Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 13 (1)
Глава разделена, продолжение далее.
Пациент 8262
Минувшей ночью я покинул и эту постель, и эту палату, и этот этаж, спустившись этажом ниже, туда, где вчера столкнулся с тем, что так сильно напугало меня. Я добрался до тихого отделения. Я был там, я был в нем, я лежал с ними какое-то время. Продлилось это недолго, но мне хватило. Я счел свое пребывание там ужасающим.
Было это после того, как я упал в обморок в кабинете широкоплечей женщины-врача. Я все еще не вполне понимаю, что там произошло. Все закончилось каким-то странным галлюцинаторным опытом, отчетливым причинно-следственным вудуистским кошмаром и моим падением, которому в тот миг я был искренне благодарен, и, вопреки тому, что оно запутало меня, был благодарен и сейчас.
Я обнаружил, что в определенный момент, как правило, человек начинает сознавать, что спит и видит сны. Я не могу вспомнить ничего, что происходило - что, казалось, происходило - вчера. Это было сном? Так не могло быть. По крайней мере, тогда я точно ушел или меня увезли куда-то из палаты.
После того, как я побывал в тихом отделении (сейчас мы до него доберемся), меня вернули назад на каталке. Я уверен, что бодрствовал в тот момент так же, как и сейчас. Хотя, если подумать, я чувствовал себя также и перед тем, как очутился у обширной женщины-врача. Что ж, придется пока оставить это. Между пробуждением в тихом отделении и настоящим моментом протянулась череда одних банальных событий. Не бывает кукол, при помощи которых можно вызывать у людей удушье, сердечные приступы или еще что-нибудь, а потом заставлять их выбрасываться из окон. Как мне сказали, все это я себе вообразил.
Очевидно, над этим стоит подумать. Вот почему я размышляю. Я лежу с закрытыми глазами и концентрируюсь. Возможно, мне придется встать, дабы провести дальнейшие исследования в общей комнате среди слюнявых и, вероятно, задать дополнительные вопросы сестринскому персоналу, но сейчас мне требуется лежать, отдыхать и думать, не отвлекаясь ни на что.
Сейчас я осознаю, что дверь в мою комнату закрыта, и, как только услышу, как она открывается, я тут же открою глаза - на случай, если нападавший посмеет вновь нанести свой визит днем.
Две вещи. Во-первых, я не могу определить, в какой момент мой визит к обширной женщине-врачу перешел от рационального к абсурду. И это очень досадно. Я будто не в состоянии разглядеть изнанку простейшего фокуса в иллюзионистском шоу, или очевидного шва на отремонтированной одежде.
Во-вторых, случившееся после того, как я пришел в сознание.
Я проснулся на каталке, в постели на колесиках. Было темно; меня окружало большое пространство величиной с общую комнату в конце моего коридора, или чуть больше, которое освещалось буквально парой ночников, испускавших приглушенный свет. Потолок казался выше, чем в моей палате и общей комнате. Я ощущал слабость и сонливость, но не боль, я был цел и невредим. Я попытался немного двинуться, но то ли простыни были слишком тугими, то ли я потерял много сил - я был слишком слаб, чтобы понять, в чем дело, - так или иначе, мне пришлось продолжить лежать без движения. Тщательно прислушавшись, я услышал тихие похрапывания.
Я повернул голову сначала в одну сторону, потом в другую. Я находился в конце огромного длинного больничного отделения, какие можно увидеть на старых фотографиях или в бедных странах. Каталка моя стояла позади ряда коек, удачно оказавшись рядом с полупрозрачными двойными дверями. Под высокими окнами в другом конце зала расположился другой ряд коек. Дабы разглядеть больше, я вновь попробовал приподняться, попытавшись опереться на локти, но безуспешно.
Каким бы шестым чувством, информировавшим о подобных вещах, мы ни обладали, сейчас оно говорило мне, что я не был истощен или безнадежно обессилен; мышцы мои работали нормально, и что-то просто физически мешало им выполнять возложенные на них задачи. Что-то мешало мне двигаться. Я приказал себе поднять голову как можно выше, до такой степени, что затрепетали мышцы шеи, и, обведя взглядом простынь, покрывавшую мое тело, увидел, что пристегнут ремнями к каталке.
Пристегнут ремнями! На мгновение поддавшись панике, я попытался высвободиться. Всего было четыре ремня: один обхватывал мои плечи, другой, прижимавший руки к бокам - живот, третий сковывал мои ноги в коленях и четвертый удерживал лодыжки. Ни один из них, казалось, не поддавался ни на миллиметр. А если пожар? Если нападавший вернется и найдет меня беспомощным? Как они смели поступить так со мной? Я никогда не был жесток! Никогда! Неужели? Ну конечно, очевидно, да, ха-ха, я был чудовищно жесток в своей прошлой жизни славившегося своей изобретательностью ультраассасина, однако было это очень давно, далеко отсюда и в совершенно других телах. С тех пор, как я появился здесь, я был ягненком, мышкой, образцом непревзойденного послушания, который и мухи бы не обидел! Как они посмели связать меня, словно какого-нибудь обезумевшего психопата!
Вся мои попытки сражаться ни к чему не привели. Я все еще был привязан к постели. Ремни остались такими же тугими, какими были вначале, и все, что мне удалось сделать, это повысить сердечный ритм, распарившись, вспотев и наполовину вымотав себя.
По крайней мере, думал я, напрасно пытаясь отыскать извивавшимися пальцами какой-нибудь шов, отверстие или рычаг, если бы человек, пытавшийся напасть на меня в палате прошлой ночью, обнаружил меня лежащего беспомощным здесь, то столкнулся бы с той же проблемой, что и я. Мне следовало надеяться, что на сей раз он уже не сможет украдкой просочиться ко мне рукой в постель, так же, как я сейчас не мог высвободить собственных рук.
Однако, мне все еще было страшно. Что, если случится пожар? Тогда я поджарюсь, испекусь или сгорю дотла. Наглотаться дымом стало бы для меня милостью свыше. Но что, если нападавший все-таки вернется? Возможно, до меня не могли добраться через простыни, не расстегнув ремней, но я по-прежнему был совершенно беззащитен. Меня могли задушить. Заклеить рот, сжать нос. С моим лицом можно было проделывать любые, самые ужасающие вещи. Или приподнять постельное белье в изножье и получить доступ к моим ногам. Я слышал о мучителях, которые работали только с ногами. Говорят, что одних жестоких ударов по ногам уже достаточно для того, чтобы причинить невыносимую боль.
Я продолжал пытаться освободить ноги и дотянуться руками до краев постели, где можно было бы отыскать слабое место в сковывавших меня простынях и ремнях. Мышцы моих рук, предплечий, ступней и голеней уже начинали ныть и даже испытывать судороги.
Я решил передохнуть немного.
По мне стекал пот и у меня ужасно чесался нос, дотянуться до которого я не мог, так же, как и пошевелить головой настолько, чтобы дотянуться им до любого участка простыней. Всего в отделении лежало как минимум два десятка человек. Деталей по-прежнему не было видно, одни темные очертания, бугры на кроватях. Некоторые храпели, но не очень громко. Я могу просто крикнуть, подумал я. Возможно, кто-нибудь из спящих проснется, встанет и придет ко мне на помощь. Я посмотрел на ближайшую койку, которая располагалась примерно на расстоянии метра от меня. Спящий выглядел довольно толстым, он - она? - лежал, отвернувшись в другую сторону, но, по крайней мере, не был пристегнут ремнями к постели.
