Вторая маркиза (текст) - 3
Мой перевод отрывков из книги «Воспоминания об эмиграции маркизы де Лаж де Волюд, дамы Ее Высочества принцессы де Ламбаль. 1792-1794. Письма к графине де Монтихо, опубликованные бароном де ла Моринри» (1869).
Первые две части вот здесь: « Вторая маркиза (текст) - 1», « Вторая маркиза (текст) - 2»
Предыдущая часть закончилась на том, что мемуаристка, полтора месяца скрывавшаяся в сельской местности, спешно возвращается в Бордо, потому что там, где она скрывалась, ожидаются обыски. По дороге она узнает о казни королевы Марии-Антуанетты - ее родственники об этом уже знали.
***
Часть третья. Бордо, конец октября 1793 года
Я возвращаюсь к тому ужасному вечеру: моя мать и ее горничные сообщили мне о смерти или заключении в тюрьму всех, кого мы знали в Бордо. Я затребовала газеты, в которых сообщались подробности смерти королевы, и не смогла их читать; я действительно больше не могла это переносить. Я много раз с тех пор чувствовала, что настал мой последний миг; я испытала много волнений, но ничто не приближается к тому дню по соединению всех горестей и всех обстоятельств, которые так меня расстроили, что я была в непередаваемом состоянии. Моя мать заставила меня с ней расстаться, чтобы мы могли немного отдохнуть; я не хотела ее покидать; я хотела остаться спать в ее комнате; я считала, что нам осталось так мало мгновений жизни, что не следует терять это время. Она рассудила, что оставаться вместе значило бы длить то состояние, в котором мы находились; я ушла наверх к себе. Я была мало привычна к долгим пешим переходам; никогда в жизни я столько не проходила; крайней усталости тела и духа я была обязана несколькими часами глубокого сна.
Тогда нужна была такая осторожность, что моя мать передала мне, чтобы я к ней не спускалась раньше трех или четырех часов. В ее окна, открывающиеся до самого низа, было видно все, что делается в ее спальне; закрывать ставни или занавеси она не осмеливалась из опасения, что это будет замечено. Из тех же соображений она меня просила не открывать мои ставни, поскольку все уже привыкли видеть их закрытыми и полагать, что в моих комнатах никто не живет.
Это старый дом в Бордо, в котором когда-то жил Монтень. Можно себе представить, что дом, который арендовала маркиза д’Амблемон, мать мемуаристки, выглядел примерно так же. Комната маркизы д’Амблемон была на втором этаже (по-французски это первый) окнами на улицу, ее дочери была отведена комната на третьем этаже (французском втором), тоже окнами на улицу. Детская, видимо, помещалась где-то в глубине дома, окнами во двор. На втором и третьем этажах типичные французские окна до самого пола. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Ancienne_maison_de_Montaigne.jpg
Таким образом, я во все дни оставалась в своей комнате до трех часов, не вставая с постели из беспечности и усталости, имея лишь слабый свет из верхних полукружий моих окон. Не только из осторожности, но больше даже для того, чтобы не слышать шума с улицы, я обрекала себя на эту темноту, которая оставляла мне, однако, возможность читать. Я хотела перечитать все газеты о процессе над королевой; я перечитала еще завещание короля; я не могла заниматься ничем другим, кроме наших несчастий.
Форма окон была, видимо, вот такая, с полукружием сверху. Можно было нижнюю часть окна закрыть ставнями или занавесить, а верхнее полукружие оставить открытым, чтобы в комнату попадал свет. https://www.lepoint.fr/villes/bordeaux-immobilier-la-cote-par-quartier-28-11-2013-1772918_27.php
Так я проводила часть утренних часов в слезах или с моими детьми, которых приносили ко мне в постель. Каликста начинала уже, я думаю, понимать, что такое горе и смерть. Бедная малютка! Она была так нежна и ласкова со мной! Казалось, она все слушает с таким страхом и вниманием! Я убеждена, что печальный, задумчивый и рассудительный характер, который она сохраняла с тех пор до самой смерти и который так поразил вас, происходит из тех первых впечатлений. Я думаю теперь, что мы, моя мать и я, недостаточно сдерживались перед этими бедными детьми. Старшей было девять лет, она была уже очень красива и довольно разумна; Фанни было только пять, и она пока отличалась лишь детской прелестью, очаровательным личиком и приветливостью, которая меня часто развлекала; но она казалась уже гораздо менее чувствительной и внимательной, чем бедная малютка Каликста, которой было на два года меньше.
