Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 11 (1)
Глава разделена, продолжение далее.
Пациент 8262
Меня домогались! Худшие мои кошмары стали явью. Ладно, не самые худшие, но довольно плохие. Меня ласкали, хватали, до меня домогались в моей собственной постели. По счастью, я вовремя проснулся и мог защищаться, кричать и взывать о помощи. Но тем не менее.
Был день; полдень, час после обеда, и я находился в том состоянии, в котором мне нравится оставаться большую часть времени, не бодрствуя и не спя, а лежа с закрытыми глазами, немного прислушиваясь и много думая. Я услышал, как кто-то вошел в мою палату, и, хотя не слышал, как закрылась дверь, обратил внимание на то, что звуки из коридора поутихли. Это должно было меня насторожить, но, полагаю, я стал чересчур самоуверен.
После того оригинального поворота событий с болтовней на тарабарщине, я стал проводить меньше времени, слоняясь по коридорам и общим комнатам, и больше - лежа в постели. Мне казалось, что другие пациенты глядят на меня как-то странно, причем некоторые даже пытались вовлечь меня в разговор, который определенно казался началом очередной бессмыслицы и часто сопровождался большими улыбками на лицах, которые, очевидно, значили, что их обладатели были в курсе шутки и просто хотели присоединиться к ней и тоже посмеяться. Я отворачивался от них и уходил прочь со всем достоинством, на какое был способен.
Когда пару дней назад ко мне в палату вошел толстяк- он приводил с собой тощего парня в тот день, когда я изобретал слова - я спрятался под простынями и закрылся от него подушкой. Он говорил мягко, пытаясь - я мог судить об этом по тону его голоса - заставить меня выбраться, но я этого не хотел. Когда он попытался приподнять простыни, чтобы заглянуть в мою импровизированную палатку, я оттолкнул его руку и зашипел. Он тяжело вздохнул, таким типичным многозначительным вздохом, и вскоре ушел.
Медицинский персонал продолжает за мной ухаживать. Ежедневно они заставляют меня встать с кровати и сидеть рядом с ней, а раз или два настаивали на том, чтобы я составил им компанию в прогулке по коридору, хотя я провожу черту, когда дело доходит до посещения общей комнаты. Кажется, они довольно счастливы тем, что я все еще двигаюсь. Полагаю, что шаркаю теперь немного больше, чем обычно, не совсем правильно передвигая ноги, однако это также является частью моей маскировки. Чем менее здоровым, умелым и приметным я кажусь, тем больше похожу на самого обычного пациента. Лучше вписываюсь.
Время от времени ко мне по-прежнему заглядывают врачи, и та женщина-врач, которая уже интересовалась мной, приходила и сидела со мной на прошлой неделе почти полчаса. Она медленно говорила со мной, - думаю, что понял большую часть из того, что она мне сказала, - и светила в глаза яркими огоньками.
А потом эти домогательства сегодня. Я не стал открывать глаз, чтобы посмотреть, кто вошел в комнату. Я почувствовал, что кто-то потянул мое постельное белье, и решил, что, возможно, это врач пришел меня осмотреть, хотя пахло от него не так, как от врача. По той же причине это, вероятно, не мог быть санитар или уборщик. Иногда они приводят меня в порядок, если я неаккуратно поел или неудачно упал в постель. Если бы мне предложили угадать, я бы сказал, что это мог быть другой пациент, но не из тех, которые неприятно пахнут. По глупости я решил, что кто бы это ни был, он сможет понять, что я сплю или притворяюсь спящим, и потому не хочу, чтобы меня будили, но потом ощутил, как где-то из-под бедра у меня выдернули простынь. Я чувствовал, как в этом месте в теплую затхлость постели вторгается воздух. Что же это значило, задумался я?
Затем чья-то рука коснулась моего бедра, вначале пальцы, казалось, ощупали его, потом поднялись и схватились за пижамную ткань, будто пытались ее задрать. О чем они думали, что делали? Они решили, что на мне была ночная рубашка? Я все еще не открывал глаз, решив, что кем бы ни был этот некомпетентный человек, то он будет только сбит с толку, если я начну сопротивляться (важно всегда держать персонал на своей стороне, поэтому не следует ставить его в неудобное положение). Рука оставила тщетные попытки задрать мои пижамные штаны и потянулась к промежности. И проскользнула в открытую ширинку, наощупь дотянувшись до моего достоинства, сжав его раз, а потом спустившись ниже и взявшись за яички!
Я открыл глаза спустя мгновение после того, как погас свет. Был вовсе не полдень. Как только свет пропал, оказалось, что было темно; поздний вечер или ночь. Я чувствовал себя сбитым с толку, дезориентированным. Рука немедленно убралась от моих интимных мест, и темная, едва различимая фигура спешно поднялась с огорченным ворчанием от моей койки и исчезла, прежде чем я успел разглядеть, кто это мог быть, бросившись по коридору прочь и оставив дверь нараспашку. Тапочки. Судя по звукам, он был в тапочках и не мог бежать очень быстро. Я подумал о том, чтобы вскочить и броситься в погоню, но на это ушло бы время.
Вместо этого я позвал на помощь.
Но какая наглость, какое нахальство, какая тривиальная мерзость!
Неужели это все, до чего я низведен - быть сексуальной игрушкой в руках у какого-то слюнявого, недоразвитого обитателя столь отсталого кретинистского депозитория, как этот? Что за позор. С моим-то прошлым, моими достижениями, моим статусом и - клянусь - моим еще невыполненным обещанием.
Философ
Был лишь один случай, когда я вмешался, несмотря на то, что технически не должен был этого делать. Я воспользовался старшинством, чтобы отобрать субъекта у оперативника, которому он был назначен. Считалось, что для нас он был всего лишь субъектом 47767, однако я увидел его имя и детали в системе и был заинтригован. Отчасти из-за него я предложил свои услуги полиции и службе безопасности после того, как покинул армию. Он был кем-то вроде героя для меня и других людей. Что он делал у нас в тисках?
В материалах его дела сообщалось о нападении на известного человека и подозрении в членстве в террористической группе или связанной с ней организации. Последнее могло почти ничего не значить, так как какой-то умник у нас в офисе заметил, что закон относительно «связанных организаций», подразумевавший их взаимодействие с террористическими группировками, был настолько расплывчат и имел такую широкую сферу действия, что формально включал и нас. Он затрагивал такого рода деятельность, когда вы больше не могли ни в чем обвинить людей, но предъявляли обвинение просто потому, что подозревали их в целом.
Этот человек, 47767, служил в полиции десять лет назад, когда террористическая угроза только начинала набирать обороты. Он был в отряде, захватившем пару террористов, которые закладывали бомбы в различных общественных местах, в мусорных баках на железнодорожных и автобусных станциях, и на оживленных улицах, убив таким образом несколько человек и ранив десятки. Перед их задержанием между отдельными частями их террористической ячейки случился какой-то сбой, и детальные предупреждения о заключительной партии бомб были отправлены еще до того, как их заложили. Сообразительный офицер направил полицию к заявленным местам установки, и обоих мужчин поймали, правда, не раньше, чем они заложили по крайней мере еще бомбу, о которой не упоминалось в первоначальном предупреждении.
Подозреваемые были разделены, и один был допрошен в обычном порядке. Другой, которым занимался полицейский офицер, ныне наш субъект 47767, был допрошен более жестко и указал на местонахождение бомбы, которую он и его сообщник успели заложить. Прибывшие на место полицейские сумели эвакуировать район и предотвратить жертвы до того, как бомба разорвалась всего четверть часа спустя. Это был один из немногих безоговорочных успехов тех первых лет.
