Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 11 (2)
(продолжение)
Транзиционарный
После грандиозной феерии семилетия под Куполом Туманов я перестал быть любимчиком мадам д’Ортолан. Я вовсе не был уверен, что когда-нибудь им был, несмотря на то, что миссис Малверхилл могла в это поверить, но теперь так или иначе им не был. Должно быть, я прошел испытание с той совершенно безумной серийной оргией на двоих, которую она для меня организовала, потому что выжил и больше не принимал участия в допросах, однако она чувствовала, что ее явно оскорбили, так что теперь я должен был ответить за свой поступок.
Я все еще был убежден, что весь смысл этого упражнения заключался в том, чтобы проверить, насколько легко я могу сопровождаться, и дать трекерам, наблюдателям и провидцам, которые, несомненно, присутствовали где-то поблизости, какую-нибудь работу, - например, передать ищейке фрагмент одежды, принадлежащей отслеживаемому человеку, - и если в этом присутствовала какая-то личная составляющая, - а мадам д’Ортолан, вероятно, испытывала по отношению ко мне и миссис Малверхилл некую оригинальную форму ревности, - то, несомненно, та была подчинена несравненно более важному делу обеспечения безопасности Концерна.
Тем не менее, я сознавал, что оскорбил ее, и она восприняла это очень плохо. Я отреагировал не так, как от меня ожидали, не так, как от меня требовали. Я выказал своего рода неприязнь, или скорее даже, некоторое отвращение. Конечно, это было не то благоговенное, ошеломленное, возможно, сконфуженное, возможно, смиренное уважение, которого, вероятно, она ожидала, и которого, как была убеждена, она по праву заслуживала.
В конце концов, это не могло причинить большого вреда ни в каком абсолютном масштабе; средний человек должен выдерживать, принимать и забывать по сотни эквивалентных или худших оскорблений и клевет каждый год. Но для особы столь беспрецедентной важности и постоянно растущей гордыни, какой была мадам д’Ортолан, сама неожиданность этого события усиливала обиду, которая приобрела тем более масштабные очертания с учетом стабильного прогресса ее беспощадно цветущей жизни.
В течение нескольких месяцев после этого я отдыхал и не получал вообще никаких поручений, но с тех пор меня постепенно начали отправлять на более сложные и рискованные задания для l’Expédience. Мне дозволялось все реже отдыхать у себя в доме среди деревьев на горе над Флессом. Вместо этого я проводил дни в последовательных странствиях по множественным мирам, принимая участие в делах безрассудства, рукопашных убийств и откровенного бандитизма. Постепенно даже дом у Флесса перестал казаться мне тем обетованным местом, которым являлся для меня прежде, и когда я использовал септус по своему усмотрению, то проводил свой отпуск, если можно так выразиться, в мире с Венецией, где встретил и потерял свою маленькую пиратскую капитаншу, скитаясь, словно потерянная душа, по ее опаленному историей челу, знакомясь с этим уникальным воплощением мира, искалеченного наследием его недавних жестокостей и самоистязающего поклонения доходам алчности и эгоизма. Опять же, это был ваш мир, и я гарантирую, что во многих отношениях знаю его лучше вас.
Есть пословица, которой верят иные недалекие люди: все, что тебя не убивает, делает тебя сильнее. Мне известно наверняка, ибо я видел доказательства, - и в действительности зачастую сам бывал им причиной, - что то, что тебя не убивает, может оставить тебя калекой. Или изувечить, или заставить молить о смерти, или перенести в одно из тех зловещих сумеречных состояний, которые переживают, - следует уповать на то, что это совершенно не подходящее определение, - все, кто находится в псевдокоматозном или вегетативном состоянии. По моему опыту, те же самые люди верят в то, что на все имеются свои причины. Учитывая неоспоримо варварскую историю всякого мира, где мы могли сталкиваться с подобием Человека, это - заявление поразительно бессистемной ретроспективной и продолжающейся жестокости, равносильное оправданию самого тяжкого и непростительного садизма.
Тем не менее, - уверен, так же случайно, как и благодаря любому врожденному навыку или иному качеству от природы, - я пережил эти испытания и действительно стал более опытным, более способным и более сведущим во всех тайных, этически неоднозначных, технически сверхспециализированных и откровенно сомнительных методиках.