На следующий день после моего возвращения моя мать сказала мне, что она с утра послала за одним человеком, который, как она надеется, может нам пригодиться - это был аптекарь по фамилии Казале, который уже долгое время поставлял ей все, что ей было нужно. С самого начала революции он был революционером, а потом последовательно якобинцем, конституционалистом, сторонником департамента, и т.д. и т.п.; но она заверила меня, что в тот момент он ненавидел Робеспьера, его агентов в Бордо и те преступления, которые там совершались. Я заметила ей, что если он враг этих людей, то он не сможет послужить нам, а если он их друг, то мне будет отвратительно быть ему обязанной хоть малейшей благодарностью. Она мне возразила, что речь о том, чтобы меня спрятать; что ни нам, ни людям наших взглядов, все знакомые которых арестованы, не удалось бы найти убежище; что действительно надо прибегнуть к помощи кого-то такого, кто может меня устроить к людям не из числа «подозрительных». Человек, о котором она мне говорила, всегда вызывал у меня отвращение, как по тому, что я о нем слышала, так и по своей внешности, которая, как мне казалось, явно выражала преступную натуру; особенно же с тех пор, как я его увидела у дверей его лавки в красном колпаке и с совершенно ужасающим видом.
Жан-Батист Лесюёр (1749-1826). Гуаши из «революционной» серии. Слева - «Якобинские вязальщицы или вязальщицы Робеспьера. Множеству их платили по 40 су в день, чтобы они приходили на якобинскую трибуну аплодировать якобинским предложениям». (Позже «вязальщицами» стали называть женщин, которые устаивались с вязанием рядом с гильотиной, чтобы любоваться на казнь.) В центре - «Якобинец, провозглашающий с трибуны новое законодательное предложение». Справа - «Красный колпак. Многие граждане, опасающиеся, что на них донесут как на умеренных, напяливали красный колпак. Женщины смеялись, видя такой элегантный головной убор на своих мужьях». https://www.parismuseescollections.paris.fr/de/node/111719#infos-principales
Моя мать потребовала от меня, чтобы я по крайней мере была вежлива, когда он вечером придет поговорить о средствах устроить меня куда-нибудь. Он действительно пришел сказать нам, что нашел предположительно надежный дом, у одной женщины из числа своих прежних подружек, и нарассказал нам всякой лжи, как я узнала впоследствии. Мне не следует, впрочем, говорить о нем слишком много плохого: именно ему я обязана жизнью; я вхожу в подробности по этому поводу, только чтобы дать вам пример того, как мало следует верить доброму или дурному расположению людей, не имеющих никаких принципов и не гнушающихся ничем для достижения своих целей. Когда через восемь дней после того он меня спас, он сделал это потому, что желал быть вхож в тот дом, куда он меня устроил; а уже через два месяца он в моем присутствии яростно нападал на госпожу Кутансо, ту превосходную особу, которая согласилась меня принять, и угрожал ей донести на нее как на укрывательницу лица, поставленного вне закона, и отправить нас всех на смерть. К счастью, он был не только негодяй, но и человек безрассудный; когда меня пришли арестовывать и я укрылась у него, он, не имея возможности сам пойти к госпоже Кутансо, написал ей письмо, в котором возмущался всем происходящим и проклинал существующий режим. Этим письмом доказывалось, что он принял меня у себя и просил госпожу Кутансо спасти меня от закона, который меня осуждал. Она, зная его, сохранила это письмо, поскольку была убеждена, что он способен на нас донести. Что до меня, то я об этом не знаю и всегда отказывалась этому верить.