Личность офицера, который станет нашим субъектом 47767, была раскрыта прессой, и он был провозглашен героем как на страницах газет, так и в массах, как человек, который совершил нечто отталкивающее, но необходимое. Были также обнародованы средства, которыми он воспользовался для получения спасительной информации; он выдирал террористу ногти плоскогубцами (не было никаких подробностей о том, сколько их пришлось извлечь таким образом, прежде чем он добился сотрудничества). Это одна из тех дилетантских, но довольно эффективных техник, о которых вы иногда слышите.
Несмотря на то, что человеческие жизни были спасены, и был жив сам террорист, отдельные авторы колонок в прессе и некоторые политики тем не менее желали наказания и изгнания из полиции этого человека за содеянный поступок. В итоге, насколько я помню, его выгнали из полиции и обвинили в преступном нападении. Он отказался от защитника, сказав, что станет защищать себя сам, а на процессе не промолвил ни слова. Его посадили всего на пару лет, но дела у него в тюрьме пошли плохо, и в итоге он провел за решеткой около десяти лет. За это время выросли его дети, жена развелась с ним, уехала и снова вышла замуж.
За прошедшее десятилетие, полное невероятного количества насилия и предательств, он пропал из поля зрения общественности. Его освободили в начале этого года, и он снова оказался в руках полиции, где его собирались подвергнуть допросу. Я чувствовал, что здесь присутствовала скрытая загадка с кусочками мозаики, о которых прежде никогда не слышал. Не в силах сдержать любопытства, я перехватил дело, взяв его на себя. В действительности это не противоречило правилам, но было крайне неправильным, из тех вещей, которые могли тебе сойти с рук раз или два, но которые, если продолжать систематически ими заниматься, могли попасть в твое дело.
Он выглядел совершенно обычно. Среднего телосложения, бледная кожа, короткие редеющие каштановые волосы и смиренное, измученное выражение лица. Вероятно, в глазах у него было какое-то неповиновение, хотя, возможно, это было лишь моим предубеждением. В последние несколько дней его, судя по синякам на лице, в какой-то момент избили. Он был все еще одет, на руках у него были наручники, прикованные за спиной цепями к полу, но в остальном его ничего не сдерживало, и сидел он вполне нормально.
Я уселся напротив него на другой стул. Притом оказавшись на расстоянии удара ногой от его ног, ничем себя от него не отделяя, чего обычно никогда не делал. Младший офицер сидел в стороне, наблюдая за записывающим оборудованием, и не принимал участия в последующих процедурах.
Я начал с вопроса субъекту 47767 о том, тот ли он, о ком я думаю. Он подтвердил, что это так. Мы все время использовали его настоящее имя. Его звали Джей. Я спросил, отчего, по его мнению, он оказался здесь.
Он горько рассмеялся:
- Я ударил не того человека.
Я спросил, кто бы это мог быть.
- Сын министра юстиции. - Он кисло улыбнулся.
Я спросил, почему он его ударил.
- Потому что меня по горло тошнит от всяких больных, безмозглых членососов, которые заявляют мне, какой я гребаный герой.
Я спросил его, имеет ли он в виду то, что было с террористом, которого он пытал, чтобы узнать местонахождение бомбы.
Джей покачал головой и отвернулся.
- Стой, дай угадаю. Ты, верно, из тех, кто считает меня героем?
Я сказал, что многие восхищались тем, что он сделал, и среди них, конечно, был я сам.
- Да, но ведь ты поступил бы так же? - спросил он.
Я уточнил, имел ли он в виду то, что очевидно - и правильно - принял за мою функцию здесь.
Он кивнул.
- Потому что ты мучитель, - сказал он. Говоря это, он смотрел мне прямо в глаза. Я привык буравить людей взглядом, однако он не отводил глаз.
Я сказал ему, что даже если бы я не был таким, то все равно восторгался бы его поступком.
- Ты и все остальные - тупицы, - сказал он. В его словах звучала скорее покорность, нежели вызов. Вероятно, в этом содержался и понятный намек на нервозность. Было заметно, как он сглотнул.
Я спросил, не гордится ли он содеянным.
- Нет, - сказал. - Нет, черт возьми, никогда.
Но ведь он спас жизни, заметил я.
- Я сделал то, что посчитал нужным, - ответил Джей.
Сделал бы он то же самое снова, зная, что сделал сейчас?
- Я не знаю.
Почему нет, спросил я.
- Потому что я не знаю, что изменилось бы, если бы я этого не сделал. Скорее всего, ничего, так что, наверное, я мог бы сделать это снова. Возможно, живы еще те, кого не было бы иначе, но кто знает? У нас нет машины времени.
Что, по его мнению, могло измениться?
- Может, мы перестали бы жить в обществе в страхе перед такими, как вы, - сказал он мне. Он пожал плечами. - Но, как я уже сказал, вероятно, все было бы по-прежнему. Я не обманываю себя тем, что мои действия, поступи я по-другому, могли иметь какое-то значение.
Я сказал, что, на мой взгляд, он был неправ, полагая, что каким-то образом ответственен за нынешнее состояние нашего общества. Вина лежит на тех, кто несет ему угрозу: террористах, радикалах, левых, либералах и других предателях - тех, кто хотел бы разрушить государство либо непосредственно, либо словами и пропагандой, воздействуя на наиболее доверчивые слои масс, чтобы те сделали за них всю грязную работу.
- Верно, вот и ты так думаешь, - устало произнес Джей.
Я сказал, что считаю его тюремное заключение слишком жестким наказанием. Его не следовало привлекать к уголовной ответственности, и конечно, не следовало признавать виновным. Ему полагалась медаль, а не тюрьма. Вероятно, она разрушила его жизнь. Тем более, что его так долго продержали взаперти.
- Приехали, - снова устало сказал он. - Ничего ты не понимаешь.
Если он так считает, сказал я, вероятно, ему следует сказать мне то, что, по его мнению, я должен понять.
- Я настаивал на привлечении себя к ответственности. Я требовал привлечения себя к ответственности. Я отказался от защиты, потому что хотел признать себя виновным, но мне не позволили. Моей семье угрожали. Поэтому мне пришлось признать себя невиновным. Но потом я отказался от адвоката и меня признали виновным. Мне дали два года, но кто-нибудь другой получил бы за то же минимум девять лет, вот я и просидел столько. Прибавить срок было несложно. - Джей сумрачно улыбнулся. - И когда я вышел, то сказал всем обвинявшим меня в том, что я герой, что они болваны, а тех, кто считал, что меня следовало наградить, послал на хуй. Наконец, когда один парень стал чересчур уж наседать, заявляя о моем героизме и желании убедиться, что я получу медаль, я ему врезал. Правда, как я уже сказал, выяснилось, что это был сын министра юстиции. И потому я здесь.
Я сказал, что не понимаю его. Почему он хотел привлечения себя к ответственности? Почему хотел понести наказание? Почему хотел, чтобы его посадили на девять лет?
В голосе Джея наконец зазвучало оживление. Он поднял голову.
- Потому что я верю в справедливость. - Он выплюнул это слово. - Я верю в закон. - И это слово тоже. - Я сделал то, что было неправильным, что было противозаконным, и меня следовало покарать за это. Было бы неверным просто отпустить меня. Еще хуже было то, что люди предлагали меня за это наградить.