Но даже мне становилось страшнее, потому что с каждой новой миссией, которая требовала вмешательства повышенного риска, нападения или убийства, я сознавал, что мои постепенно совершенствующиеся навыки не спасут меня и обесценятся, когда придет неминуемый час, и поднимал с очередной миссией ставки на то, что та окажется моей последней, не из-за какой-то слабины в подготовке, креативности, бдительности или мастерстве, а из-за простого среднестатистического шанса.
Я уже давно позабыл о большинстве вмешательств, в которых принимал участие, а позже не мог вспомнить, скольким людям причинил вред или травмы, или оставил инвалидами, или напугал на всю оставшуюся жизнь.
В конце концов, к стыду своему, я даже потерял счет всем, кого убил.
Думаю, есть какая-то тошнотворная смесь вины и фатализма, которая оседает на каждом, мужчине ли, женщине ли, занятом подобной смертоносной, роковой работой. Я имею в виду, смертоносной для наших объектов; роковой потенциально только для нас самих, но, тем не менее, в итоге, если мы будем продолжать достаточно долго, то все гарантированно закончится для нас смертельным исходом.
Мы приходим к мысли, что конца невозможно бежать вечно, и ужас этого знания - растущей уверенности в том, что каждое успешное задание и каждое триумфальное уклонение от смерти только повышает вероятность, что следующим риском, на который мы пойдем, окажется тот, который, в конце концов, заберет нас - делает нас все более и более нервными, невротичными, неуравновешенными и психологически ломкими.
И я верю, что если мы вовлечены в дела, связанные с убийствами, и у нас вообще есть какая-то совесть, - и даже если мы знаем, что боремся за правое дело и делаем это, исходя из лучших побуждений, - частичка нас, признаться, будет с нетерпением ожидать этого конца и даже приветствовать его все более вероятное наступление. По крайней мере, это положит конец беспокойству, конец чувству вины и кошмарам, как во сне, так и наяву.
(А заодно конец тикам, неврозам и психозам. Конец этому состоянию, когда я словно нахожусь в теле и голове кого-то, страдающего ОКР, единственной особенностью, которая сохраняется вместе с переходом.)
Я мог бы отказаться, мог уйти в отставку, но глупая гордость, нежелание склоняться ни перед кем, включая мадам д’Ортолан, даже если бы та была бесспорной главой всего Концерна, удерживали бы меня до тех пор, пока не исчез бы этот первоначальный стимул, чтобы я мог справедливо заявить, что сыграл свою роль, и отступить, а смиренный фатализм и жажда того, чтобы все закончилось, - и закончилось так, как имело место до сих пор, словно лишь так можно было каким-то образом осмыслить и оправдать все, что я совершил, - взяли надо мной верх, одновременно предоставив и возможность, и немочь.
Так что к тому моменту, когда я мог решить, что способен отказаться от отыгрываемой мною судьбы, было уже слишком поздно. Я был другим. Во всяком случае, все мы меняемся, с каждым преходящим мигом, будучи даже не вхожи в множественные миры, от мгновения к мгновению, от пробуждения к пробуждению, наша неразрывность обнаруживается в контексте других и наших институтов; но все это в еще большей степени относится к тем из нас, кто перепрыгивает от души к душе, от мира к миру, разума к разуму, контекста к контексту, оболочки к оболочке, оставляя неизвестно что после себя и забирая неизвестно что непонятно у кого.
Бывали моменты, когда я думал, что пора закругляться; в последний раз это случилось, когда я преследовал опального каудильо , бежавшего из своей эстансии , вниз по каменным ступенькам и сквозь высокие, в человеческий рост, заросли одного из громадных сине-зеленых полей, простиравшиеся до самого горизонта. Он возился с револьвером, ныряя, чуть ли не падая во время бега по ступеням, пытаясь одновременно удерживать на ходу брюки и не спотыкаться о предназначенный для этого широкий красный пояс. (Я застиг его врасплох как на месте преступления, так и в туалете, сношающимся и тужащимся под оседлавшей его рабыней. Клянусь, сексуальные наклонности людей никогда не перестанут меня поражать, и вы могли бы решить, что я уже повидал все - но нет, снова ошиблись.)