Таким образом, Казале, который был очень рад возможности по-свойски бывать у нас в доме, приходил к нам каждый вечер. Он то больше, то меньше нас обнадеживал; эти надежды в то время не имели под собой никакого основания. Моя мать очень его привечала, но это было вопреки моему мнению, потому что я не верила, что он когда-нибудь сможет быть нам полезен. Я признавала, что он наделен острым умом и воображением и способен так себя держать, чтобы никто ничего не заподозрил; я находила даже некий инстинктивный хороший тон в его разговоре, что мне казалось поразительным. Я всегда жила в совершенно ином окружении и не знала никакого другого общества, кроме того, к которому принадлежала по рождению. Я была даже еще настолько ребенком, невежественным в отношении всего остального мира, что полагала, что ни ума, ни такта в других местах найти невозможно. Я была удивлена, найдя в этом злодее, лицо которого даже приятным образом смягчалось, живейшее воображение, оригинальный ум, своеобразные идеи и, среди историй и выдумок иного рода, чем те, к которым я была привычна, такт и уважение к нам, какого я с его стороны не ожидала.
Я помню, как в один из тех восьми дней, что я оставалась у своей матери, он вечером рассказал нам свою жизнь; и он был так откровенен, что развернул перед нами целое полотно экстравагантных выходок, расточительства, воровства, наконец, злодейств, которые вызывали у меня ужас и отвращение. Я сидела в углу у камина, подперев голову рукой, обратившись в слух. Я была поражена тем, что он сказал: однажды, когда ему было двенадцать лет, он захотел повеситься назло своему отцу; его вынули из петли и с большим трудом вернули к жизни. Я не могла удержаться и сказала ему:
- Как? Вы так рано уже судили себя и вынесли приговор?
Он не был шокирован этой мыслью; напротив, он очень над ней смеялся и продолжил рассказ о своей жизни, который только подкрепил мои размышления о несчастной судьбе, вынуждавшей меня находиться в обществе этого человека и чувствовать, что мое существование, может быть, зависит от его каприза. Моя мать верила ему лишь потому, что получила от него обещание, что если я смогу выбраться из дома, когда меня придут арестовывать, мне можно будет пойти укрыться у него на первое время; кроме того, он постоянно обнадеживал ее, что со дня на день, вот уже завтра он найдет мне дом, где меня спрячут. Как-то, когда моя мать на несколько минут вышла в другую комнату, он, не знаю уж с какой целью, может быть, из чистой злобы, стал еще больше меня пугать по поводу моего положения, а в следующее же мгновение успокаивать. Я сказала ему, что этот разговор бесполезен, что я, конечно же, не откажусь ни от какого приемлемого средства спасти свою жизнь, но что я также вполне смиряюсь с тем, что умру; что он видит меня очень удрученной тем, что я оставлю свою мать, своих детей, друзей и дорогие мне узы; но что у меня хватит мужества вынести участь, которая в настоящее время представляется неизбежной; что я прошу его только, когда меня арестуют, как можно дольше скрывать от моей матери, что я казнена, и сообщить ей об этом со всеми предосторожностями, которые могли бы смягчить удар; что не ради нее, конечно, я желаю, чтобы она оставалась в живых, чувствуя все несчастье того существования, которое ей остается, но ради моих детей. Он мне ответил с чувствительностью, которая показалась мне довольно правдивой.
Именно в тот день или на следующий день, когда после обеда я сидела в комнатах моей матери на канапе, стоящем далеко от окон - я там оставалась все время, пока было светло, чтобы никто не увидел, как я хожу по комнате - мы услышали, как по аллеям Турни под нашими окнами проходит с музыкой множество народу и войска; дети подбежали посмотреть, что там делается; моя мать, которая постоянно сидела у окна, закричала:
- Боже мой! Какой ужас! Не смотрите! Пусть уведут детей!