Я был удивлен тем, что мои попытки выпутаться никого не пробудили, и полагал, что, вероятно, действовал тихо. Мне подумалось, что в отделении стоит чудной запах. Это тоже ненадолго напугало меня. Что, если пожар? Замкнуло электропроводку! Горит матрас! Но призадумавшись, я понял, что это не был запах гари. Может, кто-нибудь из спящих немножко подпустил ветра.
Можно было закричать. Я тихо прочистил горло. Да, казалось, с этим не должно было возникнуть никаких проблем. И все же мне не хотелось кричать. Что, если один из этих людей - тот, кто пытался напасть на меня? И даже если не так, что, если у кого-нибудь были такие же наклонности? Конечно вряд ли. Разве всякий опасный человек не должен содержаться в отдельной палате? Таких людей следует изолировать или, по крайней мере, сдерживать, как это проделали со мной, хоть и было это в моем случае абсурдной ошибкой.
И все же кричать мне не хотелось.
Один из других пациентов издал какой-то хрюкающий звук, как животное. Другой, казалось, ему ответил. Этот запах снова окутал меня.
В мозгу у меня мелькнула ужасающая мысль. Что, если все они не были людьми? Что, если они были животными? Это объясняло бы их бесформенную уродливость, запах и эти хрюкающие звуки, что они издавали.
Разумеется, за все время пребывания здесь мне не встретилось и намека на то, что клиника была чем-то иным, кроме вполне респектабельного, гуманно управляемого учреждения, использовавшего безупречные методики лечения и ухода за больными. Не считая чрезвычайно ограниченного набора чувств, которые могли повлиять на и без того всполошенный рассудок и лихорадочно активное воображение, у меня не было никаких оснований полагать, что нахожусь я не в отделении, полном обычных спящих пациентов. Тем не менее, когда ты переживаешь чрезвычайно странный опыт, падаешь в обморок, а проснувшись, обнаруживаешь себя пристегнутым ремнями к постели ночью, в полном посторонних незнакомом зале, немудрено занервничать.
Тучная фигура, смутно вырисовывавшаяся на кровати рядом со мной, от которой, как до меня теперь дошло, исходил странный запах - и отчасти хрюканье - зашевелилась, будто намереваясь перевернуться на другой бок лицом ко мне.
У меня непроизвольно вырвался испуганный возглас. Существо на койке на мгновение замерло, точно услышав меня или проснувшись. Я решил, что могу действовать громче.
- Эй? - громко позвал я, постаравшись, чтобы прозвучал мой голос как можно более уверенно.
Никакой реакции.
- Эй? - повторил я опять, слегка повысив тон. По-прежнему ничего. - Эй! - сказал я, теперь уже почти крича. До меня по-прежнему доносились чьи-то похрапывания, но фигура на ближайшей койке больше не двигалась. - Эй! - крикнул я. Ни единая живая душа не шевельнулась. - ЭЙ!
Фигура на ближайшей койке вновь принялась медленно поворачиваться ко мне.
Внезапно послышался шум снаружи, который заставил меня обернуться в противоположную сторону. На слабо освещенное стекло полупрозрачных дверей надвигалась тень кого-то или чего-то, шедшего по коридору. Я увидел освещенную сзади фигуру, затем двери распахнулись и впустили медбрата, который, напевая что-то себе под нос, подошел к моей каталке и, сощурившись, бросил взгляд на записи, прикрепленные к ее изножью. Воспользовавшись тем, что света отчасти прибавилось, я быстро оглядел того, кто лежал со мной рядом. Я увидел темное, широкое, но вполне человеческое лицо с щетиной недельной давности. Спит, туповат на вид, рот и лицевые мышцы расслаблены. Он храпел. Я обернулся и увидел, что молодой медбрат нажимает на тормоза колес, освобождая их.
Он выкатил меня в коридор, не обратив внимания на шум закрывшихся за нами двойных дверей. Он снял данные обо мне с конца тележки и поднес их к свету. Пожал плечами, вернул обратно и продолжил, теперь насвистывая, толкать тележку по коридору.
Должно быть, он заметил, что я на него смотрю, потому что подмигнул мне и сказал:
- Проснулись, мистер Кэл? Вы должны спать. Ладно, не (здесь я не разобрал) из них и в постель. Не знаю, почему (что-то что-то). Голос его казался дружелюбным, обнадеживающим. Я подозревал, что он был удивлен тем, как меня связали. - Не знаю, отчего они поместили вас туда с… - Последнего слова я не разобрал, но понял, что оно, похоже, значило нечто весьма обидное, и было одним из тех резких, искренних, но потенциально шокирующих выражений, которыми пользуются врачи в своем, закрытом от общественности кругу.
Мы поднялись на большом грохотавшем лифте. Двигался тот, как всегда, медленно, и пока мы поднимались, медбрат начал расстегивать связывавшие меня ремни. Затем он отвез меня в мою палату, снял с тележки и помог улечься в постель. Он пожелал мне доброй ночи, и мне захотелось расплакаться.
На следующий день ко мне пришла молодая врач с мышиного цвета волосами, которая расспросила меня о том, что произошло две ночи назад. Я не разобрал всего, что она говорила, но постарался отвечать как можно подробнее. В этот раз обошлось без оскорбительной возни с куклами, чему я, вероятно, должен был быть весьма благодарен. Замечу, что с ее стороны не последовало никаких извинений или объяснений на тему того, отчего меня приковали к тележке в незнакомом отделении прошлой ночью. Я хотел спросить у нее, почему они так поступили, что происходило, что делалось для установления личности злоумышленника и предотвращения подобных вторжений в будущем. Но мне не хватало словарного запаса, чтобы выразить то, что я хотел сказать, да и, в конце концов, я стеснялся перед этой молодой женщиной. Я решил разобраться со всем самостоятельно. Не обязательно было беспокоить ее и создавать этим деликатную ситуацию.
Шел день. Я сидел у себя в постели или на стуле, закрыв глаза и в основном думая. Чем больше я размышлял, тем больше ощущал, что в отделении внизу творилось что-то странное.
Атмосфера в нем была чересчур спокойной. Человек, который повернулся ко мне лицом, казался слишком не в себе. Могли ли они все быть под успокоительными? Я допустил это. Зачастую так поступают с проблемными больными - это химический эквивалент сдерживающих ремней, которыми я был несправедливо пристегнут к каталке. Возможно, если бы им не дали успокоительные, в отделении царил бы галдеж.
И все же я думал, что внизу скрывалось что-то большее. Было в этом месте нечто знакомое, что пробудило во мне наполовину, на четверть, на меньшую долю воспоминания о чем-то, что могло иметь для меня значение, когда-то, если не сейчас. А может, там присутствовала какая-нибудь деталь, которую я подсознательно для себя отметил, но которая ускользнула от моих тщательных умственных процессов?
Я решил провести расследование. Я помнил, что накануне, не то днем, не то ночью, решил расспросить персонал и вислоротых в общей комнате о нападавшем, но так и не сделал этого. Я посчитал, что о нем, вероятно, лучше не вспоминать до тех пор, пока нападение не повторится. Не стоило уделять незнакомцу столь много внимания. Более важной, более серьезной для меня сейчас казалась загадка тихого отделения и чрезвычайно спокойных людей в нем. Вот что определенно заслуживало пристального исследования. Я решил осмотреть его этой ночью.
Я открыл глаза. Пришло время идти. При свете дня. Тихое отделение могло рассказать мне больше в часы бодрствования, нежели ночью, когда все и так должны были спать.
Я выбрался из постели, надел тапочки и халат и направился по коридору до лестницы, по которой спустился к нижнему коридору. Не доходя до дверей в тихое отделение, я наткнулся на уборщиц, которые мыли полы и закричали на меня. Насколько я понял из их криков, я не должен был ходить по мокрому полу.