Но он не сделал ничего неправильного, высказал предположение я. Он спас невинные жизни и помог победить тех, кто мог развалить общество.
- Это все равно было противозаконно! - взорвался он. - Как ты не видишь? Если закон что-нибудь значит, то я не могу быть выше него. Дело не в том, что я был офицером полиции, или что мое нарушение помогло спасти чьи-то жизни. Нет. Пытки были незаконны. Я нарушил закон. Неужели ты не видишь этого? - Он тряхнул стулом, гремя цепями, которые приковывали его наручники к полу. - Преследовать в суде полицейских за то, что те нарушили закон, гораздо важнее преследования остальных, потому что в противном случае никто не будет доверять полиции.
Я заметил, что силовой допрос подозреваемых теперь полностью, пусть и к сожалению, законен, даже если раньше было иначе.
- «Силовой допрос». Ты хочешь сказать, пытки.
Если он хотел называть это так. Но почему он не поделился своими чувствами со всеми теми газетчиками, которые стремились поговорить с ним? Или на суде, где ему было гарантировано наиболее справедливое слушание?
Джей презрительно посмотрел на меня.
- Ты действительно думаешь, что газеты печатают то, о чем на самом деле говорят люди? Я имею в виду, если их владельцы или правительство не считают нужным делиться этим со всеми? - Он покачал головой. - То же и с судом.
Я сказал, что он все равно слишком суров к себе. Он поступил правильно.
Теперь он выглядел усталым и сломленным, при том, что мы, как я уже четко дал понять, не применяли к нему никакого физического воздействия.
- Штука в том, - сказал он, - что в такой же ситуации, даже с учетом того, о чем мне известно сейчас, я, может, все равно делал бы то же самое. Я бы снова вырвал ногти этому христианскому ублюдку, заставил бы его говорить, выяснил, где бомба, и понадеялся, что копы попадут на нужную улицу, в нужный ее конец, в нужный гребаный город. - Он взглянул на меня с каким-то вызовом и даже со, своего рода, мольбой. - Но я по-прежнему настоял бы на том, чтобы мне было предъявлено обвинение и против меня возбудили дело. - Он снова покачал головой. - Разве ты не видишь? Не может быть государства с узаконенными пытками, никогда. Можно оправдываться, что они допустимы в наиболее тяжелых случаях, но далеко на этом не уедешь. Они всегда должны оставаться вне закона, для всех и для всего. Возможно, это не остановит их применение. Ведь законы против убийств не прекращают убийства? Но так люди не будут думать о них как о чем-то обязательном, если только не очутились в какой-то безвыходной ситуации. А мучитель должен за них заплатить. В полной мере. У людей должен быть сдерживающий фактор, иначе для них это станет нормой. - Он поднял голову и огляделся по сторонам, его взгляд, казалось, предназначался не только этому помещению, но и всему зданию; а может, и больше. - Либо все закончится. - Он посмотрел на меня. - На тебе. Кем бы ты ни был.
Я думал об этом. Казалось, что в тюрьме у этого парня повредилась психика, но в то же время, вероятно, идеалистом он был всегда. Он определенно говорил, как один из них. Почти как фанатик. Тем не менее, признаюсь, если бы это зависело от меня, я бы его отпустил. Однако я не мог повлиять на исход дела. Во-первых, к нему был проявлен интерес на высоком уровне, а во вторых, нельзя было игнорировать обвинение в пособничестве террористическим группам. В этом он был прав; закону следовало подчиняться. Я подумал о том, чтобы передать его одному из молодых, которые о нем не слышали, но, поразмыслив, решил допросить его сам, намереваясь быть более снисходительным, чем они, с учетом того, что мне были известны печальные обстоятельства, которые привели его сюда.
В таких случаях мы применяли технику кляпа из скотча/удушения. Джей не признавался ни в членстве, ни в пособничестве подпольным или незаконным организациям, ни даже в какой-либо симпатии к ним, ни, более того, в критике государства, пока не была применена примерно средняя степень давления, после чего он, демонстрируя все стандартные и ожидаемые признаки мучений, сообщил, что признается во всем, чем угодно, конечно, он признается. Он утверждал, что именно это и имел в виду. Люди способны признаться в чем угодно. Единственная настоящая истина, которая открывалась с пытками, заключалась в том, что люди были готовы признаться во всем, лишь бы их прекратить, даже если осознавали, что их признания в итоге станут фатальными как для них, так и для других. Весь этот процесс был бесцельным, жестоким и бессмысленным, утверждал он. Государство, которое допускало или оправдывало пытки, потеряло часть души, говорил он. В конце концов он открыто обратился ко мне с просьбой остановиться и повторил, что признает все, что мы от него потребуем, и подпишет все, что мы перед ним положим. Я решил не заострять его внимания на том, что то, что он уже пережил, было, по моему определению, еще не настоящей пыткой, так как не подразумевало причинения действительной боли и физических увечий, а лишь вызывало большой дискомфорт и страдания.
Вопреки этому, я прекратил допрос, и, признаюсь, с немалым облегчением, прежде чем он успел признаться в чем-то конкретном, что нам, вполне вероятно, пришлось бы изучить.
Джея отпустили на следующий день. Я подал рапорт, из которого следовало, что мы обошлись с ним гораздо более строго, чем это требовалось, предположив, что исполняем тем самым прежде всего волю властей, и фактически употребляем наши навыки и средства с целью наказания, а не как предполагалось, для получения правды - это было тратой нашего времени и ресурсов, к которой я, как вынужден подчеркнуть, относился в некотором роде неодобрительно, хотя, конечно, был бессилен ее предотвратить.
Увы, месяц спустя мы читаем, что Джей, наш субъект 47767, бывший офицер полиции и герой для многих из нас, покончил с собой, бросившись под колеса одного из грузовиков, которые перевозят гигантские рулоны бумаги для газетных типографских станков. Один из моих коллег заметил, что даже этот суицид был формально незаконным, что показалось мне ироничным и очень грустным.
Субъект 7
Только один человек был по-настоящему добр к ней. Это была одна из женщин с щетками. Женщин с щетками было много. Все они были маленькими, хмурыми и сгорбленными. У них были щетки, которыми они всасывали воздух и заглатывали пыль с пола. И с ламп над головой. Женщины с щетками приходили только по ночам. Мужчина, который был выше их ростом, приходил с ними и говорил, что делать.
Ей нравились женщины с щетками, потому что они не причиняли ей боли. Поначалу она их боялась, поскольку то, что здесь происходило, причиняло ей боль или пугало, а так как они явно принадлежали этому месту, то она пугалась и их. Но со временем она перестала испытывать страх и начала с нетерпением ожидать каждой встречи с ними, потому что они не были похожи на других.
Другие причиняли ей боль. У других были какие-то планшеты с бумагами, и электрические приспособления, и фонарики, которыми они светили ей в глаза, и маленькие тяжелые штуковины, в которые они говорили. У них были стеклянные штуки, при помощи которых они вливали в нее много жидкостей. Они назывались шприцами. Еще у них были провода, которые они подключали к ней. Много проводов. И несколько трубок. В основном провода. От трубок болело сильнее, но и провода могли причинять боль. Все другие были в белых халатах или бледно-голубых униформах. Обычно боль вызывал огонь у нее в венах. Хотя они могли причинять и иные виды боли. По ситуации.