Он оттолкнул девушку в мою сторону и таким образом выиграл немного времени для бегства, раз споткнувшись о все еще подергивавшиеся тела своих двух охранников в холле снаружи. Я отцепился от верещащей девушки, которую пришлось напоследок ударить свободной, не занятой саблей рукой, когда та, выставив ногти, на меня набросилась (одним местным богам было известно, почему). Потом я пустился в погоню, взревев для пущего эффекта. Так и не понял, откуда взялся пистолет. Я наклонился и подобрал его, когда каудильо, истерически крича, скрылся в зарослях. Не заряжен. Превосходно. Я все равно убрал его за пояс и направился по следу из сломанной высокой травы, поначалу немного замедлив шаг, а затем притормозив еще больше. Каудильо впереди выпала нелегкая задача, он раздвигал и вытаптывал стебли в палец толщиной, освобождая для меня путь, которым мог отправиться одноногий слепой - отправиться и все равно нагнать свою добычу.
Ветер задул над верхушками травы где-то у меня над головой и на мгновение я вновь вернулся в banlieue сразу за Периферик , перепрыгнул через сгоревшую машину и погнался за двумя юными магрибинцами, которые решили изнасиловать девчонку в многоэтажке. Следовало поступить по-джентльменски, так как ее ожидало будущее либо забитой неудачницы, которая сиганет со своим ребенком с крыши этого самого дома прежде, чем ей стукнет двадцать, либо известного специалиста по психосемантике - что бы это ни значило - в университетах Трира и Каира, в зависимости от того, случится ли означенное насилие, или нет.
У парней была при себе бутылка азота. Я должен был воспользоваться им, дабы устроить для них то, что они намеревались сотворить с ней после того, как трахнут (в противном случае они бы попытались сделать это снова), но прежде, чем я успел это сделать, они перемахнули стену и упали с высоты в десять метров в котлован, вырытый недавно для расширения ветки метро. Один успел закричать прежде, чем ударился о бетон. Другой нет - должно быть, ему не хватило времени перевести дыхание. Вот что значит быть ниндзями паркура только на своих PlayStation: оба они грохнулись прямо на ходу, приземлившись точнехонько на собственные головы. К тому времени я как раз добрался до стены. Мне все еще кажется, что я слышал, как хрустнули их шеи, хотя, полагаю, это могли быть их черепа. Азот из разбитой бутылки растекался, поднимаясь парами, вокруг их тел.
Однако теперь они вскарабкались по проволочному ограждению на электроподстанцию и принялись носиться по гудящей технике, перепрыгивая через оборудование, точно спортсмены-барьеристы. Вдвоем они растворились в одной титанической голубой вспышке, которая уничтожила мое зрение и произвела оглушительный взрыв, от которого у меня зазвенело в ушах. Меня отбросило на ограждение.
Подождите, ведь этого не было… Я тоже едва не перепрыгнул стену, не желая ужом вскарабкиваться по какой-нибудь проволочной сетке и танцевать среди покрышек.
А потом вновь вернулся в сине-зеленое поле гигантской травы, по-прежнему тяжело вышагивая вслед за все более отчаивающимся каудильо. Откуда-то спереди до меня доносилось его тяжелое сопение, перемежавшееся задыхающимися, судорожными мольбами о пощаде. Тропа, которой он продвигался, кружила; он мог попытаться вернуться к домам, понимая, что не мог бесконечно прокладывать путь для нас обоих сквозь крепкие, устойчивые посевы.
Но нет; я мчался вниз по склону фавелы Баии, перепрыгивая через пустые канистры из-под масла и крича вслед удаляющейся спине еще одного тощего подростка, пробиравшегося сквозь галдевшую толпу людей. Я должен был казаться полицейским под прикрытием, она должна была стать знаменитой скрипачкой, а не наркокурьером. Она выбежала на первую широкую улицу у подножия холма и разминулась с грузовиком примерно на сантиметр. Тот вильнул, наполовину запрокинувшись, в его кузов на полной скорости въехал мотоциклист и, едва не лишившись головы, шлепнулся замертво. Девчонка исчезла в переулке на противоположной конце улицы, а я остановился и опустился, уперев руки в колени, чтобы перевести дыхание.
У меня закружилась голова, меня качнуло, после чего я возобновил бег; я все еще гнался за девочкой по переулку. Я выкрикнул ее имя, и она сразу же обернулась, еще до того, как достигла улицы, длинные каштановые ее волосы на мгновение откинулись в сторону. Грузовик врезался в нее на полном ходу и отшвырнул на встречную полосу, отправив кувырком, точно куклу, под автобус, который подпрыгнул на ее теле так, будто переехал лежачий полицейский. Меня занесло, и я так резко затормозил у угла, что с меня слетели солнцезащитные очки. Что, черт возьми, происходило?