Я попробовал вернуться сюда еще раз ближе к вечеру и уже добрался до дверей в тихое отделение, когда медсестра развернула меня обратно. На краткий миг за закрывающейся дверью я успел увидеть безмятежную картину. Исчезающий солнечный свет освещал яркие белоснежные кровати, но не было никого, кто сидел бы на них или рядом, или бродил вокруг. Увидел я их всего ненадолго, но нашел эту безмятежность тревожной. Я снова отступил, решив повторить свою попытку ночью.
***
Глубокой ночью я выскальзываю из постели и натягиваю халат. Я ощущаю лишь сонливость и легкое головокружение, вызванные традиционной порцией лекарств после ужина; я проглотил всего одну таблетку, позже выплюнув другую. Мне дозволяется пользоваться маленьким фонариком, который я держу в прикроватной тумбочке. Он без батареек, но работает, если его сжимать, внутри у него небольшой маховик, который вращается с тихим скрипучим звуком и заставляет маленькую лампочку загораться желто-оранжевым светом. Я беру его.
При себе у меня также имеется небольшой нож, о котором персоналу неизвестно. Наверное, это нож для чистки овощей. Он был оставлен на подносе, с которым мне однажды принесли обед, и лежал под краем самой большой тарелки. У него маленькое отточенное лезвие и крепкая черная пластиковая рукоять с прорезью. Когда я его обнаружил, к нему присохло какое-то густое вещество растительного происхождения, точно им давно не пользовались. Должно быть, он потерялся на кухне и в итоге очутился у меня на подносе.
Моим первым побуждением было сообщить о нем, немедленно позвав кого-нибудь из персонала или просто оставив открыто лежать на подносе, чтобы его взяли и вернули на кухню или выбросили (в этой прорези на ручке наверняка должны были скопиться микробы). Я и в самом деле не знаю, почему взял его, протер бумажной салфеткой и спрятал на выступе позади тумбочки. Я просто чувствовал, что поступаю правильно. Я не суеверен, но появление ножа показалось мне маленьким подарком судьбы, мироздания, отказаться от которого было бы невежливым.
Я взял с собой и его.
Моя палата не заперта. Я выхожу и тихо закрываю за собой дверь, вглядываясь в тускло освещенный коридор, ведущий к общей комнате и сестринскому посту. На том его конце виднеется небольшое пятно света и слышны слабые звуки радио, играющего веселую музыку. Насколько пугающим казалось мне мое предприятие теперь, в сравнении с аналогичными прогулками, которые я совершил несколькими часами ранее при свете дня.
Едва слышно ступая подошвами тапочек, я направляюсь к лестнице. Осторожно открываю и закрываю дверь. Лестничная клетка освещена ярче коридора и окутана запахами моющих средств. Я опускаюсь на первый этаж и выхожу в нижний коридор столь же бесшумно, как покинул верхний. Еще одно тускло освещенное пространство. Я подхожу к двум полупрозрачным дверям и тьме за ними.
Закрываю за собой дверь. Отделение выглядит в точности так, как прошлой ночью. Я подхожу к толстяку, лежащему на ближайшей к двери кровати, рядом с которой была припаркована моя тележка. По-моему, выглядит он так же, как и раньше. Я миную остальные койки. Везде совершенно обычные люди, сплошь мужчины, мешанина из всевозможных телосложений и цветов кожи. Все мирно спят.
Что-то меня беспокоит. Что-то, связанное с первым человеком, толстяком, который лежал у дверей. Возможно, я пойму это, когда вновь взгляну на него на обратном пути. В дальнем конце отделения я замечаю что-то на шее одного из спящих. Мне приходится воспользоваться фонариком, прикрывая его, чтобы не светить спящему в глаза. Возле его адамова яблока засохла кровь. Правда, немного, думаю, ничего дурного. Полагаю, порез от бритья.
Вот и все. Я опять возвращаюсь к толстяку. Его побрили. Вчера ночью на нем была недельная щетина, но теперь он гладко выбрит. Я оглядываюсь на отделение. Здесь все гладко выбриты. В клинике можно повстречать людей с бородами и усами; похоже, никаких правил относительно наличия на лице растительности нет. И можно было бы предположить, что, из более чем двадцати мужчин, лежащих здесь, хотя бы у двух должны быть бороды. Я изучаю гладкое, спокойное лицо толстяка. Он побрился - или его побрили - недостаточно хорошо. Местами мне попадаются маленькие пучки волос, и я нахожу очередной порез бритвой. Повинуясь чему-то, я кладу ему руку на плечо и осторожно встряхиваю.
- Простите, - шепчу я тихо на местном наречии. - Эй?
Я трясу его снова, на сей раз немного сильнее. Он издает какое-то ворчание, его веки подрагивают. Снова трясу. Глаза его раскрываются, он смотрит на меня, и выражение его лица становится чуть менее пустым. В этом взгляде немного ума.
- Эй? - говорю я. - Как вы? - я спрашиваю за неимением лучшего. Он смотрит на меня, по-видимому, ничего не понимая. Несколько раз он моргает. Я щелкаю пальцами у него перед глазами.
- Эй? - Ноль реакции.
Я беру в руки фонарик и свечу ему в глаза. Уверен, что видел, как это делают медики. Он щурится и пытается убрать голову. Его зрачки сужаются очень медленно. Это что-то значит, хотя я не понимаю, что именно. Я прекращаю сжимать рукоять фонарика. Он с хрипом затихает и луч света гаснет, погружаясь во мрак. Спустя несколько секунд мужчина вновь храпит.
Я наугад выбираю другого человека ближе к дальнему концу палаты и получаю те же результаты. Как только я гашу фонарь, и он опять засыпает, в коридоре раздаются шаги. Я пригибаюсь, видя приближающуюся к дверям фигуру, и прячусь, приседая, когда одна из дверей начинает открываться. Я забираюсь под кровать, стукнувшись головой о металлическую стойку и прикусив себе язык. Слышу, как человек идет по отделению, и вижу слабый свет, который то вспыхивает, то гаснет. В поле зрения попадает пара ног: белые туфли и юбка. Медсестра без остановки минует кровать, под которой я укрылся. Она направляется к дальнему концу отделения, останавливаясь у пары кроватей, и каждый раз включая и выключая свой маленький фонарик. Она разворачивается и идет обратно, на какое-то время задержавшись у двери, а потом выходит, не особо заботясь о том, чтобы та захлопнулась тихо.
Я выжидаю несколько мгновений. Мое сердце успокаивается. Фактически я становлюсь настолько расслабленным, что, кажется, могу даже заснуть, но не уверен точно. Потом я выхожу. Я незаметно миную нижний коридор и лестницу, но по возвращении вижу, что в моей палате горит свет. В комнате дежурный по этажу с недовольным видом изучает мои записи на планшете.
- Туалет, - говорю я ему. Кажется, он не верит мне, но помогает вернуться в постель и подтыкает простыни.
Закрыв глаза, я снова представляю себе нижнее отделение, и тут до меня доходит, что одной из вещей, казавшихся в нем неправильными, одной из вещей, беспокоивших меня, при том, что тогда я не мог в точности этого понять, была всеобщая одинаковость. Все прикроватные тумбочки выглядели одинаково. Никаких открыток с надписями «Скорее поправляйся», ни цветов, ни корзин с фруктами, ни иных вещей, которые могли бы персонализировать личное пространство пациента. Я припоминаю, что видел по кувшину с водой и маленькому пластиковому стаканчику на каждой тумбочке, но это все. Я также не могу вспомнить, чтобы видел рядом с койками стулья. Насколько я помню, в отделении не было ни одного стула.