Бедные малютки уже отошли от окна - они увидали голову, которую несли на пике. Мне кажется, это была голова господина Сэжа, мэра Бордо, обладателя громадного богатства, который проявил себя очень слабым во всех недавних делах; он больше всех настаивал на спасении депутатов и хотя и был в глубине души вполне роялистом, надеялся спасти свое состояние, действуя только в соответствии с конституцией, и полагал, что этим он сможет лучше защитить себя и что ему зачтется его столь мягкое поведение в отношении депутатов. Он так и не желал верить, что эти люди не прощают ни малейшей обиды, как бы вы ни заслуживали благодарности с их стороны; что город Бордо по-глупому делал либо слишком много, либо слишком мало; что, кроме того, его несметные богатства должны были стоить ему жизни вне зависимости от его поведения. Мы с моей матерью вдвоем оставались в комнате и долго не могли вымолвить ни слова; я уткнулась головой в свои юбки, чтобы не слышать неистового ликования народа.
Франсуа-Арман де Сэж (1734-1793), выходец из очень богатой семьи, в конце XVII века приобретшей дворянство. При Старом порядке он был генеральным адвокатом Парламента Бордо (должность, как тогда полагалось, он купил) и одним из богатейших людей города, в 1789 возглавил местную Национальную гвардию, в 1790-1793 ежегодно переизбирался мэром Бордо. Казнен 23 октября 1793 года по приговору Революционной военной комиссии, официально - за симпатии к жирондистам. Имущество, естественно, конфисковали. Портрет работы Поля-Ромэна Шаперона относится примерно к 1760 году. https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Fran%C3%A7ois-Armand_de_Saige.JPG
Как раз в те несколько дней, которые я провела у моей матери, среди прочих несчастных жертв был казнен один священник, на которого все смотрели, как на святого; мы надеялись, что народ его спасет, и отправили мужа Розали на суд над ним, чтобы увеличить число людей благомыслящих и добиться, чтобы его не осудили. У меня был случай познакомиться с ним, поскольку госпожа де Поластрон, не зная всей степени опасностей, которым мы подвергались в Бордо, написала мне, что если я смогу заказать, чтобы отслужил мессу один из тех добрых священников, что скрываются во Франции, то, по ее убеждению, это принесет нам удачу. Как раз за пять или шесть месяцев до того Розали отыскала для меня, не знаю уж через какое знакомство, этого несчастного священника, который почти каждый день служил мессу в одном доме в отдаленном квартале, где жила только одна старая женщина, не державшая служанки. Я послала договориться с этой женщиной и со священником и пришла туда однажды ранним утром одна с Розали. Я потом продолжала передавать ему через Розали кое-какую помощь, и хотя, к счастью, я не была причиной его ареста, поскольку он служил мессу каждый день, я чувствовала к нему большое участие. Когда ему зачитали статьи обвинения, которые влекли за собой приговор, некоторые из присутствующих, и даже судьи, тихо сказали ему:
- Отрицайте, что вы служили мессу; вас обвиняет только один мальчик пятнадцати лет.
Это был мальчик, который прислуживал ему на мессе в течение последнего месяца. Он громко ответил:
- Нет, я не стану отрицать это обвинение, потому что это правда; я не желаю выкупать свою жизнь ценой лжи.
Его судили, приговорили и казнили в тот же день. Это был единственный случай, когда народ Бордо выказал какую-то чувствительность и отвращение к творящимся преступлениям; но народ легко обманули, и все это послужило лишь тому, чтобы сделать его более чем когда-либо послушным любой тирании.
Насчет ужаса и слабости, я забыла сказать, с какой быстротой и с какой трусостью люди подчинились приказам о разоружении. Дом моей матери был расположен на аллеях Турни напротив того открытого места, за которым находится замок А; можно было видеть, как 20 000 человек спешат туда, чтобы самим разоружиться и отдаться беззащитными в руки палачей, которые отдали этот приказ для своей собственной безопасности. С той же готовностью подчинились и приказу приносить кровати, матрасы, постельное белье, и другим приказам о реквизициях. Отдавая, надеялись что-то спасти, но все вышло наоборот. Я уверена, что те только смеялись такой крайней трусости и глупости. Я никогда не разделяла подобного легковерия и не могу себя упрекнуть в том, что отдала на их реквизиции хоть один грош или малейшую вещь.