Я замешкался, шагая за каудильо, но продолжил движение, подняв саблю и тряся головой, чтобы избавиться от странно яркого ощущения того, что только что пережил недавнее прошлое.
Они хотели саблю, они ее получат. Очевидно, она имела для них какое-то историческое значение. По меньшей мере, так не случится никакого возвращения, никакого триумфа, каким бы незаслуженным тот ни был. (Не спрашивайте. Или спросите. Ответ таков: коррумпированная пресса, манипуляции иностранных властей и богатых, влиятельных семей, подкупающих судей и головорезов: всякую некомпетентность, всякое зло можно смыть достаточным количеством мускулов и денег.) Не для нашего парня; не в этой версии этой итерации мира. Тропа все еще кружила в зарослях травы. Теперь она казалась более уже и менее расточительней. Каудильо, должно быть, отчасти поумнел и теперь пытался проскользнуть между стеблями, а не ломать и спотыкаться о них. Я ускорился до обычной ходьбы, все еще ломая голову над тем, что происходило у меня с этими не-вполне/более-чем флешбеками.
Вначале я обнаружил пояс каудильо, каракулями алевший в примятой траве и походивший на отчетливый кровавый след. А затем и самого мужчину, лежащего в зарослях, грудь его вздымалась, текли слезы, штаны все еще были на четверть приспущены, воздух со свистом ходит в разинутом рту, а руки сложены перед собой, точно в мольбе, в то время как он просил меня о пощаде и предлагал стремительно возраставшие суммы за то, чтобы я его отпустил.
Я сделал движение саблей в наиболее экономичном из ударов - заросли стесняли движение, - и ублюдок крутанулся, перекатился и внезапно выставил перед собой в дрожащих руках крошечный серебристый двуствольный пистолет, направив его мне прямо в лицо. В тот миг мне хватило времени разглядеть, что, несмотря на то, что дальнобойность его была смешной, а само оружие - маленьким, каждый из его стволов казался достаточно широким, чтобы свободно просунуть в него мизинец.
Как медленно, казалось, опускалась моя рука, когда она кружила саблей. Было ли у меня время флитировать оттуда? Не вполне. Но я мог хотя бы начать подготовку. Это никогда не было лишним.
Итак, те флешбеки, которые были не совсем, но, скорее, чем-то большим, нежели просто флешбеками, являлись своего рода предчувствием того, что что-то идет не так. Вот что они значили; они были предупреждениями. Как глупо с моей стороны было игнорировать собственное подсознание, подумал я. Хотя куда более простым и менее двусмысленным ключом к происходящему было мое искреннее и очень сильное желание выйти из игры сразу после каудильо с его девчачьими воплями и прокачанным пистолетом. Но им требовалась сабля, а где были бы люди вроде меня, если бы мы были лишены подлого оправдания просто подчиняться приказам?
Мгновение длилось очень долго. Мне показалось, что я слышал свист лезвия сабли, когда она ускорилась, рассекая воздух, и ощутил, как кончик ее, проходя сквозь ближайшие стебли травы, скользил по ним, лезвием среди лезвий…
Кулак каудильо, сжимавший пистолет, дернулся.
Раздался щелчок.
И все.
Пистолет заклинило, либо он все еще стоял на предохранителе.
Или не был заряжен - разумеется, был ведь уже пистолет, который я подобрал на ступеньках. (Этот человек вверг страну, которой управлял, в разруху - так стоило ли ожидать от него умения обращаться с оружием?)
Это не имело большого значения.
Кривое лезвие ятагана ударило рыдающего халифа сначала по одной руке, потом по другой, рассекло все четыре кости и отправило обе половинки предплечий вместе с пистолетом в тростник. Постойте-ка минутку…
Последовавший удар отсек орущему человеку голову. Я уже флитировал прочь, не то от шумящих сине-зеленых зарослей травы Большой Патагонии, не то от залитых солнцем болот Новой Месопотамии - я уже не был уверен ни в чем.
Прим.:
* Каудильо - должность диктатора в Испании и ряде латиноамериканских стран.
* Эстансия - крупное ранчо в латиноамериканских странах.