Некоторые из других не носили ни белых халатов, ни бледно-голубой униформы, а одевались, как обычные люди. Эти просто сидели и смотрели на нее. У нее создалось впечатление, что они могут что-то проделывать у нее в голове. Это случилось, когда она попыталась подумать о том, как отсюда сбежать - сбежать так, как привыкла это делать до того, как ее сюда привели, - тогда сидящие люди закрывали глаза, стискивали кулаки или внезапно подавались вперед, и она могла ощущать, как они появляются у нее в голове и уводят оттуда, где она могла чувствовать себя в безопасности или, по крайней мере, временно притупить боль.
Даже если она не спала, она слышала голоса и видела призраков. А когда на ночь ей вливали жидкости, и она засыпала, то все равно видела плохие сны. Вначале ей не хватало времени, чтобы рассмотреть женщин с щетками или попытаться заговорить с ними, потому что начинался сон, который утаскивал ее туда, где ждали кошмары. Тогда она думала, что женщины с щетками были частью ее плохих снов. Но постепенно она обнаруживала, что каждую ночь, прежде чем заснуть, бодрствует немного дольше.
Или, может, женщины с щетками стали приходить раньше - она не была уверена.
Иногда после того, как ей вливали ночные жидкости, кто-нибудь из других приходил ее проверить. Она притворялась спящей. На следующее утро, когда они хотели разбудить ее, помыть и накормить, прежде чем начнут что-то с ней делать, она притворялась, что спит. Постепенно они стали добавлять меньше жидкости в шприц по ночам, перед тем, как гас свет. Вечером она все еще притворялась спящей, а утром просыпалась вовремя. Казалось, что они были этим довольны. Она была счастлива, потому что теперь могла наблюдать за женщинами с щетками.
Она пыталась общаться с ними, но они ее игнорировали, либо - когда подходили, чтобы поговорить - не говорили на ее языке.
Но потом одна из них, казалось, изменилась, поняв ее и заговорив с ней. Эта женщина с щеткой всегда носила серую ткань, повязанную вокруг головы. Она была уверена, что женщина с щеткой принадлежала к тем, кто не мог общаться с ней на ее родном языке, поэтому удивилась, что та вдруг заговорила. Это было хорошо. Несмотря на это, она все еще не понимала всего, что говорила женщина с щеткой. Иногда ее слова звучали так, словно она разговаривала сама с собой, а иногда походили на те сложные, таинственные слова, которые произносили другие, те, кто причинял ей боль.
Иногда женщина с щеткой и серой тканью снова прекращала с ней говорить или, казалось, не понимала ее.
Это было странным.
Женщина с щеткой и серой тканью казалось иной в ночи, когда разговаривала с ней, в отличие от ночей, когда этого не было. Она по-другому ходила, стояла. Все время, пока рядом был человек, который кричал, она не менялась, а затем - когда тот окончательно уходил - преображалась, если хотела заговорить с ней. Возможно, больше никто не замечал изменений, происходивших с женщиной с щеткой и серой тканью, но она их видела. Она была способна на это. Она была особенной и могла видеть то, чего другие люди не замечали. Это была всего лишь одна из тех особых вещей, которые она могла проделывать, одна из вещей, сделавших ее особенной и хуже остальных. Они сделали из нее Проблемного Ребенка с Отдельным Образованием и Особым Развитием, Социально Неполноценную, прежде чем решили, что она Проблемная, Нарушительница и Опасна, Как Для Себя, Так И Для Других (другие всегда пытались защищаться - она это понимала).
В конце концов из-за этих вещей у нее случился Срыв и ее пришлось Перевести На Неограниченное Долгосрочное Стационарное Лечение Без Права Выбора С Безотлагательным Вступлением В Силу, и вот она оказалась на этом долгосрочном лечении. Оно привело ее в больницу, которая походила на тюрьму. А потом в другую, такую же, хоть и отличавшуюся. А потом в это место, которое было хуже, чем любая из больниц-тюрем, потому что здесь даже люди, которые должны были ухаживать за ней, причиняли ей боль. Что было хуже всего, она не могла воспользоваться своими особенностями, чтобы сбежать от боли.
Кроме того, она не могла отомстить. Она не могла причинить боль людям, которые причинили боль ей, потому что у них были те, в обычной одежде, которые окружали ее, которые наблюдали за ней и щурили глаза, сжимали кулаки, склонялись вперед. Или, может, это было потому, что в нее вливали жидкости из шприцев. Эти штуки заставляли ее спать или дурманили слишком сильно, чтобы она могла думать или целиться.
Вот кое-что из того, что говорила ей женщина с щеткой и серой тканью:
«Привет. Как у тебя дела? На что они тебя подсадили? Как они тебя зовут? Субъект Семь. Что ж, заботливо. Помнишь меня? Как ты? Что они с тобой сделали? Вечер. Снова я. Какого черта, я даже не могу это разобрать. Ох. Послушай, Седьмая. Давно не виделись. Как дела? Блин, что они закачивают… Ты с нами, Седьмая? Эй! Кто-нибудь остался тут? Черт, бедный же ты ребенок. Да, они что-то разглядели в тебе, не так ли? Что-то, чем, по их мнению, они могут воспользоваться. Мм-хмм. Да поможет нам судьба… Как? О, как бы мне этого хотелось. Что они делают с тобой теперь? Бедняжка…»
И так далее, и тому подобное.
Она отвечала на это что-то вроде:
«Я смотрю Монти-видео. Рви меня натчасти. Помолите же мне, я хочу исцепить это дитя. Кривенс, мистер Гивенс, вы глухи ко мне. Клянусь, это нечто неслыханное. На магиле матире. Пятна кипяток на пяток опят. Немного пелиспаса не вредило еще никому. Согласование? Я покажу тебе согласование, ты, дерзкий хлющ; кланяйся. Так помогите же мне. Держитесь крепче, батья и звездры, мы не переживем эти истовые времена в одиночку! Тужьтесь.»
«… Ты можешь? Можешь слышать меня? Послушай, я не могу вытащить тебя отсюда, Седьмая, ни физически, ни как-то еще. Это немного чудо, что я здесь. Никогда не думала, что буду так усердно трудиться, чтобы вернуться. Думаю, что ты ни черта не понимаешь, ведь так? Но для протокола, - на случай, если ты как-то сумеешь или однажды захочешь, - это будет стоить того, хотя бы потому, что тогда можно будет увидеть, что они станут делать, чего хотят, на какие риски будут готовы пойти, до какой низости падут. Но, может, все переменится. А теперь слушай, дитя. Делай все, что нужно, чтобы сделать жизнь проще, хорошо? Не стой на месте. Поняла? Делай что-нибудь из того, что они требуют, но береги свою истинную натуру, бунтарскую душу; гнев, но не страх. Однажды ты будешь свободной, и тогда мы поглядим, что сможем сделать. Возможно, я буду там. Если так, не забывай меня. Удачи.»
«И свидимся в сиянье дня. Нас встретит злодеянье дня. Погладь мажынку!»
Женщина с серой тканью часто прикасалась к ней; она гладила ее по руке, или похлопывала по плечу, или приводила в порядок волосы. Она сделала это снова, обдув волосы у нее со лба.
Жидкость.
При свете она увидела на щеке женщины с щеткой и серой тканью жидкость. Слезы.
Это было странным. По какой-то причине она думала, что только она может испускать слезы, и никто еще.
Потом женщина с щеткой и серой тканью ушла вместе с остальными уборщицами.