В течение этого времени мы не виделись абсолютно ни с кем; двое или трое оставшихся у нас знакомых, которые еще не были арестованы, сидели спрятавшись у себя по домам. Таким образом, за исключением Казале, мы ни с кем не виделись.
Розали нашла средство проникать в тюрьму к господину де Бюшу и моим кузинам и приносить им еду.
Мы оставались в этом положении, когда за мной пришли, чтобы арестовать. Из департамента одновременно вышли четыре жандарма, двое чтобы забрать госпожу д’Аржикур, а двое за мной. Эта несчастная женщина, которая никогда не уезжала в эмиграцию и даже никогда особенно публично не интересовалась всем тем, что происходило в Бордо, но у которой оставалось довольно большое состояние, совершенно не скрывалась, а продолжала получать удостоверения проживания, чтобы ее никогда не могли обвинить в эмиграции. Она надеялась, что вся их ненависть к аристократии обернется для нее лишь несколькими месяцами тюрьмы. Она сама открыла дверь жандармам, которые за ней пришли. У нее было по сравнению со мной то преимущество, что ее предупредили за час до ареста; но она не пожелала уходить из своего дома, то ли из тех соображений, о которых я сказала выше, то ли потому, что не знала, куда ей идти. Вы скоро увидите, как я на несколько минут оказалась перед ее эшафотом, не в силах выбраться из толпы, привлеченной этим ужасным зрелищем.
Таким образом, жандармы пришли ко мне в дом около половины первого; я была еще в постели и только что выпила чашку шоколада. К счастью, Розали в тот момент уносила чашку и кофейник; это она встретила жандармов, которые уже поднялись на несколько ступенек к третьему этажу. Она отлично знала их форму и их ужасную миссию: наши люди каждый день видели, как они шли арестовывать кого-то в соседних домах. Она спросила, что им угодно; они вытащили свой ордер и сказали, что пришли за госпожой д’Амблимон де Лаж. Это первое имя, добавленное к моему, подало ей мысль их обмануть; она знала, что поскольку моя мать парализована и никогда не выезжала из Франции, для нее никакой опасности нет. Она им сказала, что они ошибаются, что госпожа д’Амблимон проживает на втором этаже, и что она их туда сейчас проводит. Она тут же бросилась в переднюю, где находился ее муж; у нее было время только сказать ему два слова, чтобы предупредить; ему надо было сделать все возможное, чтобы на несколько мгновений задержать их. Я ничего об этом не знала. Она быстро поднялась обратно ко мне в спальню, не дала мне даже времени обуться, замотала мне голову большой вуалью, провела меня вниз и вдоль стен дома вывела наружу так, чтобы меня не было видно из окон. У меня, конечно, было гораздо меньше присутствия духа, чем у нее - я ведь даже забыла про Казале. Я ее спросила, куда она меня ведет; она ответила: «К Казале, у нас ведь есть только это убежище.»
Старинная аптека в Бордо. У Казале, вероятно, было что-то не столь роскошное, но дом в три этажа вполне мог быть - как обычно, внизу лавка, а на верхних этажах живет семья и слуги. https://archives.bordeaux-metropole.fr/ark:/75241/vta3dc648396d93ee45/dao/0#id:894084578?gallery=true&brightness=100.00&contrast=100.00¢er=1153.740,-1485.979&zoom=3&rotation=0.000
К счастью, это было недалеко от моего дома. Казале находился в лавке в окружении своих приказчиков; Розали с порога сказала ему, что у моей матери только что случился приступ, и мы пришли за лекарством, которое, как он знает, ей необходимо. Он отлично догадался, в чем дело, понимая, что я не пришла бы сама за этим лекарством и не оставила бы мать, если бы у нее действительно был приступ. Он сделал вид, что тут же составляет лекарство. Мы вышли вместе, и он меня провел в дом через другую дверь и там оставил в антресоли, поручив своей старой экономке, доброй госпоже Симон, женщине слишком порядочной, чтобы служить у такого человека; она, впрочем, его обожала. Сам он пошел с Розали к моей матери, которую нашел спорящей с жандармами; она уверяла их, что меня нет у нее в доме и что она давно уже меня не видела. Она начала уже путаться в словах и прерываться, так что они готовились обыскивать дом, когда пришел Казале; она встретила его как своего спасителя: она не знала, что я уже вне дома. Он встал позади жандармов и подал ей знак, что я уже у него. Потом он стал с ними говорить очень высокомерным и непринужденным тоном и предложил им осмотреть весь дом; тогда Розали с невероятной быстротой и присутствием духа скатала матрасы на моей кровати, составила кресла посреди спальни и набросила на них простыни, как в нежилой комнате; они были убеждены, что я там не живу. Тогда им пришла мысль увести с собой мою мать, чтобы она за меня ответила.