* Периферик - парижская окружная автодорога.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)
Транзиционарный
После грандиозной феерии семилетия под Куполом Туманов я перестал быть любимчиком мадам д’Ортолан. Я вовсе не был уверен, что когда-нибудь им был, несмотря на то, что миссис Малверхилл могла в это поверить, но теперь так или иначе им не был. Должно быть, я прошел испытание с той совершенно безумной серийной оргией на двоих, которую она для меня организовала, потому что выжил и больше не принимал участия в допросах, однако она чувствовала, что ее явно оскорбили, так что теперь я должен был ответить за свой поступок.
Я все еще был убежден, что весь смысл этого упражнения заключался в том, чтобы проверить, насколько легко я могу сопровождаться, и дать трекерам, наблюдателям и провидцам, которые, несомненно, присутствовали где-то поблизости, какую-нибудь работу, - например, передать ищейке фрагмент одежды, принадлежащей отслеживаемому человеку, - и если в этом присутствовала какая-то личная составляющая, - а мадам д’Ортолан, вероятно, испытывала по отношению ко мне и миссис Малверхилл некую оригинальную форму ревности, - то, несомненно, та была подчинена несравненно более важному делу обеспечения безопасности Концерна.
Тем не менее, я сознавал, что оскорбил ее, и она восприняла это очень плохо. Я отреагировал не так, как от меня ожидали, не так, как от меня требовали. Я выказал своего рода неприязнь, или скорее даже, некоторое отвращение. Конечно, это было не то благоговенное, ошеломленное, возможно, сконфуженное, возможно, смиренное уважение, которого, вероятно, она ожидала, и которого, как была убеждена, она по праву заслуживала.
В конце концов, это не могло причинить большого вреда ни в каком абсолютном масштабе; средний человек должен выдерживать, принимать и забывать по сотни эквивалентных или худших оскорблений и клевет каждый год. Но для особы столь беспрецедентной важности и постоянно растущей гордыни, какой была мадам д’Ортолан, сама неожиданность этого события усиливала обиду, которая приобрела тем более масштабные очертания с учетом стабильного прогресса ее беспощадно цветущей жизни.
В течение нескольких месяцев после этого я отдыхал и не получал вообще никаких поручений, но с тех пор меня постепенно начали отправлять на более сложные и рискованные задания для l’Expédience. Мне дозволялось все реже отдыхать у себя в доме среди деревьев на горе над Флессом. Вместо этого я проводил дни в последовательных странствиях по множественным мирам, принимая участие в делах безрассудства, рукопашных убийств и откровенного бандитизма. Постепенно даже дом у Флесса перестал казаться мне тем обетованным местом, которым являлся для меня прежде, и когда я использовал септус по своему усмотрению, то проводил свой отпуск, если можно так выразиться, в мире с Венецией, где встретил и потерял свою маленькую пиратскую капитаншу, скитаясь, словно потерянная душа, по ее опаленному историей челу, знакомясь с этим уникальным воплощением мира, искалеченного наследием его недавних жестокостей и самоистязающего поклонения доходам алчности и эгоизма. Опять же, это был ваш мир, и я гарантирую, что во многих отношениях знаю его лучше вас.
Есть пословица, которой верят иные недалекие люди: все, что тебя не убивает, делает тебя сильнее. Мне известно наверняка, ибо я видел доказательства, - и в действительности зачастую сам бывал им причиной, - что то, что тебя не убивает, может оставить тебя калекой. Или изувечить, или заставить молить о смерти, или перенести в одно из тех зловещих сумеречных состояний, которые переживают, - следует уповать на то, что это совершенно не подходящее определение, - все, кто находится в псевдокоматозном или вегетативном состоянии. По моему опыту, те же самые люди верят в то, что на все имеются свои причины. Учитывая неоспоримо варварскую историю всякого мира, где мы могли сталкиваться с подобием Человека, это - заявление поразительно бессистемной ретроспективной и продолжающейся жестокости, равносильное оправданию самого тяжкого и непростительного садизма.
Тем не менее, - уверен, так же случайно, как и благодаря любому врожденному навыку или иному качеству от природы, - я пережил эти испытания и действительно стал более опытным, более способным и более сведущим во всех тайных, этически неоднозначных, технически сверхспециализированных и откровенно сомнительных методиках.
