). Свой характер жена Толстого честно аттестует, как дурной, а свою любовь к мужу считает «унизительной и глупой» (Там же. С. 82).
«14 сентября.
…Я нынче решила себе, что и так можно жить; какая-то поэтическая, покорная жизнь без тревог, безо всего, что называется физической, материальной жизнью, с самыми святыми мыслями, с молитвами, тихой затоптанной любовью и постоянной мыслью о совершенствованье. И пусть никто, даже Лёвочка, не прикасается к этому моему внутреннему миру, пусть никто меня не любит, а я буду всех любить и буду сильнее и счастливее всех» (Там же).
Конечно, в такой позе человеку долго устоять невозможно, и эта установка на мнимую любовь ко «всем» и тайне от мужа - не была исполнена Софьей. И не было этого - «счастливее всех»… да и не могло быть.
Наконец, 16 сентября, в канун дня своих именин, Софья делает в дневнике такие признания:
«Мне не веселья нужно, не музыки, не танцев, сохрани Бог […] - мне только нужно его желание, его радость сделать мне удовольствие, видеть меня весёлой… Сильно чувствую, что я нелюбима, ничтожна, дурна и слаба. […] Я вся живу в детях и в ничтожной самой себе. […] Неужели меня и дети любить не будут? А я так требую и так не умею приобретать чью бы то ни было любовь» (Там же. С. 82 - 83).
С этим бредом особенно контрастирует творческая продуктивнейшая активность Льва Николаевича в эту же осень 1867 г. В самом начале ноября он отсылает П. И. Бартеневу рукописи уже третьего тома «Войны и мира» и обещает вскоре доставить и четвёртый… С 6 по 10 ноября он снова в Москве (впервые выехав туда из Тулы по железной дороге!) - с теми же целями, что и в летнюю поездку: по делам печатания «Войны и мира» и для совета о своём здоровье с всё тем же Г. А. Захарьиным.
Переписка этих дней представлена в публикациях всего парой писем с каждой из сторон, но и они показательны: в них выразилось настроение усталости Толстого и охлаждение, раздражение Софьи после целого ряда спровоцированных ею супружеских ссор…
Выехав из усадьбы, первое своё, дорожное, письмо Толстой посылает 6 ноября из Тулы. В нём, в частности, Толстой сообщает:
«Железная дорога идёт завтра утром в 6 часов, чему я очень рад. Посижу у Тани <Кузминской> […] и буду в Москве завтра в час [...]. Ехать в пролётке было скверно и холодно и я рад, что еду в Москву и покажусь Захарьину. У меня не заболела ни грудь, ни кашель, но не ловко в лёгких и надо показаться. [...] В середу пошли на железную дорогу к обер-кондуктору спросить от меня письмо. Я напишу тебе» (83, 154 - 155).
Среди прочего, обращают на себя внимание такие строки:
«Мне немножко грустно, что перед отъездом у нас было... но кажется, мы хорошо простились, и я не увёз ни малейшей тени досады - надеюсь и ты» (Там же, с. 155).
Письмо в считанные часы домчало до Ясной Поляны из близкой Тулы, и вечером того же дня Софья уже написала мужу такое ответное послание:
«Получила я твоё письмо с лошадьми, милый Лёвочка, и самой очень захотелось написать тебе. Это письмо, верно, до тебя дойдёт, а нет, так так и быть. Я ужасно была рада, что ты мне написал и, главное, что написал так. Какая же тень досады может у меня быть на тебя? Я после всякого, даже маленького столкновенья только пугаюсь и чувствую себя кругом безвыходно виноватой, но только всегда потому очень жалкой. Нынче очень было грустно, что ты, как будто, с досады уехал, и я очень обрадовалась, что ты на меня не сердит. Как я жду решения Захарьина о твоём здоровье и лёгких, которые меня ужасно мучают. Только об этом и думаю целый день.
Ханна завтра едет в Тулу, и мне это очень неприятно. Без тебя я так свято исполняю всякую твою волю, и нынче весь день лежала, и все обедали и чай вечерний пили вместе в гостиной за круглым столом, и я лёжа. - Мне смешно, что я пишу тебе, а ты ещё в Туле. Я больше для своего удовольствия пишу. Получу ли я от тебя с обер-кондуктором? Не вышло бы какой путаницы. Ради Бога, не студись. Я-то поправлюсь, чувствую себя очень хорошо, а ты-то какие мне о себе известия привезёшь. Только для твоего здоровья я рада, что ты поехал. Больше не для чего не в состоянии я легко жертвовать такой пустотой, скукой, страхом и чувством одиночества, какое я испытываю с той самой минуты, когда ты отъезжаешь от дому, до той, когда я тебя опять увижу.