Я до сих пор не могу без дрожи думать об этом: до тех пор не было примера, чтобы призывали к ответу родителей тех, кто был поставлен вне закона; эта последняя степень жестокости имела место, я думаю, лишь несколько месяцев спустя в Париже. Но Казале их переубедил; он сказал, что сам идет в Семинарию, где жили представители, чтобы запросить медицинскую консультацию, которая доказала бы, что мою мать нельзя перевозить; он им приказал оставаться в передней и ожидать новых указаний. Взятый им повелительный тон, его красный колпак и его репутация негодяя, которая наверняка должна была позволить ему считаться другом действующей власти, убедили этих людей; они несколько часов оставались в передней, где муж Розали позаботился развлечь их хорошим завтраком. Казале отправил к себе в дом мою горничную предупредить меня обо всем, что происходит. Нет нужды говорить, что я была полна решимости явиться сама, если бы продолжили требовать, чтобы моя мать за меня ответила. Итак, Казале мне передал, чтобы я набралась терпения и не совершала опрометчивых поступков; что он пойдет к одной своей знакомой, которая вхожа к представителям, чтобы им объяснить, что меня давно уже нет в Бордо, что моя мать, которая не встает с постели, не может за меня отвечать; что перевозить ее невозможно, и это могут удостоверить их собственные врачи. Представители ответили, что это не ее они хотели забрать; и действительно, женщина в возрасте, которая, как их заверили, никогда не покидала Францию и уже полтора года находилась при смерти и у которой вдобавок не оставалось ни на грош имущества, была для них не очень важна. Они назначили двух врачей сходить к ней и дать заключение. Казале был с ними знаком, и ему было просто добиться подтверждения того, чего мы хотели. У моей матери в доме поставили троих охранников, которые оставались там до самой смерти Робеспьера; она их кормила; её обязали давать каждому по четыре франка в день.
Такой снисходительности не проявили спустя месяц к несчастному господину де Салюсу, семидесяти восьми лет от роду, который никогда не выезжал из Франции, был поражен подагрой и уже давно прикован к постели жестокими болями - но у него еще оставалось кое-какое состояние! Его арестовали, судили и гильотинировали в тот же день. Он был единственный человек в Бордо, которого отвезли на эшафот в фиакре - во-первых, потому что он не мог идти сам, а также, я полагаю, из опасения, что почтенный вид этого старца, его седины, почтение, которое к нему испытывали, не возмутили бы народ.