Оболочки. Я все время возвращаюсь к этому слову, которое странным образом имеет для меня значение. Всякий раз, когда я думаю о тихом отделении и тех, кто лежит в ней не то под сильным наркозом, не то в каком-то ином близком к коматозному состоянии, я вспоминаю это слово. Оболочки. Они - оболочки. Не знаю, почему это слово так много значит для меня, но, похоже, это так.
Оболочки…
Мадам д’Ортолан
- Но мадам, в самом ли деле это так ужасно?
Мадам д’Ортолан посмотрела на профессоре Лоссельса как на ненормального. Вдвоем они втиснулись в крохотный запыленный кабинет, который располагался высоко в шпиле одного из менее выдающихся зданий УПТ на окраине, в пределах видимости Купола Туманов, но в достаточно отдаленном и малоизвестном уголке, чтобы их разговор не мог быть записан.
- Транзиционирование без септуса? - с нажимом спросила она. - Не может быть ужасным?
- Совершенно верно, - сказал Лоссельс, взмахнув пухлыми руками. - Разве мы не должны, мадам, скорее, отпраздновать факт, что один из нас, возможно, открыл, как осуществлять переход без приема препарата? Разве это не великий прорыв? Разве это не подлинное достижение?
Мадам д’Ортолан - безупречно одетая в кремовый костюм-двойку, нелинованную записную книжку против оливковой миллиметровки буколической тройки профессоре Лоссельса - всем своим видом давала понять, как ей хочется вытолкнуть профессоре свозь невероятно узкое окно в шестидесятиметровую пропасть под ним.
- Лоссельс, - сообщила она с ледяной доходчивостью, - вы совсем выжили из ума? - (Профессоре Лоссельс приподнял брови, вероятно, чтобы показать, что он так не считает.) - Если люди, - отчетливо, точно общаясь с маленьким ребенком, произнесла мадам д’Ортолан, - возьмутся переходить без препарата… как мы будем их контролировать?
- Ну… - начал профессоре.
- Прежде всего, - перебила мадам д’Ортолан, - мы не выявили этого ни в одной из наших баснословно дорогих, но - теперь, по всей видимости, - довольно бесполезных лабораторий, ни в контексте тщательно регламентируемых полевых испытаний, ни в условиях какой-либо контролируемой среды; это событие настигло нас в самый разгар кризиса в Совете, а также в лице лояльного прежде, но ныне переметнувшегося на сторону врага ассасина, который, как мне панически докладывают агенты, пытающиеся, в основном безуспешно, его отследить, способен развивать и другие доселе невиданные силы и уникальные способности помимо этой. Как будто…
- В самом деле? Так ведь это же экстраординарно! - воскликнул профессоре, по-видимому, весьма взволнованный таким поворотом событий.
Женщина нахмурила брови.
- Что ж, очаровательно! - выкрикнула она и хлопнула ладонью по маленькому столу, взметнув пыль. Профессоре подскочил. Мадам д’Ортолан взяла себя в руки. - Я уверена, - продолжила она, тяжело дыша, - вы будете рады узнать о том, что соответствующие ученые, эксперты и преподаватели разделяют ваш энтузиазм и неспособность оценить, какую катастрофу являет это для нас. - Она положила руки на пухлые щеки профессоре и прижала их друг к другу, стиснув гладкую, надушенную плоть, в результате чего создалось впечатление, что его сдавленный рот и румяный нос-луковица оказались сжаты между двумя пухлыми розовыми подушками.
- Думайте, Лоссельс! Победить человека или группу людей легко; достаточно лишь подавить их превосходством. Если у них есть дубины, то у нас тоже будут, и мы позаботимся о том, чтобы наши были больше и многочисленнее их. То же - с ружьями, символами, бомбами, с любым иным оружием или способностями. Но если этот человек, - который теперь, несомненно, покинул наши ряды, и который, скорее всего, самым насильственным образом обратился против нас, - в состоянии сделать то, на что не способен никто из наших людей, как мы будем бороться с этим?
Неприкрытая жесткость хватки у него лице и соответствующая маловероятность дать вразумительный ответ позволили профессоре предположить, что ее вопрос был чисто риторическим. Она плавно покачала его головой назад и вперед.
- У нас могут быть огромные, огромные проблемы из-за одной его угрозы. - Она потрясла его лицом. - И потом, что хуже, что может стать намного хуже: что, если кто-нибудь еще сумеет с долей подготовки проделать то же самое? Что, если любой идиот, любой фанатик, любой энтузиаст, любой революционер, диссидент или ревизионист сможет по щелчку пальцев флитировать в тело другого человека, вытеснив его разум? Спонтанно? Не предпринимая необходимых предосторожностей, без обоснований, без уважения к нашему делу? Без руководства и опыта Концерна? Что же тогда остается нам? А? Я скажу вам: невозможность управлять тем, что, вероятно, является наиболее мощной человеческой способностью в этом и иных мирах. Можем ли мы позволить такое? Можем ли мы это одобрить? Можем ли мы ему потворствовать? - Она медленно отпустила щеки Лоссельса. Черты лица профессоре вернулись к обычному положению. Он казался удивленным и немного шокированным тем, что с ним так поступили.
Мадам д’Ортолан медленно качала головой с печальным и скорбным выражением лица. Профессоре Лоссельс обнаружил, что сам покачивает головой ей в такт, словно в знак понимания.
- Послушайте, - сказала она ему, - мы не можем оставить это.
- Полагаю, это может привести к анархии, - глубокомысленно заметил профессоре, нахмурившись куда-то в пол.
- Дорогой мой профессоре, - вздохнув, сказала мадам д’Ортолан, - поверьте, мы могли бы распахнуть перед анархией двери, вручить ей все ключи, украсить ее венками и отправиться восвояси, насвистывая как ни в чем не бывало, по сравнению с тем, что ожидает нас теперь.
Лоссельс вздохнул.
- И что, по-вашему, мы можем предпринять?
- Использовать все наше оружие, - сказала она резко. - Он обзавелся новой дубиной; что ж, у нас есть свои необычные дубинки. - Женщина выглянула в окно. - В частности, я думаю об одной. - Она наблюдала, как облака плывут в серебристо-сером небе, а потом вновь обратилась к хмурому профессоре. - Я думаю, что мы были слишком осторожны, - сказала она. - Может быть, даже хорошо, что что-то, наконец, сподвигло нас действовать. Предоставленные себе, мы могли бы колебаться вечно. - Она вдруг улыбнулась ему. - Пришла пора показать когти.
Профессоре нахмурился еще больше:
- Я так понимаю, мы воспользуемся одним из ваших особых проектов?
- Абсолютно. - Улыбка мадам д’Ортолан стала еще шире. Она вновь протянула руку к его лицу - он вздрогнул, практически незаметно, однако она лишь приласкала и похлопала его по щеке, точно он был ее любимым котом. - И вы меня в этом поддержите, не так ли?
- Вы бы прекратили, если бы я не сделал этого?
- Это прекратило бы мое безудержное уважение к вам, профессоре, - ответила она с звенящим смехом, который никак не отразился на ее лице.
Лоссельс посмотрел ей в глаза.
- Что ж, мэм, - тихо сказал он. - Я бы не стал этого допускать. Это поставило бы меня на одну полку с Облик, Плайтом, Крайком и остальными. Я слышал о… сложностях с ними; о ненормальных событиях.
Мадам д’Ортолан кивнула с выражением озабоченности на лице.
- А как без них? - неодобрительно заметила она. - Нам всем следует быть очень осторожными.
Лоссельс устало улыбнулся.
- Думаю, я очень осторожен.
Она лучезарно улыбнулась ему в ответ:
- Что ж, я согласна с вами!