Сейчас Ханна меня прервала, показывая в мышеловке пойманную мышь, и вчера меня это радовало, а нынче сердит, что развлекло мысли о тебе, которые теперь только и приятны мне.
Знаешь, после всякой ссоры, когда я рассержу тебя, меня особенно удивит не то, что у меня характер дурной (я это знаю), но то, что как может мой дурной характер отозваться на тебе, которого рассердить, обидеть или огорчать я так чувствую себя неспособной, так этого никогда не желаю, и так всегда этого пугаюсь. Ты верно этой путаницы не поймёшь, но мне очень ясно. Прощай, целую тебя. Не опаздывай на железную дорогу из Москвы, я так тебя буду ждать» (ПСТ. С. 79 - 80).
Своё обещание выслать ещё одно письмо по приезде в Москву Толстой смог исполнить только 9 ноября. И, конечно, поплатился за это: накануне, 8-го, Софья, так и не дождавшись вестей «с обер-кондуктором», выслала ему краткое письмо, начинающееся с упрёка:
«Никогда, Лёвочка, не надо обещать того, что не чувствуешь себя в состоянии исполнить. Целый день вчера с волнением и радостью ждала обещанного письма с обер-кондуктором; и вместо того беспокойство, бессонная ночь, и всякие чёрные мысли, которых я так боюсь, и никакого письма. Если б не обещал письма - я была бы спокойна, и только бы терпеливо ждала тебя. Тебе это легко кажется, - ты на всё умеешь смотреть легко, но это потому, что я тебе и вполовину столько не интересна и не дорога, как ты мне. Это старая песнь, которую я терпеть не могу. - У нас все здоровы. Мне очень хочется упрекать тебя, но я удерживаюсь, потому что ты, может быть, не виноват, а виновато что-нибудь другое. Приезжай скорей, а то ничего о тебе не знать - очень грустно» (ПСТ. С. 81).
То, что Толстой отписал жене во встречном письме от 9 ноября, конечно, должно было привести её к пониманию и примирению:
«Мне неловко, что я не написал тебе ни одного письма. Вот отчего. Во вторник я только что приехал к обеду и успел только сдать рукопись и корректуры. В середу пришли Рис, Бартенев и я написал тебе письмо и послал через Петю на железную дорогу, но опоздал. Нынче, в четверг, я только встал, пишу и посылаю это письмо на железную дорогу, где уже пересылка писем устроена. Главное, я боюсь, что ты будешь тревожиться, не имея от меня известий и сердиться, что я нынче не выезжаю.
Не выезжаю я нынче потому, что несмотря на всю любезность Захарьина и даже именно по случаю того, что я не пациент, а знакомый - я был у него два раза, и он всё откладывал осмотреть меня и отложил до нынешнего утра 12 часов. Стало быть я не могу поспеть к раннему поезду. А с поздним я приеду в 3 часа ночи в Ясную, чего я не хочу. Кроме того обещал и нужно быть у Бартенева вечером нынче. Завтра утром выеду и в 8 часов вечера буду в Ясной.
Машинька и все наши <М. Н. Толстая и семейство Берсов. - Р. А.> милы и здоровы. Прощай, душенька, целую тебя и детей.
Гр. Л. Толстой» (83, 156).
* * * * *
В своих воспоминаниях Софья Андреевна аттестует 1867 и 1868 годы как «период ссор и охлажденья» в своих отношениях с мужем. При этом истоки таких «движений души» своей и Толстого - она полагает тайной (МЖ - 1. С 166 - 167). Можно предположить, что к ссорам и неурядицам семейной жизни супругов вело состояние их ПСИХИЧЕСКОГО здоровья. Толстой не вёл с 1865 г. Дневника, а по дневнику Софьи можно предполагать целый ряд нездоровых тенденций… усугублявшихся такими драматическими событиями, как болезни детей и матери и два выкидыша. Физические страдания поощряли параноическую мнительность. Осенью 1867 г., вспоминает Софья Андреевна, она пережила двойной ужас от выкидыша: «…Я с страшными страданиями выкинула; но место оказалось приросшим, его несколько дней отделяли клочьями, и мне тогда казалось, что всю внутренность от самой головы из меня вытягивают. Плакала я ужасно, боясь, что у меня больше не будет детей, что я буду урод, что меня бросит муж» (Там же. С. 163). Впоследствии, опасаясь нового выкидыша, она большую часть времени беременности - вплоть до рождения сына Льва - провела в постели, т.к. «боялась превратиться в больную жену и потерять любовь мужа» (Там же. С. 172).