Она так и не вернулась.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)
Пациент 8262
Меня домогались! Худшие мои кошмары стали явью. Ладно, не самые худшие, но довольно плохие. Меня ласкали, хватали, до меня домогались в моей собственной постели. По счастью, я вовремя проснулся и мог защищаться, кричать и взывать о помощи. Но тем не менее.
Был день; полдень, час после обеда, и я находился в том состоянии, в котором мне нравится оставаться большую часть времени, не бодрствуя и не спя, а лежа с закрытыми глазами, немного прислушиваясь и много думая. Я услышал, как кто-то вошел в мою палату, и, хотя не слышал, как закрылась дверь, обратил внимание на то, что звуки из коридора поутихли. Это должно было меня насторожить, но, полагаю, я стал чересчур самоуверен.
После того оригинального поворота событий с болтовней на тарабарщине, я стал проводить меньше времени, слоняясь по коридорам и общим комнатам, и больше - лежа в постели. Мне казалось, что другие пациенты глядят на меня как-то странно, причем некоторые даже пытались вовлечь меня в разговор, который определенно казался началом очередной бессмыслицы и часто сопровождался большими улыбками на лицах, которые, очевидно, значили, что их обладатели были в курсе шутки и просто хотели присоединиться к ней и тоже посмеяться. Я отворачивался от них и уходил прочь со всем достоинством, на какое был способен.
Когда пару дней назад ко мне в палату вошел толстяк- он приводил с собой тощего парня в тот день, когда я изобретал слова - я спрятался под простынями и закрылся от него подушкой. Он говорил мягко, пытаясь - я мог судить об этом по тону его голоса - заставить меня выбраться, но я этого не хотел. Когда он попытался приподнять простыни, чтобы заглянуть в мою импровизированную палатку, я оттолкнул его руку и зашипел. Он тяжело вздохнул, таким типичным многозначительным вздохом, и вскоре ушел.
Медицинский персонал продолжает за мной ухаживать. Ежедневно они заставляют меня встать с кровати и сидеть рядом с ней, а раз или два настаивали на том, чтобы я составил им компанию в прогулке по коридору, хотя я провожу черту, когда дело доходит до посещения общей комнаты. Кажется, они довольно счастливы тем, что я все еще двигаюсь. Полагаю, что шаркаю теперь немного больше, чем обычно, не совсем правильно передвигая ноги, однако это также является частью моей маскировки. Чем менее здоровым, умелым и приметным я кажусь, тем больше похожу на самого обычного пациента. Лучше вписываюсь.
Время от времени ко мне по-прежнему заглядывают врачи, и та женщина-врач, которая уже интересовалась мной, приходила и сидела со мной на прошлой неделе почти полчаса. Она медленно говорила со мной, - думаю, что понял большую часть из того, что она мне сказала, - и светила в глаза яркими огоньками.
А потом эти домогательства сегодня. Я не стал открывать глаз, чтобы посмотреть, кто вошел в комнату. Я почувствовал, что кто-то потянул мое постельное белье, и решил, что, возможно, это врач пришел меня осмотреть, хотя пахло от него не так, как от врача. По той же причине это, вероятно, не мог быть санитар или уборщик. Иногда они приводят меня в порядок, если я неаккуратно поел или неудачно упал в постель. Если бы мне предложили угадать, я бы сказал, что это мог быть другой пациент, но не из тех, которые неприятно пахнут. По глупости я решил, что кто бы это ни был, он сможет понять, что я сплю или притворяюсь спящим, и потому не хочу, чтобы меня будили, но потом ощутил, как где-то из-под бедра у меня выдернули простынь. Я чувствовал, как в этом месте в теплую затхлость постели вторгается воздух. Что же это значило, задумался я?
Затем чья-то рука коснулась моего бедра, вначале пальцы, казалось, ощупали его, потом поднялись и схватились за пижамную ткань, будто пытались ее задрать. О чем они думали, что делали? Они решили, что на мне была ночная рубашка? Я все еще не открывал глаз, решив, что кем бы ни был этот некомпетентный человек, то он будет только сбит с толку, если я начну сопротивляться (важно всегда держать персонал на своей стороне, поэтому не следует ставить его в неудобное положение). Рука оставила тщетные попытки задрать мои пижамные штаны и потянулась к промежности. И проскользнула в открытую ширинку, наощупь дотянувшись до моего достоинства, сжав его раз, а потом спустившись ниже и взявшись за яички!
Я открыл глаза спустя мгновение после того, как погас свет. Был вовсе не полдень. Как только свет пропал, оказалось, что было темно; поздний вечер или ночь. Я чувствовал себя сбитым с толку, дезориентированным. Рука немедленно убралась от моих интимных мест, и темная, едва различимая фигура спешно поднялась с огорченным ворчанием от моей койки и исчезла, прежде чем я успел разглядеть, кто это мог быть, бросившись по коридору прочь и оставив дверь нараспашку. Тапочки. Судя по звукам, он был в тапочках и не мог бежать очень быстро. Я подумал о том, чтобы вскочить и броситься в погоню, но на это ушло бы время.
Вместо этого я позвал на помощь.
Но какая наглость, какое нахальство, какая тривиальная мерзость!
Неужели это все, до чего я низведен - быть сексуальной игрушкой в руках у какого-то слюнявого, недоразвитого обитателя столь отсталого кретинистского депозитория, как этот? Что за позор. С моим-то прошлым, моими достижениями, моим статусом и - клянусь - моим еще невыполненным обещанием.
Философ
Был лишь один случай, когда я вмешался, несмотря на то, что технически не должен был этого делать. Я воспользовался старшинством, чтобы отобрать субъекта у оперативника, которому он был назначен. Считалось, что для нас он был всего лишь субъектом 47767, однако я увидел его имя и детали в системе и был заинтригован. Отчасти из-за него я предложил свои услуги полиции и службе безопасности после того, как покинул армию. Он был кем-то вроде героя для меня и других людей. Что он делал у нас в тисках?
В материалах его дела сообщалось о нападении на известного человека и подозрении в членстве в террористической группе или связанной с ней организации. Последнее могло почти ничего не значить, так как какой-то умник у нас в офисе заметил, что закон относительно «связанных организаций», подразумевавший их взаимодействие с террористическими группировками, был настолько расплывчат и имел такую широкую сферу действия, что формально включал и нас. Он затрагивал такого рода деятельность, когда вы больше не могли ни в чем обвинить людей, но предъявляли обвинение просто потому, что подозревали их в целом.
Этот человек, 47767, служил в полиции десять лет назад, когда террористическая угроза только начинала набирать обороты. Он был в отряде, захватившем пару террористов, которые закладывали бомбы в различных общественных местах, в мусорных баках на железнодорожных и автобусных станциях, и на оживленных улицах, убив таким образом несколько человек и ранив десятки. Перед их задержанием между отдельными частями их террористической ячейки случился какой-то сбой, и детальные предупреждения о заключительной партии бомб были отправлены еще до того, как их заложили. Сообразительный офицер направил полицию к заявленным местам установки, и обоих мужчин поймали, правда, не раньше, чем они заложили по крайней мере еще бомбу, о которой не упоминалось в первоначальном предупреждении.
Подозреваемые были разделены, и один был допрошен в обычном порядке. Другой, которым занимался полицейский офицер, ныне наш субъект 47767, был допрошен более жестко и указал на местонахождение бомбы, которую он и его сообщник успели заложить. Прибывшие на место полицейские сумели эвакуировать район и предотвратить жертвы до того, как бомба разорвалась всего четверть часа спустя. Это был один из немногих безоговорочных успехов тех первых лет.