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)
Пациент 8262
Минувшей ночью я покинул и эту постель, и эту палату, и этот этаж, спустившись этажом ниже, туда, где вчера столкнулся с тем, что так сильно напугало меня. Я добрался до тихого отделения. Я был там, я был в нем, я лежал с ними какое-то время. Продлилось это недолго, но мне хватило. Я счел свое пребывание там ужасающим.
Было это после того, как я упал в обморок в кабинете широкоплечей женщины-врача. Я все еще не вполне понимаю, что там произошло. Все закончилось каким-то странным галлюцинаторным опытом, отчетливым причинно-следственным вудуистским кошмаром и моим падением, которому в тот миг я был искренне благодарен, и, вопреки тому, что оно запутало меня, был благодарен и сейчас.
Я обнаружил, что в определенный момент, как правило, человек начинает сознавать, что спит и видит сны. Я не могу вспомнить ничего, что происходило - что, казалось, происходило - вчера. Это было сном? Так не могло быть. По крайней мере, тогда я точно ушел или меня увезли куда-то из палаты.
После того, как я побывал в тихом отделении (сейчас мы до него доберемся), меня вернули назад на каталке. Я уверен, что бодрствовал в тот момент так же, как и сейчас. Хотя, если подумать, я чувствовал себя также и перед тем, как очутился у обширной женщины-врача. Что ж, придется пока оставить это. Между пробуждением в тихом отделении и настоящим моментом протянулась череда одних банальных событий. Не бывает кукол, при помощи которых можно вызывать у людей удушье, сердечные приступы или еще что-нибудь, а потом заставлять их выбрасываться из окон. Как мне сказали, все это я себе вообразил.
Очевидно, над этим стоит подумать. Вот почему я размышляю. Я лежу с закрытыми глазами и концентрируюсь. Возможно, мне придется встать, дабы провести дальнейшие исследования в общей комнате среди слюнявых и, вероятно, задать дополнительные вопросы сестринскому персоналу, но сейчас мне требуется лежать, отдыхать и думать, не отвлекаясь ни на что.
Сейчас я осознаю, что дверь в мою комнату закрыта, и, как только услышу, как она открывается, я тут же открою глаза - на случай, если нападавший посмеет вновь нанести свой визит днем.
Две вещи. Во-первых, я не могу определить, в какой момент мой визит к обширной женщине-врачу перешел от рационального к абсурду. И это очень досадно. Я будто не в состоянии разглядеть изнанку простейшего фокуса в иллюзионистском шоу, или очевидного шва на отремонтированной одежде.
Во-вторых, случившееся после того, как я пришел в сознание.
Я проснулся на каталке, в постели на колесиках. Было темно; меня окружало большое пространство величиной с общую комнату в конце моего коридора, или чуть больше, которое освещалось буквально парой ночников, испускавших приглушенный свет. Потолок казался выше, чем в моей палате и общей комнате. Я ощущал слабость и сонливость, но не боль, я был цел и невредим. Я попытался немного двинуться, но то ли простыни были слишком тугими, то ли я потерял много сил - я был слишком слаб, чтобы понять, в чем дело, - так или иначе, мне пришлось продолжить лежать без движения. Тщательно прислушавшись, я услышал тихие похрапывания.
Я повернул голову сначала в одну сторону, потом в другую. Я находился в конце огромного длинного больничного отделения, какие можно увидеть на старых фотографиях или в бедных странах. Каталка моя стояла позади ряда коек, удачно оказавшись рядом с полупрозрачными двойными дверями. Под высокими окнами в другом конце зала расположился другой ряд коек. Дабы разглядеть больше, я вновь попробовал приподняться, попытавшись опереться на локти, но безуспешно.
Каким бы шестым чувством, информировавшим о подобных вещах, мы ни обладали, сейчас оно говорило мне, что я не был истощен или безнадежно обессилен; мышцы мои работали нормально, и что-то просто физически мешало им выполнять возложенные на них задачи. Что-то мешало мне двигаться. Я приказал себе поднять голову как можно выше, до такой степени, что затрепетали мышцы шеи, и, обведя взглядом простынь, покрывавшую мое тело, увидел, что пристегнут ремнями к каталке.
Пристегнут ремнями! На мгновение поддавшись панике, я попытался высвободиться. Всего было четыре ремня: один обхватывал мои плечи, другой, прижимавший руки к бокам - живот, третий сковывал мои ноги в коленях и четвертый удерживал лодыжки. Ни один из них, казалось, не поддавался ни на миллиметр. А если пожар? Если нападавший вернется и найдет меня беспомощным? Как они смели поступить так со мной? Я никогда не был жесток! Никогда! Неужели? Ну конечно, очевидно, да, ха-ха, я был чудовищно жесток в своей прошлой жизни славившегося своей изобретательностью ультраассасина, однако было это очень давно, далеко отсюда и в совершенно других телах. С тех пор, как я появился здесь, я был ягненком, мышкой, образцом непревзойденного послушания, который и мухи бы не обидел! Как они посмели связать меня, словно какого-нибудь обезумевшего психопата!
Вся мои попытки сражаться ни к чему не привели. Я все еще был привязан к постели. Ремни остались такими же тугими, какими были вначале, и все, что мне удалось сделать, это повысить сердечный ритм, распарившись, вспотев и наполовину вымотав себя.
По крайней мере, думал я, напрасно пытаясь отыскать извивавшимися пальцами какой-нибудь шов, отверстие или рычаг, если бы человек, пытавшийся напасть на меня в палате прошлой ночью, обнаружил меня лежащего беспомощным здесь, то столкнулся бы с той же проблемой, что и я. Мне следовало надеяться, что на сей раз он уже не сможет украдкой просочиться ко мне рукой в постель, так же, как я сейчас не мог высвободить собственных рук.
Однако, мне все еще было страшно. Что, если случится пожар? Тогда я поджарюсь, испекусь или сгорю дотла. Наглотаться дымом стало бы для меня милостью свыше. Но что, если нападавший все-таки вернется? Возможно, до меня не могли добраться через простыни, не расстегнув ремней, но я по-прежнему был совершенно беззащитен. Меня могли задушить. Заклеить рот, сжать нос. С моим лицом можно было проделывать любые, самые ужасающие вещи. Или приподнять постельное белье в изножье и получить доступ к моим ногам. Я слышал о мучителях, которые работали только с ногами. Говорят, что одних жестоких ударов по ногам уже достаточно для того, чтобы причинить невыносимую боль.
Я продолжал пытаться освободить ноги и дотянуться руками до краев постели, где можно было бы отыскать слабое место в сковывавших меня простынях и ремнях. Мышцы моих рук, предплечий, ступней и голеней уже начинали ныть и даже испытывать судороги.
Я решил передохнуть немного.
По мне стекал пот и у меня ужасно чесался нос, дотянуться до которого я не мог, так же, как и пошевелить головой настолько, чтобы дотянуться им до любого участка простыней. Всего в отделении лежало как минимум два десятка человек. Деталей по-прежнему не было видно, одни темные очертания, бугры на кроватях. Некоторые храпели, но не очень громко. Я могу просто крикнуть, подумал я. Возможно, кто-нибудь из спящих проснется, встанет и придет ко мне на помощь. Я посмотрел на ближайшую койку, которая располагалась примерно на расстоянии метра от меня. Спящий выглядел довольно толстым, он - она? - лежал, отвернувшись в другую сторону, но, по крайней мере, не был пристегнут ремнями к постели.
