На полях мемуаров - 48. Спасение депутата Дульсе (продолжение)
Продолжение отрывка из воспоминаний Луи-Гюстава Ле Дульсе де Понтекулана (1764-1853). Начало здесь. За перегородкой разговаривают Робеспьер, Барер и Камилл Демулен.
***
Барер (обращаясь к Робеспьеру):
- В самом деле, ты напрасно беспокоишься; что за дума на челе? Почему такое мрачное лицо и суровый взгляд? Разве ты не доволен тем успехом, который нынче имел в Якобинском клубе?
Бертран Барер де Вьёзак (1754-1841). Портрет работы Жана-Луи Лоневилля написан около 1793-1794 года, примерно во время описываемых событий. Барер, депутат Конвента и член Комитета общественного спасения, сначала принадлежал к «Болоту», но видя неизбежное поражение жирондистов, примкнул к «Горе». Сотрудничал с Робеспьером, но во время термидорианского переворота выступил против него.
Камилл Демулен:
- Никогда еще Робеспьер не произносил речь более цветистую, более тщательно отделанную, более моральную и более филантропическую.
Барер:
- А какой энтузиазм! Какие аплодисменты! Какие исступленные крики!
Робеспьер:
- Надутым фразам Дантона они аплодировали не меньше!
Барер:
- Да как ты можешь сравнивать его с собой? Дантон - всего лишь вожак группировки, без будущего, без предвидения; толпа, которая аплодирует ему сегодня, завтра будет радоваться его казни; тебе одному принадлежит любовь народа; ты один сумел его понять и направить! Чего ты можешь опасаться с его стороны?
Робеспьер:
- Я боюсь тех, кто сбивает его с пути...
Барер:
- Назови их, и они перестанут мешать тебе...
Робеспьер:
- Терпение, они будут в первом списке чистки, которой не долго осталось ждать при нынешнем ходе вещей.
Камилл Демулен:
- Ты что, задумываешь новые проскрипции в Конвенте? Мне кажется, что у нас там остались только истинные патриоты!
Люси-Семплис-Камилл-Бенуа Демулен (1760-1794), прижизненный портрет работы неизвестного художника. Журналист и революционер, инициатор похода на Бастилию 14 июля 1789 года. Основатель клуба кордельеров. В декабре 1793 стал издавать газету «Старый кордельер», где призывал к милосердию.
Робеспьер:
- Истинные патриоты - только те, кто думает, как мы.
Камилл Демулен:
- Ты хочешь сказать, те, кто тебе льстит и курит фимиам, как Барер.
Робеспьер:
- Камилл, осторожнее со словами!
Камилл Демулен:
- Нет, я устал сдерживаться... Я знаю, к чему ты клонишь; ты задумываешь всеобщую резню... После Верньо придет очередь Дантона, после Дантона - Колло и других. Но я пойду наперекор; я тебе повторю то, что давеча уже говорил с трибуны: «Я лично уже устал от той порции тирании, которая мне достается[1].» Звание народного представителя священно; если тронут хоть волос на голове одного из них, я этому воспротивлюсь...
Робеспьер:
- А кто ты такой, чтобы так со мной говорить?
Камилл Демулен:
- Камилл лишь слабый тростник, но он никогда ни перед кем не склонялся.
Робеспьер:
- Берегись, как бы тот дуб, под которым он укрылся, не раздавил его при падении[2].
Камилл Демулен:
- Это что, угроза?
Робеспьер:
- Нет, предупреждение, или, если хочешь, горестное предчувствие.
Камилл Демулен:
- Избавь меня от твоей притворной жалости!
Барер (вмешивается):
- Камилл, будь сдержаннее! А ты, Робеспьер, не раздражайся так против своих лучших друзей. Камилл доказал, каков он есть: он голосовал за смерть тирана, за уничтожение мерзкой группировки жирондистов; он предоставил гарантии республике...