Личность офицера, который станет нашим субъектом 47767, была раскрыта прессой, и он был провозглашен героем как на страницах газет, так и в массах, как человек, который совершил нечто отталкивающее, но необходимое. Были также обнародованы средства, которыми он воспользовался для получения спасительной информации; он выдирал террористу ногти плоскогубцами (не было никаких подробностей о том, сколько их пришлось извлечь таким образом, прежде чем он добился сотрудничества). Это одна из тех дилетантских, но довольно эффективных техник, о которых вы иногда слышите.
Несмотря на то, что человеческие жизни были спасены, и был жив сам террорист, отдельные авторы колонок в прессе и некоторые политики тем не менее желали наказания и изгнания из полиции этого человека за содеянный поступок. В итоге, насколько я помню, его выгнали из полиции и обвинили в преступном нападении. Он отказался от защитника, сказав, что станет защищать себя сам, а на процессе не промолвил ни слова. Его посадили всего на пару лет, но дела у него в тюрьме пошли плохо, и в итоге он провел за решеткой около десяти лет. За это время выросли его дети, жена развелась с ним, уехала и снова вышла замуж.
За прошедшее десятилетие, полное невероятного количества насилия и предательств, он пропал из поля зрения общественности. Его освободили в начале этого года, и он снова оказался в руках полиции, где его собирались подвергнуть допросу. Я чувствовал, что здесь присутствовала скрытая загадка с кусочками мозаики, о которых прежде никогда не слышал. Не в силах сдержать любопытства, я перехватил дело, взяв его на себя. В действительности это не противоречило правилам, но было крайне неправильным, из тех вещей, которые могли тебе сойти с рук раз или два, но которые, если продолжать систематически ими заниматься, могли попасть в твое дело.
Он выглядел совершенно обычно. Среднего телосложения, бледная кожа, короткие редеющие каштановые волосы и смиренное, измученное выражение лица. Вероятно, в глазах у него было какое-то неповиновение, хотя, возможно, это было лишь моим предубеждением. В последние несколько дней его, судя по синякам на лице, в какой-то момент избили. Он был все еще одет, на руках у него были наручники, прикованные за спиной цепями к полу, но в остальном его ничего не сдерживало, и сидел он вполне нормально.
Я уселся напротив него на другой стул. Притом оказавшись на расстоянии удара ногой от его ног, ничем себя от него не отделяя, чего обычно никогда не делал. Младший офицер сидел в стороне, наблюдая за записывающим оборудованием, и не принимал участия в последующих процедурах.
Я начал с вопроса субъекту 47767 о том, тот ли он, о ком я думаю. Он подтвердил, что это так. Мы все время использовали его настоящее имя. Его звали Джей. Я спросил, отчего, по его мнению, он оказался здесь.
Он горько рассмеялся:
- Я ударил не того человека.
Я спросил, кто бы это мог быть.
- Сын министра юстиции. - Он кисло улыбнулся.
Я спросил, почему он его ударил.
- Потому что меня по горло тошнит от всяких больных, безмозглых членососов, которые заявляют мне, какой я гребаный герой.
Я спросил его, имеет ли он в виду то, что было с террористом, которого он пытал, чтобы узнать местонахождение бомбы.
Джей покачал головой и отвернулся.
- Стой, дай угадаю. Ты, верно, из тех, кто считает меня героем?
Я сказал, что многие восхищались тем, что он сделал, и среди них, конечно, был я сам.
- Да, но ведь ты поступил бы так же? - спросил он.
Я уточнил, имел ли он в виду то, что очевидно - и правильно - принял за мою функцию здесь.
Он кивнул.
- Потому что ты мучитель, - сказал он. Говоря это, он смотрел мне прямо в глаза. Я привык буравить людей взглядом, однако он не отводил глаз.
Я сказал ему, что даже если бы я не был таким, то все равно восторгался бы его поступком.
- Ты и все остальные - тупицы, - сказал он. В его словах звучала скорее покорность, нежели вызов. Вероятно, в этом содержался и понятный намек на нервозность. Было заметно, как он сглотнул.
Я спросил, не гордится ли он содеянным.
- Нет, - сказал. - Нет, черт возьми, никогда.
Но ведь он спас жизни, заметил я.
- Я сделал то, что посчитал нужным, - ответил Джей.
Сделал бы он то же самое снова, зная, что сделал сейчас?
- Я не знаю.
Почему нет, спросил я.
- Потому что я не знаю, что изменилось бы, если бы я этого не сделал. Скорее всего, ничего, так что, наверное, я мог бы сделать это снова. Возможно, живы еще те, кого не было бы иначе, но кто знает? У нас нет машины времени.
Что, по его мнению, могло измениться?
- Может, мы перестали бы жить в обществе в страхе перед такими, как вы, - сказал он мне. Он пожал плечами. - Но, как я уже сказал, вероятно, все было бы по-прежнему. Я не обманываю себя тем, что мои действия, поступи я по-другому, могли иметь какое-то значение.
Я сказал, что, на мой взгляд, он был неправ, полагая, что каким-то образом ответственен за нынешнее состояние нашего общества. Вина лежит на тех, кто несет ему угрозу: террористах, радикалах, левых, либералах и других предателях - тех, кто хотел бы разрушить государство либо непосредственно, либо словами и пропагандой, воздействуя на наиболее доверчивые слои масс, чтобы те сделали за них всю грязную работу.
- Верно, вот и ты так думаешь, - устало произнес Джей.
Я сказал, что считаю его тюремное заключение слишком жестким наказанием. Его не следовало привлекать к уголовной ответственности, и конечно, не следовало признавать виновным. Ему полагалась медаль, а не тюрьма. Вероятно, она разрушила его жизнь. Тем более, что его так долго продержали взаперти.
- Приехали, - снова устало сказал он. - Ничего ты не понимаешь.
Если он так считает, сказал я, вероятно, ему следует сказать мне то, что, по его мнению, я должен понять.
- Я настаивал на привлечении себя к ответственности. Я требовал привлечения себя к ответственности. Я отказался от защиты, потому что хотел признать себя виновным, но мне не позволили. Моей семье угрожали. Поэтому мне пришлось признать себя невиновным. Но потом я отказался от адвоката и меня признали виновным. Мне дали два года, но кто-нибудь другой получил бы за то же минимум девять лет, вот я и просидел столько. Прибавить срок было несложно. - Джей сумрачно улыбнулся. - И когда я вышел, то сказал всем обвинявшим меня в том, что я герой, что они болваны, а тех, кто считал, что меня следовало наградить, послал на хуй. Наконец, когда один парень стал чересчур уж наседать, заявляя о моем героизме и желании убедиться, что я получу медаль, я ему врезал. Правда, как я уже сказал, выяснилось, что это был сын министра юстиции. И потому я здесь.
Я сказал, что не понимаю его. Почему он хотел привлечения себя к ответственности? Почему хотел понести наказание? Почему хотел, чтобы его посадили на девять лет?
В голосе Джея наконец зазвучало оживление. Он поднял голову.
- Потому что я верю в справедливость. - Он выплюнул это слово. - Я верю в закон. - И это слово тоже. - Я сделал то, что было неправильным, что было противозаконным, и меня следовало покарать за это. Было бы неверным просто отпустить меня. Еще хуже было то, что люди предлагали меня за это наградить.