Но даже мне становилось страшнее, потому что с каждой новой миссией, которая требовала вмешательства повышенного риска, нападения или убийства, я сознавал, что мои постепенно совершенствующиеся навыки не спасут меня и обесценятся, когда придет неминуемый час, и поднимал с очередной миссией ставки на то, что та окажется моей последней, не из-за какой-то слабины в подготовке, креативности, бдительности или мастерстве, а из-за простого среднестатистического шанса.
Я уже давно позабыл о большинстве вмешательств, в которых принимал участие, а позже не мог вспомнить, скольким людям причинил вред или травмы, или оставил инвалидами, или напугал на всю оставшуюся жизнь.
В конце концов, к стыду своему, я даже потерял счет всем, кого убил.
Думаю, есть какая-то тошнотворная смесь вины и фатализма, которая оседает на каждом, мужчине ли, женщине ли, занятом подобной смертоносной, роковой работой. Я имею в виду, смертоносной для наших объектов; роковой потенциально только для нас самих, но, тем не менее, в итоге, если мы будем продолжать достаточно долго, то все гарантированно закончится для нас смертельным исходом.
Мы приходим к мысли, что конца невозможно бежать вечно, и ужас этого знания - растущей уверенности в том, что каждое успешное задание и каждое триумфальное уклонение от смерти только повышает вероятность, что следующим риском, на который мы пойдем, окажется тот, который, в конце концов, заберет нас - делает нас все более и более нервными, невротичными, неуравновешенными и психологически ломкими.
И я верю, что если мы вовлечены в дела, связанные с убийствами, и у нас вообще есть какая-то совесть, - и даже если мы знаем, что боремся за правое дело и делаем это, исходя из лучших побуждений, - частичка нас, признаться, будет с нетерпением ожидать этого конца и даже приветствовать его все более вероятное наступление. По крайней мере, это положит конец беспокойству, конец чувству вины и кошмарам, как во сне, так и наяву.
(А заодно конец тикам, неврозам и психозам. Конец этому состоянию, когда я словно нахожусь в теле и голове кого-то, страдающего ОКР, единственной особенностью, которая сохраняется вместе с переходом.)
Я мог бы отказаться, мог уйти в отставку, но глупая гордость, нежелание склоняться ни перед кем, включая мадам д’Ортолан, даже если бы та была бесспорной главой всего Концерна, удерживали бы меня до тех пор, пока не исчез бы этот первоначальный стимул, чтобы я мог справедливо заявить, что сыграл свою роль, и отступить, а смиренный фатализм и жажда того, чтобы все закончилось, - и закончилось так, как имело место до сих пор, словно лишь так можно было каким-то образом осмыслить и оправдать все, что я совершил, - взяли надо мной верх, одновременно предоставив и возможность, и немочь.
Так что к тому моменту, когда я мог решить, что способен отказаться от отыгрываемой мною судьбы, было уже слишком поздно. Я был другим. Во всяком случае, все мы меняемся, с каждым преходящим мигом, будучи даже не вхожи в множественные миры, от мгновения к мгновению, от пробуждения к пробуждению, наша неразрывность обнаруживается в контексте других и наших институтов; но все это в еще большей степени относится к тем из нас, кто перепрыгивает от души к душе, от мира к миру, разума к разуму, контекста к контексту, оболочки к оболочке, оставляя неизвестно что после себя и забирая неизвестно что непонятно у кого.
Бывали моменты, когда я думал, что пора закругляться; в последний раз это случилось, когда я преследовал опального каудильо , бежавшего из своей эстансии , вниз по каменным ступенькам и сквозь высокие, в человеческий рост, заросли одного из громадных сине-зеленых полей, простиравшиеся до самого горизонта. Он возился с револьвером, ныряя, чуть ли не падая во время бега по ступеням, пытаясь одновременно удерживать на ходу брюки и не спотыкаться о предназначенный для этого широкий красный пояс. (Я застиг его врасплох как на месте преступления, так и в туалете, сношающимся и тужащимся под оседлавшей его рабыней. Клянусь, сексуальные наклонности людей никогда не перестанут меня поражать, и вы могли бы решить, что я уже повидал все - но нет, снова ошиблись.)