Робеспьер (после недолгого молчания):
- Послушай, Камилл, я тебя люблю, я прощаю твоей молодости, но уже некоторое время я замечаю, что ты резок и раздражителен; женитьба тебя озлобила, она тебя отдаляет от твоих друзей... Возвращайся к нам... Еще есть время. Ты взял скверное направление; твой «Старый Кордельер» теперь только и твердит, что о человечности, союзе, согласии, что там еще? Тебя можно принять за одного из этих негодяев умеренных.
Камилл Демулен:
- Жалость - не преступление.
Робеспьер:
- Нет, это гораздо хуже: это ОШИБКА. Змея, которую вы не растоптали, назавтра бросится и укусит вас.
Камилл Демулен:
- Ты сам только что в Якобинском клубе разве не говорил тем же языком? В твоей речи только и звучали слова филантропия, человечность, жалость!
Робеспьер:
- Ты плохо понял Робеспьера... Да, без сомнения, человечность, жалость к несчастному угнетаемому народу, но непримиримая ненависть к его угнетателям... Ну хватит, ты предупрежден, знаешь поговорку: не заставляй меня повторять еще раз, он будет последним... Но мы здесь собрались для того, чтобы заниматься делами республики, а не нашими личными ссорами... Баррер, твой доклад по новому закону готов наконец?
Барер:
- Завтра я его зачитаю в Конвенте, и за закон проголосуют, я надеюсь, тут же на заседании[3].
Робеспьер:
- Мы наконец сможем вздохнуть спокойно; роялисты научатся дрожать, а патриоты будут ободрены... Это длится уже слишком долго; надо, чтобы правосудие народа поражало, как молния... чтобы как только негодяй объявлен преступником, у нас было бы право его схватить в любом месте, где он прячется; чтобы когда его приведут в революционный трибунал и его личность будет установлена, его казнили бы незамедлительно без всякого судебного разбирательства... Посмотри, что делается теперь: повсюду ставятся препоны правосудию; самые прекрасные декреты Конвента остаются неисполненными... Каждый может безнаказанно укрывать преступников от карающего меча закона; когда кого-то хватают с поличным, нужны месяцы, чтобы провести процесс; за это время распространяются вредные доктрины, зло разрастается; наконец, дело доходит до трибунала, но там новые задержки, новые препоны - нужны свидетели, нужно заслушать защитника...
Максимильен Мари Изидор де Робеспьер (1758-1794), председатель Комитета общественного спасения. Депутат Национального собрания от третьего сословия, заслуживший прозвище «Неподкупный», член якобинского клуба с момента его основания. В Конвенте принадлежал к «Горе». Председатель Комитета общественного спасения. 9 термидора II года (27 июля 1794 года) был арестован вместе со своими сторонниками, объявлен Конвентом вне закона и казнён без суда и следствия на следующий день, 10 термидора (28 июля 1794 года).
Камилл Демулен:
- Право на защиту есть священное право.
Робеспьер:
- Спасение народа есть еще более священное право. (Постепенно оживляясь.) Посмотрите, что происходит с осуждением этих негодных жирондистов; уж эти-то, я полагаю, были настоящие преступники, и никто здесь не станет их защищать... Так вот, если бы Фукье не заявил, что трибунал уже достаточно собрал сведений и не закрыл бы дебаты в силу того декрета, который я провел и который Камилл, возможно, не одобрял, то Верньо еще до сих пор выступал бы, и бог знает, куда вся эта говорильня нас завела бы!... Нет, пора с этим покончить. Разве это республиканское правосудие? Это что-то из старого порядка, вот и все... Разве это патриотическое правительство? Это глупейшая анархия. Мы ведь поставили террор в повестку дня, да или нет? Ну так вот, надо быть последовательными, надо исполнить то, что мы декретировали; надо на самом деле хотеть того, что мы хотим... Разве для того мы учредили революционные трибуналы, приняли на себя такую ответственность, возбудили такую антипатию против себя лично, чтобы сталкиваться с судейским крючкотворством и служить мишенью для хитростей Кюжа и Бартоля? Это было бы трусостью, и я, со своей стороны, этого не потерплю... Не мной было сказано: «Только мертвые не возвращаются.» Барер это изрек, а я лишь вывожу из этого следствия.