Но он не сделал ничего неправильного, высказал предположение я. Он спас невинные жизни и помог победить тех, кто мог развалить общество.
- Это все равно было противозаконно! - взорвался он. - Как ты не видишь? Если закон что-нибудь значит, то я не могу быть выше него. Дело не в том, что я был офицером полиции, или что мое нарушение помогло спасти чьи-то жизни. Нет. Пытки были незаконны. Я нарушил закон. Неужели ты не видишь этого? - Он тряхнул стулом, гремя цепями, которые приковывали его наручники к полу. - Преследовать в суде полицейских за то, что те нарушили закон, гораздо важнее преследования остальных, потому что в противном случае никто не будет доверять полиции.
Я заметил, что силовой допрос подозреваемых теперь полностью, пусть и к сожалению, законен, даже если раньше было иначе.
- «Силовой допрос». Ты хочешь сказать, пытки.
Если он хотел называть это так. Но почему он не поделился своими чувствами со всеми теми газетчиками, которые стремились поговорить с ним? Или на суде, где ему было гарантировано наиболее справедливое слушание?
Джей презрительно посмотрел на меня.
- Ты действительно думаешь, что газеты печатают то, о чем на самом деле говорят люди? Я имею в виду, если их владельцы или правительство не считают нужным делиться этим со всеми? - Он покачал головой. - То же и с судом.
Я сказал, что он все равно слишком суров к себе. Он поступил правильно.
Теперь он выглядел усталым и сломленным, при том, что мы, как я уже четко дал понять, не применяли к нему никакого физического воздействия.
- Штука в том, - сказал он, - что в такой же ситуации, даже с учетом того, о чем мне известно сейчас, я, может, все равно делал бы то же самое. Я бы снова вырвал ногти этому христианскому ублюдку, заставил бы его говорить, выяснил, где бомба, и понадеялся, что копы попадут на нужную улицу, в нужный ее конец, в нужный гребаный город. - Он взглянул на меня с каким-то вызовом и даже со, своего рода, мольбой. - Но я по-прежнему настоял бы на том, чтобы мне было предъявлено обвинение и против меня возбудили дело. - Он снова покачал головой. - Разве ты не видишь? Не может быть государства с узаконенными пытками, никогда. Можно оправдываться, что они допустимы в наиболее тяжелых случаях, но далеко на этом не уедешь. Они всегда должны оставаться вне закона, для всех и для всего. Возможно, это не остановит их применение. Ведь законы против убийств не прекращают убийства? Но так люди не будут думать о них как о чем-то обязательном, если только не очутились в какой-то безвыходной ситуации. А мучитель должен за них заплатить. В полной мере. У людей должен быть сдерживающий фактор, иначе для них это станет нормой. - Он поднял голову и огляделся по сторонам, его взгляд, казалось, предназначался не только этому помещению, но и всему зданию; а может, и больше. - Либо все закончится. - Он посмотрел на меня. - На тебе. Кем бы ты ни был.
Я думал об этом. Казалось, что в тюрьме у этого парня повредилась психика, но в то же время, вероятно, идеалистом он был всегда. Он определенно говорил, как один из них. Почти как фанатик. Тем не менее, признаюсь, если бы это зависело от меня, я бы его отпустил. Однако я не мог повлиять на исход дела. Во-первых, к нему был проявлен интерес на высоком уровне, а во вторых, нельзя было игнорировать обвинение в пособничестве террористическим группам. В этом он был прав; закону следовало подчиняться. Я подумал о том, чтобы передать его одному из молодых, которые о нем не слышали, но, поразмыслив, решил допросить его сам, намереваясь быть более снисходительным, чем они, с учетом того, что мне были известны печальные обстоятельства, которые привели его сюда.
В таких случаях мы применяли технику кляпа из скотча/удушения. Джей не признавался ни в членстве, ни в пособничестве подпольным или незаконным организациям, ни даже в какой-либо симпатии к ним, ни, более того, в критике государства, пока не была применена примерно средняя степень давления, после чего он, демонстрируя все стандартные и ожидаемые признаки мучений, сообщил, что признается во всем, чем угодно, конечно, он признается. Он утверждал, что именно это и имел в виду. Люди способны признаться в чем угодно. Единственная настоящая истина, которая открывалась с пытками, заключалась в том, что люди были готовы признаться во всем, лишь бы их прекратить, даже если осознавали, что их признания в итоге станут фатальными как для них, так и для других. Весь этот процесс был бесцельным, жестоким и бессмысленным, утверждал он. Государство, которое допускало или оправдывало пытки, потеряло часть души, говорил он. В конце концов он открыто обратился ко мне с просьбой остановиться и повторил, что признает все, что мы от него потребуем, и подпишет все, что мы перед ним положим. Я решил не заострять его внимания на том, что то, что он уже пережил, было, по моему определению, еще не настоящей пыткой, так как не подразумевало причинения действительной боли и физических увечий, а лишь вызывало большой дискомфорт и страдания.
Вопреки этому, я прекратил допрос, и, признаюсь, с немалым облегчением, прежде чем он успел признаться в чем-то конкретном, что нам, вполне вероятно, пришлось бы изучить.
Джея отпустили на следующий день. Я подал рапорт, из которого следовало, что мы обошлись с ним гораздо более строго, чем это требовалось, предположив, что исполняем тем самым прежде всего волю властей, и фактически употребляем наши навыки и средства с целью наказания, а не как предполагалось, для получения правды - это было тратой нашего времени и ресурсов, к которой я, как вынужден подчеркнуть, относился в некотором роде неодобрительно, хотя, конечно, был бессилен ее предотвратить.
Увы, месяц спустя мы читаем, что Джей, наш субъект 47767, бывший офицер полиции и герой для многих из нас, покончил с собой, бросившись под колеса одного из грузовиков, которые перевозят гигантские рулоны бумаги для газетных типографских станков. Один из моих коллег заметил, что даже этот суицид был формально незаконным, что показалось мне ироничным и очень грустным.
Субъект 7
Только один человек был по-настоящему добр к ней. Это была одна из женщин с щетками. Женщин с щетками было много. Все они были маленькими, хмурыми и сгорбленными. У них были щетки, которыми они всасывали воздух и заглатывали пыль с пола. И с ламп над головой. Женщины с щетками приходили только по ночам. Мужчина, который был выше их ростом, приходил с ними и говорил, что делать.
Ей нравились женщины с щетками, потому что они не причиняли ей боли. Поначалу она их боялась, поскольку то, что здесь происходило, причиняло ей боль или пугало, а так как они явно принадлежали этому месту, то она пугалась и их. Но со временем она перестала испытывать страх и начала с нетерпением ожидать каждой встречи с ними, потому что они не были похожи на других.
Другие причиняли ей боль. У других были какие-то планшеты с бумагами, и электрические приспособления, и фонарики, которыми они светили ей в глаза, и маленькие тяжелые штуковины, в которые они говорили. У них были стеклянные штуки, при помощи которых они вливали в нее много жидкостей. Они назывались шприцами. Еще у них были провода, которые они подключали к ней. Много проводов. И несколько трубок. В основном провода. От трубок болело сильнее, но и провода могли причинять боль. Все другие были в белых халатах или бледно-голубых униформах. Обычно боль вызывал огонь у нее в венах. Хотя они могли причинять и иные виды боли. По ситуации.