Что же касается психического здоровья мужа - помимо упоминаний о ГОЛОВНЫХ БОЛЯХ, в письмах его к жене из Москвы отражена ещё одна явная фобия, подмеченная Софьей. В связи с «арзамасской тоской» 1869 г. (о которой речь впереди) она вспоминает: «И мысль, и страх перед сумасшествием опять нашёл на него в его поездку в Москву; он спешил домой и говорил, что только дома и со мной он вполне спокоен, а вне дома боится сумасшествия.
Помню, он просил меня не раз, чтобы я отнюдь не отдавала бы его в сумасшедший дом, если он сойдёт с ума, а держала бы дома или во флигеле. И я принуждена была дать ему в этом моё честное слово» (Там же. С. 181 - 182).
И нельзя не упомянуть депрессивных и апатичных состояний, в которые впадал Лев Николаевич в последние годы напряжённейшей работы над «Войной и миром». Иногда депрессия сменялась досадой и даже агрессией. Хрестоматийным и печально знаменитым стал эпизод из воспоминаний жены Толстого, в котором она пишет об обстоятельствах своего второго выкидыша и собственного болезненного состояния:
«Сижу я раз на полу, разбираю лоскутья, входит Лев Николаевич.
-- Зачем ты садишься беременная на пол, встань, -- сказал он мне.
-- Сейчас, только узлы уберу, -- отвечаю я торопясь.
-- Я тебе говорю, встань сейчас, -- громко закричал он и, хлопнув дверью, с бранью вышел из комнаты.
Не понимая, как такая малая вина могла вызвать такой гнев и обеспокоенная этим, я бросилась за ним вниз, в его кабинет. Он сидел мрачный и злой.
-- Что с тобой, Лёвочка? - спросила я.
-- Уйди, уйди! - злобно и громко кричал он.
Я подошла к нему в страхе и недоумении. Он отстранил меня, схватил поднос с кофейником, чашкой, молочником и прочим и бросил всё с шумом и треском на пол. Посуда вся разбилась вдребезги и разлетелась по всей комнате. Я схватила его за руки, это ещё более его озлило. Он оттолкнул меня, стащил быстро со стены дорогой барометр и, швырнув его мне вслед, разбил вдребезги.
Тогда я с рыданием бросилась в дверь, добежала до своей спальни и неутешно плакала» (МЖ - 1. С. 167).
Это - оборотная сторона официальных биографий многих гениев. Это - ЦЕНА ШЕДЕВРА, романа, которым ещё долгие века будет восхищаться человечество. И об этом нельзя не сказать… Хотя бы для того, чтобы понимать, отчего любящие супруги делались периодически буквально несносны друг для друга, отчего (помимо деловых интересов) Толстой выезжал в ненавистную ему Москву. И отчего (помимо желания навестить семью) туда отправилась на денёк, но БЕЗ МУЖА Софья - в начале декабря 1867 года.
С этой поездкой связан заключительный для 1867 г. фрагмент переписки супругов. Несмотря на кратковременность поездки, Толстая успела отписать 3 декабря супругу (а, может быть, больше для собственного удовольствия?) письмо, в котором он мог узнать некоторые подробности поездки:
«Сидела с мама́, всё переговорили; теперь уже два часа ночи, и я пишу тебе, милый Лёвочка, письмо, которое придёт вместе со мной. Надо уже всё рассказать по порядку, а то собьёшься в подробностях и разнообразии впечатлений.