Пьер Виктюрньен Верньо (1759-1793). Один из лидеров жирондистов в Конвенте, казнен 31 октября 1793. Луи-Гюстав Ле Дульсе де Понтекулан, покинувший свое убежище у депутата Дюмона, оказался рядом с местом казни и стал свидетелем его последних минут.
Камилл Демулен:
- Надо, по крайней мере, согласиться, что Робеспьер ужасно логичен!
Робеспьер:
- Никаких шуток, я этого не люблю... Разве это жестокость - желать исполнения законов? Я не прошу ничего другого, я хочу, чтобы то, что мы постановили, было исполнено... Где все эти люди 31 мая, такие храбрые, когда надо было нас оскорблять, такие трусы, когда их интриги разоблачены?..
Камилл Демулен:
- Тридцать один уже погиб на эшафоте.
Робеспьер:
- Да, но самые преступные, самые опасные скрылись от справедливого наказания, которое они заслужили... Барбару, Ланжюине, Луве, Дульсе и еще двадцать других, которые меня лично провоцировали, сумели сбежать; в какую нору они забились?.. Надо это наконец выяснить.
Барер:
- Барбару нашли в Бордо; его сейчас отправляют в Париж.
Робеспьер:
- А этот негодяй Ланжюине?
Барер:
- Пока неизвестно, где он скрывается.
Робеспьер:
- А я знаю, где. Он прячется в Ренне в своем собственном доме; один добрый патриот мне об этом донес.
Барер:
- Судебный уполномоченный несколько раз устраивал обыски и ничего не нашел.
Робеспьер:
- Он дурак или предатель, надо его отправить к Фукье.
Антуан Кантен Фукье де Тенвиль (1746-1795), общественный обвинитель революционного трибунала. В конце 1794 года революционный трибунал судил уже его самого. Ему припомнили и так называемые «амальгамы», когда по одному обвинению судили людей, даже не знакомых друг с другом, и казни без суда, и случаи, когда из-за спешки вместо приговоренного казнили кого-то другого. Он в ответ говорил, что судить надо не его, а вождей, чьи приказы он выполнял. 7 мая 1795 Фукье-Тенвиль был казнен вместе с еще пятнадцатью своими коллегами по трибуналу.
Барер:
- Дюронье - добрый патриот; я за него ручаюсь.
Робеспьер:
- Ну ладно, Фукье его сделает заседателем в революционном трибунале, если тот ни на что другое не годен; но в Ренн мне пусть поставят человека, на которого можно положиться; надо, чтобы все знали, что нельзя безнаказанно нападать на Робеспьера...
Барер:
- Я поговорю об этом в комитете.
Робеспьер:
- А Луве? А Дульсе?
Барер:
- Луве в Вандее, а о Дульсе у меня нет известий.
Робеспьер:
- Дульсе из Кальвадоса, это неблагонамеренный департамент; это там укрывались Барбару и прочие, это оттуда мы получили Пюизе и Шарлотту Корде; Дульсе тоже, должно быть, там прячется. Его семья живет в том же департаменте, надо его там искать, надо проводить больше обысков; если его не найдут, надо взять его отца в заложники за сына - новый закон дает нам на это право...
Камилл Демулен:
- Но такой закон чудовищен!
Робеспьер:
- Опять преувеличения... Послушай, Камилл, твой отец был земледельцем, так вот, ты видел когда-нибудь, чтобы он засевал поле, не распахав как следует почву, не вырвав все плевелы и сорняки? Дерево свободы лишь тогда процветет на французской почве, когда корни его удобрит кровь всех аристократов.
Камилл Демулен:
- А ты подумал о всей той ненависти и жажде мести, да что я говорю, о всем том ужасе и отвращении, которые возбудит против тебя подобная система?
Робеспьер:
- Да что мне до того!.. Я им отвечу, как Сципион: «Я спас отечество, поднимемся же на Капитолий и возблагодарим богов!..»