Некоторые из других не носили ни белых халатов, ни бледно-голубой униформы, а одевались, как обычные люди. Эти просто сидели и смотрели на нее. У нее создалось впечатление, что они могут что-то проделывать у нее в голове. Это случилось, когда она попыталась подумать о том, как отсюда сбежать - сбежать так, как привыкла это делать до того, как ее сюда привели, - тогда сидящие люди закрывали глаза, стискивали кулаки или внезапно подавались вперед, и она могла ощущать, как они появляются у нее в голове и уводят оттуда, где она могла чувствовать себя в безопасности или, по крайней мере, временно притупить боль.
Даже если она не спала, она слышала голоса и видела призраков. А когда на ночь ей вливали жидкости, и она засыпала, то все равно видела плохие сны. Вначале ей не хватало времени, чтобы рассмотреть женщин с щетками или попытаться заговорить с ними, потому что начинался сон, который утаскивал ее туда, где ждали кошмары. Тогда она думала, что женщины с щетками были частью ее плохих снов. Но постепенно она обнаруживала, что каждую ночь, прежде чем заснуть, бодрствует немного дольше.
Или, может, женщины с щетками стали приходить раньше - она не была уверена.
Иногда после того, как ей вливали ночные жидкости, кто-нибудь из других приходил ее проверить. Она притворялась спящей. На следующее утро, когда они хотели разбудить ее, помыть и накормить, прежде чем начнут что-то с ней делать, она притворялась, что спит. Постепенно они стали добавлять меньше жидкости в шприц по ночам, перед тем, как гас свет. Вечером она все еще притворялась спящей, а утром просыпалась вовремя. Казалось, что они были этим довольны. Она была счастлива, потому что теперь могла наблюдать за женщинами с щетками.
Она пыталась общаться с ними, но они ее игнорировали, либо - когда подходили, чтобы поговорить - не говорили на ее языке.
Но потом одна из них, казалось, изменилась, поняв ее и заговорив с ней. Эта женщина с щеткой всегда носила серую ткань, повязанную вокруг головы. Она была уверена, что женщина с щеткой принадлежала к тем, кто не мог общаться с ней на ее родном языке, поэтому удивилась, что та вдруг заговорила. Это было хорошо. Несмотря на это, она все еще не понимала всего, что говорила женщина с щеткой. Иногда ее слова звучали так, словно она разговаривала сама с собой, а иногда походили на те сложные, таинственные слова, которые произносили другие, те, кто причинял ей боль.
Иногда женщина с щеткой и серой тканью снова прекращала с ней говорить или, казалось, не понимала ее.
Это было странным.
Женщина с щеткой и серой тканью казалось иной в ночи, когда разговаривала с ней, в отличие от ночей, когда этого не было. Она по-другому ходила, стояла. Все время, пока рядом был человек, который кричал, она не менялась, а затем - когда тот окончательно уходил - преображалась, если хотела заговорить с ней. Возможно, больше никто не замечал изменений, происходивших с женщиной с щеткой и серой тканью, но она их видела. Она была способна на это. Она была особенной и могла видеть то, чего другие люди не замечали. Это была всего лишь одна из тех особых вещей, которые она могла проделывать, одна из вещей, сделавших ее особенной и хуже остальных. Они сделали из нее Проблемного Ребенка с Отдельным Образованием и Особым Развитием, Социально Неполноценную, прежде чем решили, что она Проблемная, Нарушительница и Опасна, Как Для Себя, Так И Для Других (другие всегда пытались защищаться - она это понимала).
В конце концов из-за этих вещей у нее случился Срыв и ее пришлось Перевести На Неограниченное Долгосрочное Стационарное Лечение Без Права Выбора С Безотлагательным Вступлением В Силу, и вот она оказалась на этом долгосрочном лечении. Оно привело ее в больницу, которая походила на тюрьму. А потом в другую, такую же, хоть и отличавшуюся. А потом в это место, которое было хуже, чем любая из больниц-тюрем, потому что здесь даже люди, которые должны были ухаживать за ней, причиняли ей боль. Что было хуже всего, она не могла воспользоваться своими особенностями, чтобы сбежать от боли.
Кроме того, она не могла отомстить. Она не могла причинить боль людям, которые причинили боль ей, потому что у них были те, в обычной одежде, которые окружали ее, которые наблюдали за ней и щурили глаза, сжимали кулаки, склонялись вперед. Или, может, это было потому, что в нее вливали жидкости из шприцев. Эти штуки заставляли ее спать или дурманили слишком сильно, чтобы она могла думать или целиться.
Вот кое-что из того, что говорила ей женщина с щеткой и серой тканью:
«Привет. Как у тебя дела? На что они тебя подсадили? Как они тебя зовут? Субъект Семь. Что ж, заботливо. Помнишь меня? Как ты? Что они с тобой сделали? Вечер. Снова я. Какого черта, я даже не могу это разобрать. Ох. Послушай, Седьмая. Давно не виделись. Как дела? Блин, что они закачивают… Ты с нами, Седьмая? Эй! Кто-нибудь остался тут? Черт, бедный же ты ребенок. Да, они что-то разглядели в тебе, не так ли? Что-то, чем, по их мнению, они могут воспользоваться. Мм-хмм. Да поможет нам судьба… Как? О, как бы мне этого хотелось. Что они делают с тобой теперь? Бедняжка…»
И так далее, и тому подобное.
Она отвечала на это что-то вроде:
«Я смотрю Монти-видео. Рви меня натчасти. Помолите же мне, я хочу исцепить это дитя. Кривенс, мистер Гивенс, вы глухи ко мне. Клянусь, это нечто неслыханное. На магиле матире. Пятна кипяток на пяток опят. Немного пелиспаса не вредило еще никому. Согласование? Я покажу тебе согласование, ты, дерзкий хлющ; кланяйся. Так помогите же мне. Держитесь крепче, батья и звездры, мы не переживем эти истовые времена в одиночку! Тужьтесь.»
«… Ты можешь? Можешь слышать меня? Послушай, я не могу вытащить тебя отсюда, Седьмая, ни физически, ни как-то еще. Это немного чудо, что я здесь. Никогда не думала, что буду так усердно трудиться, чтобы вернуться. Думаю, что ты ни черта не понимаешь, ведь так? Но для протокола, - на случай, если ты как-то сумеешь или однажды захочешь, - это будет стоить того, хотя бы потому, что тогда можно будет увидеть, что они станут делать, чего хотят, на какие риски будут готовы пойти, до какой низости падут. Но, может, все переменится. А теперь слушай, дитя. Делай все, что нужно, чтобы сделать жизнь проще, хорошо? Не стой на месте. Поняла? Делай что-нибудь из того, что они требуют, но береги свою истинную натуру, бунтарскую душу; гнев, но не страх. Однажды ты будешь свободной, и тогда мы поглядим, что сможем сделать. Возможно, я буду там. Если так, не забывай меня. Удачи.»
«И свидимся в сиянье дня. Нас встретит злодеянье дня. Погладь мажынку!»
Женщина с серой тканью часто прикасалась к ней; она гладила ее по руке, или похлопывала по плечу, или приводила в порядок волосы. Она сделала это снова, обдув волосы у нее со лба.
Жидкость.
При свете она увидела на щеке женщины с щеткой и серой тканью жидкость. Слезы.
Это было странным. По какой-то причине она думала, что только она может испускать слезы, и никто еще.
Потом женщина с щеткой и серой тканью ушла вместе с остальными уборщицами.
Она так и не вернулась.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)