Я был удивлен тем, что мои попытки выпутаться никого не пробудили, и полагал, что, вероятно, действовал тихо. Мне подумалось, что в отделении стоит чудной запах. Это тоже ненадолго напугало меня. Что, если пожар? Замкнуло электропроводку! Горит матрас! Но призадумавшись, я понял, что это не был запах гари. Может, кто-нибудь из спящих немножко подпустил ветра.
Можно было закричать. Я тихо прочистил горло. Да, казалось, с этим не должно было возникнуть никаких проблем. И все же мне не хотелось кричать. Что, если один из этих людей - тот, кто пытался напасть на меня? И даже если не так, что, если у кого-нибудь были такие же наклонности? Конечно вряд ли. Разве всякий опасный человек не должен содержаться в отдельной палате? Таких людей следует изолировать или, по крайней мере, сдерживать, как это проделали со мной, хоть и было это в моем случае абсурдной ошибкой.
И все же кричать мне не хотелось.
Один из других пациентов издал какой-то хрюкающий звук, как животное. Другой, казалось, ему ответил. Этот запах снова окутал меня.
В мозгу у меня мелькнула ужасающая мысль. Что, если все они не были людьми? Что, если они были животными? Это объясняло бы их бесформенную уродливость, запах и эти хрюкающие звуки, что они издавали.
Разумеется, за все время пребывания здесь мне не встретилось и намека на то, что клиника была чем-то иным, кроме вполне респектабельного, гуманно управляемого учреждения, использовавшего безупречные методики лечения и ухода за больными. Не считая чрезвычайно ограниченного набора чувств, которые могли повлиять на и без того всполошенный рассудок и лихорадочно активное воображение, у меня не было никаких оснований полагать, что нахожусь я не в отделении, полном обычных спящих пациентов. Тем не менее, когда ты переживаешь чрезвычайно странный опыт, падаешь в обморок, а проснувшись, обнаруживаешь себя пристегнутым ремнями к постели ночью, в полном посторонних незнакомом зале, немудрено занервничать.
Тучная фигура, смутно вырисовывавшаяся на кровати рядом со мной, от которой, как до меня теперь дошло, исходил странный запах - и отчасти хрюканье - зашевелилась, будто намереваясь перевернуться на другой бок лицом ко мне.
У меня непроизвольно вырвался испуганный возглас. Существо на койке на мгновение замерло, точно услышав меня или проснувшись. Я решил, что могу действовать громче.
- Эй? - громко позвал я, постаравшись, чтобы прозвучал мой голос как можно более уверенно.
Никакой реакции.
- Эй? - повторил я опять, слегка повысив тон. По-прежнему ничего. - Эй! - сказал я, теперь уже почти крича. До меня по-прежнему доносились чьи-то похрапывания, но фигура на ближайшей койке больше не двигалась. - Эй! - крикнул я. Ни единая живая душа не шевельнулась. - ЭЙ!
Фигура на ближайшей койке вновь принялась медленно поворачиваться ко мне.
Внезапно послышался шум снаружи, который заставил меня обернуться в противоположную сторону. На слабо освещенное стекло полупрозрачных дверей надвигалась тень кого-то или чего-то, шедшего по коридору. Я увидел освещенную сзади фигуру, затем двери распахнулись и впустили медбрата, который, напевая что-то себе под нос, подошел к моей каталке и, сощурившись, бросил взгляд на записи, прикрепленные к ее изножью. Воспользовавшись тем, что света отчасти прибавилось, я быстро оглядел того, кто лежал со мной рядом. Я увидел темное, широкое, но вполне человеческое лицо с щетиной недельной давности. Спит, туповат на вид, рот и лицевые мышцы расслаблены. Он храпел. Я обернулся и увидел, что молодой медбрат нажимает на тормоза колес, освобождая их.
Он выкатил меня в коридор, не обратив внимания на шум закрывшихся за нами двойных дверей. Он снял данные обо мне с конца тележки и поднес их к свету. Пожал плечами, вернул обратно и продолжил, теперь насвистывая, толкать тележку по коридору.
Должно быть, он заметил, что я на него смотрю, потому что подмигнул мне и сказал:
- Проснулись, мистер Кэл? Вы должны спать. Ладно, не (здесь я не разобрал) из них и в постель. Не знаю, почему (что-то что-то). Голос его казался дружелюбным, обнадеживающим. Я подозревал, что он был удивлен тем, как меня связали. - Не знаю, отчего они поместили вас туда с… - Последнего слова я не разобрал, но понял, что оно, похоже, значило нечто весьма обидное, и было одним из тех резких, искренних, но потенциально шокирующих выражений, которыми пользуются врачи в своем, закрытом от общественности кругу.
Мы поднялись на большом грохотавшем лифте. Двигался тот, как всегда, медленно, и пока мы поднимались, медбрат начал расстегивать связывавшие меня ремни. Затем он отвез меня в мою палату, снял с тележки и помог улечься в постель. Он пожелал мне доброй ночи, и мне захотелось расплакаться.
На следующий день ко мне пришла молодая врач с мышиного цвета волосами, которая расспросила меня о том, что произошло две ночи назад. Я не разобрал всего, что она говорила, но постарался отвечать как можно подробнее. В этот раз обошлось без оскорбительной возни с куклами, чему я, вероятно, должен был быть весьма благодарен. Замечу, что с ее стороны не последовало никаких извинений или объяснений на тему того, отчего меня приковали к тележке в незнакомом отделении прошлой ночью. Я хотел спросить у нее, почему они так поступили, что происходило, что делалось для установления личности злоумышленника и предотвращения подобных вторжений в будущем. Но мне не хватало словарного запаса, чтобы выразить то, что я хотел сказать, да и, в конце концов, я стеснялся перед этой молодой женщиной. Я решил разобраться со всем самостоятельно. Не обязательно было беспокоить ее и создавать этим деликатную ситуацию.
Шел день. Я сидел у себя в постели или на стуле, закрыв глаза и в основном думая. Чем больше я размышлял, тем больше ощущал, что в отделении внизу творилось что-то странное.
Атмосфера в нем была чересчур спокойной. Человек, который повернулся ко мне лицом, казался слишком не в себе. Могли ли они все быть под успокоительными? Я допустил это. Зачастую так поступают с проблемными больными - это химический эквивалент сдерживающих ремней, которыми я был несправедливо пристегнут к каталке. Возможно, если бы им не дали успокоительные, в отделении царил бы галдеж.
И все же я думал, что внизу скрывалось что-то большее. Было в этом месте нечто знакомое, что пробудило во мне наполовину, на четверть, на меньшую долю воспоминания о чем-то, что могло иметь для меня значение, когда-то, если не сейчас. А может, там присутствовала какая-нибудь деталь, которую я подсознательно для себя отметил, но которая ускользнула от моих тщательных умственных процессов?
Я решил провести расследование. Я помнил, что накануне, не то днем, не то ночью, решил расспросить персонал и вислоротых в общей комнате о нападавшем, но так и не сделал этого. Я посчитал, что о нем, вероятно, лучше не вспоминать до тех пор, пока нападение не повторится. Не стоило уделять незнакомцу столь много внимания. Более важной, более серьезной для меня сейчас казалась загадка тихого отделения и чрезвычайно спокойных людей в нем. Вот что определенно заслуживало пристального исследования. Я решил осмотреть его этой ночью.
Я открыл глаза. Пришло время идти. При свете дня. Тихое отделение могло рассказать мне больше в часы бодрствования, нежели ночью, когда все и так должны были спать.
Я выбрался из постели, надел тапочки и халат и направился по коридору до лестницы, по которой спустился к нижнему коридору. Не доходя до дверей в тихое отделение, я наткнулся на уборщиц, которые мыли полы и закричали на меня. Насколько я понял из их криков, я не должен был ходить по мокрому полу.