Иностранцы все время нас спрашивают, почему мы не уезжали из этой несчастной страны и, совершенно непоследовательно противореча сами себе, обвиняют эмигрантов в том, что они не объединили силы в своей собственной стране, вместо того чтобы собираться на чужой земле. Они не сознают, что вначале было невозможно собраться втроем в каком-нибудь замке, не подвергнувшись за это проскрипции; что поскольку король все время придерживался конституционных мер, было невозможно предпринять никакого усилия, никакого действия, не показавшись восставшими против него; что, кроме того, крестьяне и народ в городах следили за нами так, что мы ничего не могли поделать в той изоляции, в которой мы пребывали. Кроме того, дни 6 октября 1789, 28 февраля и 18 апреля 1791 доказали роялистам, что невозможно служить королю своим присутствием, поскольку он сам их обезоружил в своем собственном дворце и этой снисходительностью к революционерам предал свою партию всевозможным оскорблениям и нападкам. Вдобавок, нас безнаказанно жгли и резали в наших замках, убивали на дорогах. И тогда одни для того, чтобы избежать оскорблений, от которых мужество и честь больше не могли их спасти, другие для того, чтобы сохранить для короля партию и спасти монархию, почти все из чести, отправились объединиться вокруг графа д’Артуа и принца Конде, которые с первого мгновения были против всех революционных мер и пагубных принципов конституционных новаторов, которые устроили эту революцию. Без этих преступных новаторов не было бы никаких бунтовщиков, никаких якобинцев, никаких цареубийц. Без чудовищных принципов и низких происков этих Неккеров, Лафайетов, Ламетов, Мирабо не было бы никакого Робеспьера и пр. Король втайне одобрял тех, кто принял решение присоединиться к его брату и принцу Конде. Вот, дорогая моя подруга, истинные причины эмиграции. Сейчас многие имеют непоследовательность нас спрашивать, почему во времена Робеспьера мы не бежали: прежде всего, тогда надо было бы почти всем французам уехать из Франции, поскольку нападкам подвергались все чины, все сословия и почти все мнения; потому что тогда мы были объединены общей опасностью с конституционалистами, бриссотинцами, жирондистами и самой гнусной из партий, партией Орлеанов и Лафайета; а кроме того, были приняты такие меры, что убежать было невозможно даже на два лье. Долгое время большие города предоставляли больше возможностей укрыться от тирании и оставаться незаметным; но в то время в Бордо и во многих других городах это было невозможно: никто не мог выехать, не имея карточки или паспорта, завизированного всеми властями, секциями, комитетами по надзору, представителями и т.д. и т.п. Даже врачи не могли пойти навестить больных в четверти лье от города без этих бумаг. Смертная казнь грозила всем лодочникам или возчикам, которые перевезли бы «подозрительного». А если бы и удалось найти средство выйти за городские ворота, то на дорогах людей останавливали муниципалитеты в каждой деревне и отправляли обратно в Бордо тех, кто не принадлежал к орде этих негодяев и, следовательно, не имел хороших паспортов; причем сама эта попытка в то же мгновение становилась смертным приговором. Да и куда можно было уехать? Та же слежка действовала по всей Франции, за исключением нескольких кантонов, где было получше, но они находились далеко, туда было невозможно добраться; даже если для местных жителей там было спокойнее, на чужака из другой провинции, приехавшего без знакомства и протекции, там стали бы смотреть как на подозрительного. В Бордо море могло бы предоставить более удобное средство спастись, но два фрегата с командой сплошь из злодеев и солдатами-патриотами на борту располагались один у Лормона, а другой у Кордуанской башни; даже самое маленькое судно не могло пройти без обыска; так что не было никакого средства удалиться от их тирании.
Кордуанская башня - маяк у выхода из Жиронды в океан. Лормон - городок на правом берегу Гаронны примерно на 6 км ниже центра Бордо; сейчас он уже вошел в городскую агломерацию Бордо, а в XVIII был отдельным населенным пунктом. Через Лормон c 1751 года проходила дорога на Париж, так что там было важно держать сторожевой пост, как и возле Кордуанской башни.
***
«Вторая маркиза» потому, что первая и любимая для меня, конечно, маркиза де Ла Тур дю Пен; ее мемуары я перевела целиком и комментариев к ним сделала тоже очень много (см. « На полях мемуаров» под разными номерами).
Комментарии по мере готовности будут добавляться отдельными постами. Про господина де Бюша есть отдельная история (см. Лес Ландов и капталат Бюш), про родственников мемуаристки, среди которых было много моряков, см. Комментарии к "второй маркизе" - 2. Список кораблей , про географию, политическую обстановку и принцессу де Ламбаль см. Комментарии к «второй маркизе» - 1.