Барер:
- Робеспьер, как ты прекрасен в этот момент! Твои глаза мечут молнии, твоя голова подобна голове Медузы - ты меня самого пугаешь... Пусть дрожат твои враги, пробил их последний час!
Здесь разговор был прерван: в комнату вошел мастер из типографии, держа в руках отпечатанный лист только что из-под пресса.
Робеспьер:
- Вот мои гранки. Я хотел сам выправить ошибки, которые всегда проскальзывают при быстрой импровизации.
Барер:
- Известно, как ты заботишься, чтобы твой стиль всегда был правильным и отточенным; ты за этим следишь, как за своей внешностью.
Робеспьер:
- К этому обязывает уважение к себе и к публике. Можно быть добрым патриотом, не уподобляясь Марату или Эберу. Народ мне за это признателен.
Барер:
- Робеспьер - сама мудрость в человеческом облике, он ничего не делает без оснований.
Робеспьер:
- Только безумцы поступают иначе... Кстати, Барер, у меня к тебе вопрос... Ты вполне уверен в том доме, в котором мы находимся?..
Барер:
- Гражданка Л. женщина умная, толковая, при этом очень любезная и превосходная патриотка, я за это головой ручаюсь... Но почему ты об этом спрашиваешь?
Робеспьер:
- Приходя сюда, я часто встречаю Дюмона из Кальвадоса; что он тут делает?
Барер:
- Да то же самое, что и мы; возможно, он приходит поухаживать за хозяйкой - она вполне того стоит.
Робеспьер:
- Серьезный человек не занимается такими пустяками.
Барер:
- Геркулес же прял у ног Омфалы.
Робеспьер:
- Оставь свой анакреонтический стиль для Конвента и Якобинского клуба... Отвечай мне серьезно, как я с тобой говорю.
Барер:
- Дюмон - жаба из болота [4], какого черта ты с его стороны опасаешься?
Робеспьер:
- Это у него сначала укрылся Дульсе; они из одного департамента, Дюмон должен знать, где он прячется. Я за ним послежу, и если мои подозрения оправдаются, то его безвестность его не спасет... Но давайте перечитаем мою речь.
Здесь разговор перешел на другой предмет и дальше касался только исправления нескольких грамматических ошибок, в отношении которых Робеспьер с большим почтением консультировался со своими двумя товарищами, особенно с Камиллом, к которому он, похоже, питал большое доверие по части такой работы. Затем они разошлись, назначив встречу на следующий день в Комитете общественного спасения.
Легко можно себе представить, какое глубокое впечатление произвела эта сцена на того, кто оказался ее невольным свидетелем. Он увидел в своем положении полную аналогию с положением несчастного Карла II в Ворчестерском лесу; но свое положение представлялось ему еще более ужасным, потому что для него речь шла не только о троне или даже жизни, но об интересах, которые были для него во сто крат дороже: о покое преклонных лет его отца, о спасении верного и преданного друга, а возможно, и о жизни той особы, которая пожертвовала собой ради него и к которой его уже некоторое время влекло не просто чувство благодарности. Его выбор, таким образом, был сразу же сделан: он решил идти искать в другом месте убежища для своей поставленной вне закона головы, а поскольку он поклялся, что будет защищать свою жизнь, пока у него останется хоть проблеск надежды ее спасти, то в этом ужасном бою он стал бы подвергать опасности лишь себя самого. Но на этот раз он не желал тайком сбегать из дома, где нашел столь великодушный прием. Госпожа Л., женщина возвышенной души и энергичного характера, должна была понять его мотивы, и с некоторыми усилиями он, без сомнения, сумел бы убедить ее и добиться, чтобы она не ставила препятствий его решению. Поэтому он сразу заговаривает с ней, решив, однако, сообщить ей лишь часть правды и говорить только о своем беспокойстве об отце, умалчивая о беспокойстве, предметом которого является она сама, из опасения, как бы мысль об опасностях, которым она подвергается, оставляя его у себя, не стала для нее лишней причиной воспротивиться его уходу. Он ожидал возражений, которым надо будет противопоставлять свои доводы, сопротивления, которое надо будет преодолевать, и был крайне удивлен, когда никаких возражений не встретил. При первых его словах госпожа Л. прервала его и сказала:
- Вы хотите уйти; я этого ожидала, я могла вам предоставить лишь временное укрытие, но кризис будет долгим, я это вижу; кровавая чаша еще не испита до дна. Надо думать о будущем; надо вам найти место, где вы сможете без опасения дожидаться событий; праздность и скрытность не подходят вашему характеру. Но где во Франции можно вас спрятать? В эти ужасные времена даже сын не в безопасности под отцовским кровом.