Он оттолкнул девушку в мою сторону и таким образом выиграл немного времени для бегства, раз споткнувшись о все еще подергивавшиеся тела своих двух охранников в холле снаружи. Я отцепился от верещащей девушки, которую пришлось напоследок ударить свободной, не занятой саблей рукой, когда та, выставив ногти, на меня набросилась (одним местным богам было известно, почему). Потом я пустился в погоню, взревев для пущего эффекта. Так и не понял, откуда взялся пистолет. Я наклонился и подобрал его, когда каудильо, истерически крича, скрылся в зарослях. Не заряжен. Превосходно. Я все равно убрал его за пояс и направился по следу из сломанной высокой травы, поначалу немного замедлив шаг, а затем притормозив еще больше. Каудильо впереди выпала нелегкая задача, он раздвигал и вытаптывал стебли в палец толщиной, освобождая для меня путь, которым мог отправиться одноногий слепой - отправиться и все равно нагнать свою добычу.
Ветер задул над верхушками травы где-то у меня над головой и на мгновение я вновь вернулся в banlieue сразу за Периферик , перепрыгнул через сгоревшую машину и погнался за двумя юными магрибинцами, которые решили изнасиловать девчонку в многоэтажке. Следовало поступить по-джентльменски, так как ее ожидало будущее либо забитой неудачницы, которая сиганет со своим ребенком с крыши этого самого дома прежде, чем ей стукнет двадцать, либо известного специалиста по психосемантике - что бы это ни значило - в университетах Трира и Каира, в зависимости от того, случится ли означенное насилие, или нет.
У парней была при себе бутылка азота. Я должен был воспользоваться им, дабы устроить для них то, что они намеревались сотворить с ней после того, как трахнут (в противном случае они бы попытались сделать это снова), но прежде, чем я успел это сделать, они перемахнули стену и упали с высоты в десять метров в котлован, вырытый недавно для расширения ветки метро. Один успел закричать прежде, чем ударился о бетон. Другой нет - должно быть, ему не хватило времени перевести дыхание. Вот что значит быть ниндзями паркура только на своих PlayStation: оба они грохнулись прямо на ходу, приземлившись точнехонько на собственные головы. К тому времени я как раз добрался до стены. Мне все еще кажется, что я слышал, как хрустнули их шеи, хотя, полагаю, это могли быть их черепа. Азот из разбитой бутылки растекался, поднимаясь парами, вокруг их тел.
Однако теперь они вскарабкались по проволочному ограждению на электроподстанцию и принялись носиться по гудящей технике, перепрыгивая через оборудование, точно спортсмены-барьеристы. Вдвоем они растворились в одной титанической голубой вспышке, которая уничтожила мое зрение и произвела оглушительный взрыв, от которого у меня зазвенело в ушах. Меня отбросило на ограждение.
Подождите, ведь этого не было… Я тоже едва не перепрыгнул стену, не желая ужом вскарабкиваться по какой-нибудь проволочной сетке и танцевать среди покрышек.
А потом вновь вернулся в сине-зеленое поле гигантской травы, по-прежнему тяжело вышагивая вслед за все более отчаивающимся каудильо. Откуда-то спереди до меня доносилось его тяжелое сопение, перемежавшееся задыхающимися, судорожными мольбами о пощаде. Тропа, которой он продвигался, кружила; он мог попытаться вернуться к домам, понимая, что не мог бесконечно прокладывать путь для нас обоих сквозь крепкие, устойчивые посевы.
Но нет; я мчался вниз по склону фавелы Баии, перепрыгивая через пустые канистры из-под масла и крича вслед удаляющейся спине еще одного тощего подростка, пробиравшегося сквозь галдевшую толпу людей. Я должен был казаться полицейским под прикрытием, она должна была стать знаменитой скрипачкой, а не наркокурьером. Она выбежала на первую широкую улицу у подножия холма и разминулась с грузовиком примерно на сантиметр. Тот вильнул, наполовину запрокинувшись, в его кузов на полной скорости въехал мотоциклист и, едва не лишившись головы, шлепнулся замертво. Девчонка исчезла в переулке на противоположной конце улицы, а я остановился и опустился, уперев руки в колени, чтобы перевести дыхание.
У меня закружилась голова, меня качнуло, после чего я возобновил бег; я все еще гнался за девочкой по переулку. Я выкрикнул ее имя, и она сразу же обернулась, еще до того, как достигла улицы, длинные каштановые ее волосы на мгновение откинулись в сторону. Грузовик врезался в нее на полном ходу и отшвырнул на встречную полосу, отправив кувырком, точно куклу, под автобус, который подпрыгнул на ее теле так, будто переехал лежачий полицейский. Меня занесло, и я так резко затормозил у угла, что с меня слетели солнцезащитные очки. Что, черт возьми, происходило?