В Туле застала Кузминских в суете и укладываньи. Таня и плакала и миндальничала, и всё было, как всегда. Приехали во-время; в воксале суета и народ, так всё мне непривычно. Ехали мы в первом классе с одним только старичком лет пятидесяти. Нам было очень хорошо и не холодно. В Серпухове ели бульон и рыбу; стояли только восемнадцать минут; я в ужас прихожу, как детей, просто невозможно, везть. Стоянки так малы, что поесть большому, не только ребёнку - некогда. Дорогой всё мне представлялся вопрос: зачем я еду? Теперь уж он мне не представляется, так тут все рады мне. После Серпуховского обеда в вагоне учинился скандал. Дали билет первого класса лишний архимандриту, и он занял наши места с другим попом. Саша сказал, что это наши места, начались разговоры, мы стоим; потом поп ушёл, и архимандрит остался; весь вагон и дамы стали уступать архимандриту место и ухаживать за ним, и роптать на кондукторов, и немного и на нас.
Приехали в Кремль в половину одинадцатого; папа́ спал, Лиза ждала Кузминских, а мама́ с мальчиками была в театре, и с Толстыми, и с Дьяковыми, которые ещё не знают, что мы приехали. Папа́ оделся и он болен, вышел к нам, ужасно обрадовался, долго, пока одевался, не верил, что я приехала. Скоро подъехала и мама́, и так и ахнула, увидав меня. Мы и теперь всё болтаем, а уже три часа ночи, и письмо мое непоследовательно, не могу писать и болтать. Мама́ третьего дня видела Серёжу у Машеньки, и довольно холодно с ним немного поговорила. Захарьин сказал, что у Машеньки горловая болезнь, что она не хороша, вдыхает какие-то пары. Завтра расспрошу всё у Дьякова; покуда мне это сказала мама́, но всё неопределённо. Она выезжает, но всё хандрит. Не могу больше писать, некогда, да и мысль, что письмо придет после меня, руки отнимает писать.
Я о всех вас стараюсь не думать, страшно, и упрекаю себя. Больше никогда одна не поеду. Спаси вас Бог, я не останавливаюсь на всех страшных мыслях, которые мне о вас приходят. Лёвочка, что твоя голова и здоровье.
Целую тебя и детей, и тётеньку» (ПСТ. С. 81 - 82).
Собственно говоря, это всё. Все «скользкие» темы отношений обойдены: и в письме Сони, и во встречном - Льва: последнее было связано с договором о встрече по возвращении и высылке в Тулу (к вокзалу) лошадей.
«Посылаю за тобой лошадей и Ханну. Сам не еду по тому, что с тех пор как ты уехала, я не выспался ни одной ночи и голова не мигренно, а нервно. Совсем было собрался, но боюсь, что уставши ездой, испорчу сам для себя и для тебя удовольствие тебя встретить - милую мою.
Ещё хуже боюсь, что ты не приедешь с ранним поездом, тогда я в своей нервности с ума сойду в Туле от тревоги.
Посылаю тебе твой салоп, непременно закутайся им, и главное, лицо - нос - щёки.
У нас всё так хорошо, как желаю, чтобы у тебя было» (83, 157).
Софья возвращается - уезжает в конце месяца в Москву Лев… снова в гости, снова по поводу публикации, и снова к Захарьину… Все признаки того, что отношения их были далеки от идиллических, хотя оба периодически пытались себе внушить, что всё у них не только в норме, но и лучше, чем у многих других. Характерна здесь запись дневника уже следующего, 1868-го, года, писанная явно в минуты какого-то «просветления» в неумеренно депрессивной голове Сони и достаточно «позитивная», чтобы нам можно было завершить ею весь Эпизод 1867 года:
«31 июля.
Смешно читать свой журнал. Какие противоречия, какая я будто несчастная женщина. А есть ли счастливее меня? Найдутся ли ещё более счастливые, согласные супружества. Иногда останешься одна в комнате и засмеёшься своей радости и перекрестишься: дай, Бог, долго, долго так. Я пишу журнал всегда, когда мы ссоримся. И теперь бывают дни ссоры; но ссоры происходят от таких тонких, душевных причин, что если б не любили, то так бы и не ссорились. Скоро 6 лет я замужем. И только больше и больше любишь. Он часто говорит, что уж это не любовь, а мы так сжились, что друг без друга не можем быть. А я всё так же беспокойно, и страстно, и ревниво, и поэтично люблю его, и его спокойствие иногда сердит меня» (ДСАТ - 1. С. 83).
КОНЕЦ СЕДЬМОГО ЭПИЗОДА
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~