Я попробовал вернуться сюда еще раз ближе к вечеру и уже добрался до дверей в тихое отделение, когда медсестра развернула меня обратно. На краткий миг за закрывающейся дверью я успел увидеть безмятежную картину. Исчезающий солнечный свет освещал яркие белоснежные кровати, но не было никого, кто сидел бы на них или рядом, или бродил вокруг. Увидел я их всего ненадолго, но нашел эту безмятежность тревожной. Я снова отступил, решив повторить свою попытку ночью.
***
Глубокой ночью я выскальзываю из постели и натягиваю халат. Я ощущаю лишь сонливость и легкое головокружение, вызванные традиционной порцией лекарств после ужина; я проглотил всего одну таблетку, позже выплюнув другую. Мне дозволяется пользоваться маленьким фонариком, который я держу в прикроватной тумбочке. Он без батареек, но работает, если его сжимать, внутри у него небольшой маховик, который вращается с тихим скрипучим звуком и заставляет маленькую лампочку загораться желто-оранжевым светом. Я беру его.
При себе у меня также имеется небольшой нож, о котором персоналу неизвестно. Наверное, это нож для чистки овощей. Он был оставлен на подносе, с которым мне однажды принесли обед, и лежал под краем самой большой тарелки. У него маленькое отточенное лезвие и крепкая черная пластиковая рукоять с прорезью. Когда я его обнаружил, к нему присохло какое-то густое вещество растительного происхождения, точно им давно не пользовались. Должно быть, он потерялся на кухне и в итоге очутился у меня на подносе.
Моим первым побуждением было сообщить о нем, немедленно позвав кого-нибудь из персонала или просто оставив открыто лежать на подносе, чтобы его взяли и вернули на кухню или выбросили (в этой прорези на ручке наверняка должны были скопиться микробы). Я и в самом деле не знаю, почему взял его, протер бумажной салфеткой и спрятал на выступе позади тумбочки. Я просто чувствовал, что поступаю правильно. Я не суеверен, но появление ножа показалось мне маленьким подарком судьбы, мироздания, отказаться от которого было бы невежливым.
Я взял с собой и его.
Моя палата не заперта. Я выхожу и тихо закрываю за собой дверь, вглядываясь в тускло освещенный коридор, ведущий к общей комнате и сестринскому посту. На том его конце виднеется небольшое пятно света и слышны слабые звуки радио, играющего веселую музыку. Насколько пугающим казалось мне мое предприятие теперь, в сравнении с аналогичными прогулками, которые я совершил несколькими часами ранее при свете дня.
Едва слышно ступая подошвами тапочек, я направляюсь к лестнице. Осторожно открываю и закрываю дверь. Лестничная клетка освещена ярче коридора и окутана запахами моющих средств. Я опускаюсь на первый этаж и выхожу в нижний коридор столь же бесшумно, как покинул верхний. Еще одно тускло освещенное пространство. Я подхожу к двум полупрозрачным дверям и тьме за ними.
Закрываю за собой дверь. Отделение выглядит в точности так, как прошлой ночью. Я подхожу к толстяку, лежащему на ближайшей к двери кровати, рядом с которой была припаркована моя тележка. По-моему, выглядит он так же, как и раньше. Я миную остальные койки. Везде совершенно обычные люди, сплошь мужчины, мешанина из всевозможных телосложений и цветов кожи. Все мирно спят.
Что-то меня беспокоит. Что-то, связанное с первым человеком, толстяком, который лежал у дверей. Возможно, я пойму это, когда вновь взгляну на него на обратном пути. В дальнем конце отделения я замечаю что-то на шее одного из спящих. Мне приходится воспользоваться фонариком, прикрывая его, чтобы не светить спящему в глаза. Возле его адамова яблока засохла кровь. Правда, немного, думаю, ничего дурного. Полагаю, порез от бритья.
Вот и все. Я опять возвращаюсь к толстяку. Его побрили. Вчера ночью на нем была недельная щетина, но теперь он гладко выбрит. Я оглядываюсь на отделение. Здесь все гладко выбриты. В клинике можно повстречать людей с бородами и усами; похоже, никаких правил относительно наличия на лице растительности нет. И можно было бы предположить, что, из более чем двадцати мужчин, лежащих здесь, хотя бы у двух должны быть бороды. Я изучаю гладкое, спокойное лицо толстяка. Он побрился - или его побрили - недостаточно хорошо. Местами мне попадаются маленькие пучки волос, и я нахожу очередной порез бритвой. Повинуясь чему-то, я кладу ему руку на плечо и осторожно встряхиваю.
- Простите, - шепчу я тихо на местном наречии. - Эй?
Я трясу его снова, на сей раз немного сильнее. Он издает какое-то ворчание, его веки подрагивают. Снова трясу. Глаза его раскрываются, он смотрит на меня, и выражение его лица становится чуть менее пустым. В этом взгляде немного ума.
- Эй? - говорю я. - Как вы? - я спрашиваю за неимением лучшего. Он смотрит на меня, по-видимому, ничего не понимая. Несколько раз он моргает. Я щелкаю пальцами у него перед глазами.
- Эй? - Ноль реакции.
Я беру в руки фонарик и свечу ему в глаза. Уверен, что видел, как это делают медики. Он щурится и пытается убрать голову. Его зрачки сужаются очень медленно. Это что-то значит, хотя я не понимаю, что именно. Я прекращаю сжимать рукоять фонарика. Он с хрипом затихает и луч света гаснет, погружаясь во мрак. Спустя несколько секунд мужчина вновь храпит.
Я наугад выбираю другого человека ближе к дальнему концу палаты и получаю те же результаты. Как только я гашу фонарь, и он опять засыпает, в коридоре раздаются шаги. Я пригибаюсь, видя приближающуюся к дверям фигуру, и прячусь, приседая, когда одна из дверей начинает открываться. Я забираюсь под кровать, стукнувшись головой о металлическую стойку и прикусив себе язык. Слышу, как человек идет по отделению, и вижу слабый свет, который то вспыхивает, то гаснет. В поле зрения попадает пара ног: белые туфли и юбка. Медсестра без остановки минует кровать, под которой я укрылся. Она направляется к дальнему концу отделения, останавливаясь у пары кроватей, и каждый раз включая и выключая свой маленький фонарик. Она разворачивается и идет обратно, на какое-то время задержавшись у двери, а потом выходит, не особо заботясь о том, чтобы та захлопнулась тихо.
Я выжидаю несколько мгновений. Мое сердце успокаивается. Фактически я становлюсь настолько расслабленным, что, кажется, могу даже заснуть, но не уверен точно. Потом я выхожу. Я незаметно миную нижний коридор и лестницу, но по возвращении вижу, что в моей палате горит свет. В комнате дежурный по этажу с недовольным видом изучает мои записи на планшете.
- Туалет, - говорю я ему. Кажется, он не верит мне, но помогает вернуться в постель и подтыкает простыни.
Закрыв глаза, я снова представляю себе нижнее отделение, и тут до меня доходит, что одной из вещей, казавшихся в нем неправильными, одной из вещей, беспокоивших меня, при том, что тогда я не мог в точности этого понять, была всеобщая одинаковость. Все прикроватные тумбочки выглядели одинаково. Никаких открыток с надписями «Скорее поправляйся», ни цветов, ни корзин с фруктами, ни иных вещей, которые могли бы персонализировать личное пространство пациента. Я припоминаю, что видел по кувшину с водой и маленькому пластиковому стаканчику на каждой тумбочке, но это все. Я также не могу вспомнить, чтобы видел рядом с койками стулья. Насколько я помню, в отделении не было ни одного стула.