Я замешкался, шагая за каудильо, но продолжил движение, подняв саблю и тряся головой, чтобы избавиться от странно яркого ощущения того, что только что пережил недавнее прошлое.
Они хотели саблю, они ее получат. Очевидно, она имела для них какое-то историческое значение. По меньшей мере, так не случится никакого возвращения, никакого триумфа, каким бы незаслуженным тот ни был. (Не спрашивайте. Или спросите. Ответ таков: коррумпированная пресса, манипуляции иностранных властей и богатых, влиятельных семей, подкупающих судей и головорезов: всякую некомпетентность, всякое зло можно смыть достаточным количеством мускулов и денег.) Не для нашего парня; не в этой версии этой итерации мира. Тропа все еще кружила в зарослях травы. Теперь она казалась более уже и менее расточительней. Каудильо, должно быть, отчасти поумнел и теперь пытался проскользнуть между стеблями, а не ломать и спотыкаться о них. Я ускорился до обычной ходьбы, все еще ломая голову над тем, что происходило у меня с этими не-вполне/более-чем флешбеками.
Вначале я обнаружил пояс каудильо, каракулями алевший в примятой траве и походивший на отчетливый кровавый след. А затем и самого мужчину, лежащего в зарослях, грудь его вздымалась, текли слезы, штаны все еще были на четверть приспущены, воздух со свистом ходит в разинутом рту, а руки сложены перед собой, точно в мольбе, в то время как он просил меня о пощаде и предлагал стремительно возраставшие суммы за то, чтобы я его отпустил.
Я сделал движение саблей в наиболее экономичном из ударов - заросли стесняли движение, - и ублюдок крутанулся, перекатился и внезапно выставил перед собой в дрожащих руках крошечный серебристый двуствольный пистолет, направив его мне прямо в лицо. В тот миг мне хватило времени разглядеть, что, несмотря на то, что дальнобойность его была смешной, а само оружие - маленьким, каждый из его стволов казался достаточно широким, чтобы свободно просунуть в него мизинец.
Как медленно, казалось, опускалась моя рука, когда она кружила саблей. Было ли у меня время флитировать оттуда? Не вполне. Но я мог хотя бы начать подготовку. Это никогда не было лишним.
Итак, те флешбеки, которые были не совсем, но, скорее, чем-то большим, нежели просто флешбеками, являлись своего рода предчувствием того, что что-то идет не так. Вот что они значили; они были предупреждениями. Как глупо с моей стороны было игнорировать собственное подсознание, подумал я. Хотя куда более простым и менее двусмысленным ключом к происходящему было мое искреннее и очень сильное желание выйти из игры сразу после каудильо с его девчачьими воплями и прокачанным пистолетом. Но им требовалась сабля, а где были бы люди вроде меня, если бы мы были лишены подлого оправдания просто подчиняться приказам?
Мгновение длилось очень долго. Мне показалось, что я слышал свист лезвия сабли, когда она ускорилась, рассекая воздух, и ощутил, как кончик ее, проходя сквозь ближайшие стебли травы, скользил по ним, лезвием среди лезвий…
Кулак каудильо, сжимавший пистолет, дернулся.
Раздался щелчок.
И все.
Пистолет заклинило, либо он все еще стоял на предохранителе.
Или не был заряжен - разумеется, был ведь уже пистолет, который я подобрал на ступеньках. (Этот человек вверг страну, которой управлял, в разруху - так стоило ли ожидать от него умения обращаться с оружием?)
Это не имело большого значения.
Кривое лезвие ятагана ударило рыдающего халифа сначала по одной руке, потом по другой, рассекло все четыре кости и отправило обе половинки предплечий вместе с пистолетом в тростник. Постойте-ка минутку…
Последовавший удар отсек орущему человеку голову. Я уже флитировал прочь, не то от шумящих сине-зеленых зарослей травы Большой Патагонии, не то от залитых солнцем болот Новой Месопотамии - я уже не был уверен ни в чем.
Прим.:
* Каудильо - должность диктатора в Испании и ряде латиноамериканских стран.
* Эстансия - крупное ранчо в латиноамериканских странах.
* Периферик - парижская окружная автодорога.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)