- Я хочу уехать за границу; некоторые из поставленных вне закона декретом от 31 мая сумели добраться до Швейцарии и живут там спокойно под чужим именем. Я хочу поступить, как они; вдобавок, горный воздух будет полезен для моего здоровья, которое более длительное заточение в конце концов подорвало бы.
- Я одобряю этот план, но каковы средства, чтобы его исполнить?
- Я пока еще ничего не определил, но я рассчитываю на свою счастливую звезду, которая до сих пор так хорошо меня вела. Я выйду отсюда с наступлением ночи; я пройду через ту заставу, которая окажется хуже всего охраняемой; оттуда я дойду до первой почтовой станции или запрыгну на первый же публичный экипаж, какой мне попадется; поеду без остановки до Страсбурга, там переправлюсь на лодке через Рейн; оттуда я перейду в Швейцарию через Базель и Шаффхаузен, и тогда я спасен.
- Прекрасно! Я вижу во всем этом лишь одно небольшое затруднение: прежде чем добраться до Базеля, вы будете десять раз схвачены. Ваш план, позвольте мне вам сказать, лишен здравого смысла. Прежде всего, мой дом окружен шпионами; выйдя ночью, вы будете схвачены на пороге. Заставы закрываются после захода солнца; чтобы получить почтовых лошадей, вам нужен паспорт, а у вас его нет; в публичном экипаже ваш вид и манеры, вы уж извините, несколько излишне аристократические для того времени, в которое мы живем, выдадут вас за десять минут. На каждой почтовой станции вы найдете превосходных патриотов, которые только и рвутся gratis исполнить ремесло сбиров и доносчиков; они вас допросят, захотят проверить ваши бумаги, сравнить с описанием внешности, да что там еще? Но я продолжу: предположим, вы приехали в Страсбург; там надзор осуществляется активнее, чем в любом другом месте на границе - это главная дорога на Кобленц, главный путь эмиграции. Вы не найдете ни моста, ни лодки, чтобы переправиться через реку, а поскольку я не думаю, что вы хотите переправляться вплавь в январе месяце, вы будете просто-напросто остановлены непреодолимым препятствием.
- Ну тогда я выберу путь через Лион, Гренобль и Женеву.
- Эти места занимает Альпийская армия, все горные проходы охраняются, об этом не стоит и думать.
- Значит, нет никакого средства уехать из этой проклятой страны, придется погибать здесь!
[1] Некоторые биографы ошибочно приписывали эти слова Рабо-Сент-Этьену (примечание оригинала)
[2] Намек на связи Камилла Демулена с группировкой Дантона (примечание оригинала)
[3] Закон о лицах, дающих приют гражданам, поставленным вне закона, или знающих о том, где они скрываются, но не доносящих; этот закон добавлял новые более строгие меры к так называемому «закону о подозрительных» (примечание оригинала)
[4] Барер изначально сам принадлежал к «Болоту» (прим. перев.)
Демулен и Дантон перед революционным трибуналом. Они оба были казнены 5 апреля 1794; еще через неделю казнили жену Демулена Люсиль, которая предприняла неудачную попытку освободить мужа. В один день с Люсиль Демулен был казнен Артур Диллон, отец маркизы де ла Тур дю Пен.
На полях мемуаров - 47. Спасение депутата Дульсе (начало)
На полях мемуаров - 49. Спасение депутата Дульсе (окончание)