Оболочки. Я все время возвращаюсь к этому слову, которое странным образом имеет для меня значение. Всякий раз, когда я думаю о тихом отделении и тех, кто лежит в ней не то под сильным наркозом, не то в каком-то ином близком к коматозному состоянии, я вспоминаю это слово. Оболочки. Они - оболочки. Не знаю, почему это слово так много значит для меня, но, похоже, это так.
Оболочки…
Мадам д’Ортолан
- Но мадам, в самом ли деле это так ужасно?
Мадам д’Ортолан посмотрела на профессоре Лоссельса как на ненормального. Вдвоем они втиснулись в крохотный запыленный кабинет, который располагался высоко в шпиле одного из менее выдающихся зданий УПТ на окраине, в пределах видимости Купола Туманов, но в достаточно отдаленном и малоизвестном уголке, чтобы их разговор не мог быть записан.
- Транзиционирование без септуса? - с нажимом спросила она. - Не может быть ужасным?
- Совершенно верно, - сказал Лоссельс, взмахнув пухлыми руками. - Разве мы не должны, мадам, скорее, отпраздновать факт, что один из нас, возможно, открыл, как осуществлять переход без приема препарата? Разве это не великий прорыв? Разве это не подлинное достижение?
Мадам д’Ортолан - безупречно одетая в кремовый костюм-двойку, нелинованную записную книжку против оливковой миллиметровки буколической тройки профессоре Лоссельса - всем своим видом давала понять, как ей хочется вытолкнуть профессоре свозь невероятно узкое окно в шестидесятиметровую пропасть под ним.
- Лоссельс, - сообщила она с ледяной доходчивостью, - вы совсем выжили из ума? - (Профессоре Лоссельс приподнял брови, вероятно, чтобы показать, что он так не считает.) - Если люди, - отчетливо, точно общаясь с маленьким ребенком, произнесла мадам д’Ортолан, - возьмутся переходить без препарата… как мы будем их контролировать?
- Ну… - начал профессоре.
- Прежде всего, - перебила мадам д’Ортолан, - мы не выявили этого ни в одной из наших баснословно дорогих, но - теперь, по всей видимости, - довольно бесполезных лабораторий, ни в контексте тщательно регламентируемых полевых испытаний, ни в условиях какой-либо контролируемой среды; это событие настигло нас в самый разгар кризиса в Совете, а также в лице лояльного прежде, но ныне переметнувшегося на сторону врага ассасина, который, как мне панически докладывают агенты, пытающиеся, в основном безуспешно, его отследить, способен развивать и другие доселе невиданные силы и уникальные способности помимо этой. Как будто…
- В самом деле? Так ведь это же экстраординарно! - воскликнул профессоре, по-видимому, весьма взволнованный таким поворотом событий.
Женщина нахмурила брови.
- Что ж, очаровательно! - выкрикнула она и хлопнула ладонью по маленькому столу, взметнув пыль. Профессоре подскочил. Мадам д’Ортолан взяла себя в руки. - Я уверена, - продолжила она, тяжело дыша, - вы будете рады узнать о том, что соответствующие ученые, эксперты и преподаватели разделяют ваш энтузиазм и неспособность оценить, какую катастрофу являет это для нас. - Она положила руки на пухлые щеки профессоре и прижала их друг к другу, стиснув гладкую, надушенную плоть, в результате чего создалось впечатление, что его сдавленный рот и румяный нос-луковица оказались сжаты между двумя пухлыми розовыми подушками.
- Думайте, Лоссельс! Победить человека или группу людей легко; достаточно лишь подавить их превосходством. Если у них есть дубины, то у нас тоже будут, и мы позаботимся о том, чтобы наши были больше и многочисленнее их. То же - с ружьями, символами, бомбами, с любым иным оружием или способностями. Но если этот человек, - который теперь, несомненно, покинул наши ряды, и который, скорее всего, самым насильственным образом обратился против нас, - в состоянии сделать то, на что не способен никто из наших людей, как мы будем бороться с этим?
Неприкрытая жесткость хватки у него лице и соответствующая маловероятность дать вразумительный ответ позволили профессоре предположить, что ее вопрос был чисто риторическим. Она плавно покачала его головой назад и вперед.
- У нас могут быть огромные, огромные проблемы из-за одной его угрозы. - Она потрясла его лицом. - И потом, что хуже, что может стать намного хуже: что, если кто-нибудь еще сумеет с долей подготовки проделать то же самое? Что, если любой идиот, любой фанатик, любой энтузиаст, любой революционер, диссидент или ревизионист сможет по щелчку пальцев флитировать в тело другого человека, вытеснив его разум? Спонтанно? Не предпринимая необходимых предосторожностей, без обоснований, без уважения к нашему делу? Без руководства и опыта Концерна? Что же тогда остается нам? А? Я скажу вам: невозможность управлять тем, что, вероятно, является наиболее мощной человеческой способностью в этом и иных мирах. Можем ли мы позволить такое? Можем ли мы это одобрить? Можем ли мы ему потворствовать? - Она медленно отпустила щеки Лоссельса. Черты лица профессоре вернулись к обычному положению. Он казался удивленным и немного шокированным тем, что с ним так поступили.
Мадам д’Ортолан медленно качала головой с печальным и скорбным выражением лица. Профессоре Лоссельс обнаружил, что сам покачивает головой ей в такт, словно в знак понимания.
- Послушайте, - сказала она ему, - мы не можем оставить это.
- Полагаю, это может привести к анархии, - глубокомысленно заметил профессоре, нахмурившись куда-то в пол.
- Дорогой мой профессоре, - вздохнув, сказала мадам д’Ортолан, - поверьте, мы могли бы распахнуть перед анархией двери, вручить ей все ключи, украсить ее венками и отправиться восвояси, насвистывая как ни в чем не бывало, по сравнению с тем, что ожидает нас теперь.
Лоссельс вздохнул.
- И что, по-вашему, мы можем предпринять?
- Использовать все наше оружие, - сказала она резко. - Он обзавелся новой дубиной; что ж, у нас есть свои необычные дубинки. - Женщина выглянула в окно. - В частности, я думаю об одной. - Она наблюдала, как облака плывут в серебристо-сером небе, а потом вновь обратилась к хмурому профессоре. - Я думаю, что мы были слишком осторожны, - сказала она. - Может быть, даже хорошо, что что-то, наконец, сподвигло нас действовать. Предоставленные себе, мы могли бы колебаться вечно. - Она вдруг улыбнулась ему. - Пришла пора показать когти.
Профессоре нахмурился еще больше:
- Я так понимаю, мы воспользуемся одним из ваших особых проектов?
- Абсолютно. - Улыбка мадам д’Ортолан стала еще шире. Она вновь протянула руку к его лицу - он вздрогнул, практически незаметно, однако она лишь приласкала и похлопала его по щеке, точно он был ее любимым котом. - И вы меня в этом поддержите, не так ли?
- Вы бы прекратили, если бы я не сделал этого?
- Это прекратило бы мое безудержное уважение к вам, профессоре, - ответила она с звенящим смехом, который никак не отразился на ее лице.
Лоссельс посмотрел ей в глаза.
- Что ж, мэм, - тихо сказал он. - Я бы не стал этого допускать. Это поставило бы меня на одну полку с Облик, Плайтом, Крайком и остальными. Я слышал о… сложностях с ними; о ненормальных событиях.
Мадам д’Ортолан кивнула с выражением озабоченности на лице.
- А как без них? - неодобрительно заметила она. - Нам всем следует быть очень осторожными.
Лоссельс устало улыбнулся.
- Думаю, я очень осторожен.
Она лучезарно улыбнулась ему в ответ:
- Что ж, я согласна с вами!
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)