Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 8 (1)
Глава разделена, продолжение далее.
Пациент 8262
Большинство миров является Закрытыми, и лишь некоторые из них - Открытые. Большинство людей не является Сознающими, и лишь некоторые - Сознающие. Открытый мир - это такой мир, где большая часть людей - Сознающие, которым нет необходимости скрывать, что они флитируют и переходят между мирами. Мир, в котором я нахожусь сейчас, лежа на этой постели в клинике - Закрытый, реальность, в которой, возможно, никто за исключением меня не подозревает о существовании множественных миров, не говоря уже о том, что все они связаны и между ними возможны путешествия. Это соответствует моим намерениям. Это то, ради чего я сюда попал. Это - моя защита.
Я открываю глаза и вижу глазеющего на меня лысого толстяка; того самого мужчину с плохой кожей, который имеет привычку сидеть рядом со мной в телевизионной комнате во время моих редких визитов туда, и без конца говорить на невозможном диалекте или с непонятным акцентом.
Снаружи все заволокло туманом, и погода впервые за этот год кажется холодной, хотя мне в больничной койке пока тепло. На толстяке надета такая же бело-голубая пижама, какую носим мы все, и видавший лучшие дни полинялый голубой халат. Он говорит со мной. Сейчас утро, и на тумбочке у моей постели стоит обычный утренний стаканчик фруктового сока. Не знал, что санитар уже ушел.
Толстяк беседует со мной весьма оживленно, точно ожидает, что я его пойму. Похоже, он действительно старается, чтобы я понял; у меня создается впечатление, что он пытается говорить медленнее, по крайней мере, в начале. Кстати, состояние его кожи в последнее время, кажется, тоже улучшилось. Он может говорить медленнее, но, похоже, компенсирует это более громкой и выразительной речью. Еще он довольно активно жестикулирует, двигая торсом, и я вижу крошечные капельки слюны, вылетающие у него изо рта и остающиеся на постельном белье между нами. Я волнуюсь, что его слюна может попасть мне на лицо, и даже на губы. Так можно что-нибудь подцепить.
Поморщившись, я усаживаюсь на постели и скрещиваю руки, поднося одну из них к лицу так, чтобы казалось, будто я слушаю или, по крайней мере, пытаюсь прислушиваться к тому, что он говорит, хотя на самом деле просто закрываю рот от случайной слюны. В то время как он бормочет, я хмурюсь еще больше и, глубоко вздыхая, придаю лицу страдальческое выражение, пытаясь тем самым создать впечатление, что хочу разобрать его слова, но безуспешно. Признаться, он, похоже, все равно не обращает на это внимание, продолжая выдавать пулеметную очередь из звуков, в которых я едва могу разобрать одно слово из двадцати.
Полагаю, что если сосредоточиться, то можно понять больше, но из того немногого, что я уже успел разобрать, следует, что он жалуется на другого пациента, который что-то у него украл, или оскорбил его, а может, занял его место в какой-то очереди, а то и все сразу, а персонал либо несет за это ответственность, либо является соучастником, либо виновен в том, что не выслушал его - а то и все сразу, - и, признаться, мне нет до этого дела. Ему просто требуется с кем-нибудь поговорить, желательно с кем-то, кто будет равнодушен ко всякой мелочной чепухе, и, предпочтительно, как я подозреваю, с тем, кто вряд ли ответит, или примется задавать разные подходящие ситуации вопросы, или даже всерьез озаботится тем, что с ним случилось. Ему просто нужно выговориться. И я для этого идеальный кандидат.
Странная эта потребность - говорить, выражать себя, даже когда мы знаем или всерьез догадываемся, что тот, который якобы слушает, в действительности либо не понимает нас, либо ему безразлично то, что мы говорим, либо все равно не может ничем помочь. Некоторым из нас просто приятно слышать звук собственного голоса, а многим иногда требуется излить душу, выпустить пар. Временами нам также бывает необходимо сформулировать зреющие внутри неясные, но сильные чувства, сделав их, таким образом, менее расплывчатыми, и помогая их осознать уже одним актом их выражения. Я думаю, что сейчас толстяк находится где-то посередине между любовью к собственному голосу и желанием выпустить пар.
Он уверенно кивает, ненадолго замолкает, и успокаивается, положив на колени руки, по-видимому, только что достигнув в своем спиче некоей окончательной паузы. Он выжидательно смотрит на меня, будто рассчитывает на то, что я ему отвечу. Я мотаю головой по кругу, изображая нечто среднее между кивками и отрицательным качанием, и развожу руками. Он кажется раздраженным этим, и я чувствую, что мне нужно что-то ему сказать, но не хочу отвечать на его родном языке, так как это только воодушевит его. Не могу не отметить, что я умею говорить на языках, которые буквально не от мира сего, - вероятность того, что это существенно повлияет на мою безопасность или будет угрожать анонимности, пренебрежимо мала, - поэтому решаю выдать какую-нибудь тарабарщину.
Я произношу что-то вроде:
- Бре трель джесем патря ночь, чо лиск ишелдевон, - и выразительно киваю.
Толстяк отшатывается, широко раскрыв глаза. Он энергично кивает в ответ и выдает шквал скорострельных звуков, в котором я ничего не могу разобрать. Все выглядит так, словно он понял мою речь. Но это невозможно.
- Блошвень брагл сна корб лейсин тре ипелдевайн ашк, - говорю я, когда он прерывается, чтобы перевести дыхание. - Кивульд падал крей тре напастраводайл ишестре хрум. - Я пожимаю плечами. - Кривин, - прибавляю я, кивнув для пущей убедительности.
Он с такой силой трясет головой, что, кажется, я вот-вот услышу стук его зубов. Он барабанит по коленям.
- Бла бла бла бла бла! - вырывается у него в ответ. Разумеется, не одно повторяющееся бессмысленное слово, а поток неразборчивого шума.
Как будто он действительно понимает меня. Это начинает пугать. Я чувствую, как мне становится жарко. Решаю больше ничего не говорить, однако он разражается такой громкой тирадой, сопровождаемой диким жестикулированием и еще большим количеством плевков, что я понимаю: без ответа не обойтись. По крайней мере, когда я говорю, он молчит, а это значит, что мне не грозит опасность быть заплеванным.
- Летреп стимпит кра жо эментезис фла джун перстефаль, крин тре халюлявала! - отзываюсь я. Он кивает опять, быстро произносит что-то непонятное, поднимает руку, с кряхтением встает и исчезает в коридоре. Хочется верить, что сегодня я его больше не увижу. А то и никогда больше; однако, что-то в его последнем движении, когда он так поднял руку, заставляет меня думать, что появится он довольно скоро. Пока его нет, я обмахиваю лицо и хлопаю одеялом, чтобы охладиться.
Он возвращается через пару минут и ведет за собой другого пациента, тощего парня с отвисшей челюстью, который был мне знаком, хотя я никогда с ним не говорил. На самом деле я решил, что он один из тех, которые никогда ни с кем не общаются. Его худое, изнуренное лицо кажется слишком старым для тела. У него длинные черные волосы, отсутствующий взгляд и всклокоченная борода, которая, похоже, даже не растет. Он не выказывает никаких признаков того, что знает меня. Толстяк толкает его на место, где только что сидел сам, и что-то бормочет ему на своем языке. Кажется, я угадал пару слов, что-то о том, чтобы слушать и говорить, но речь его была слишком быстрой, чтобы знать наверняка. Парень смотрит на меня и тихим голосом что-то произносит. Толстяк, встав позади него, выжидающе жестикулирует мне. Я сигналю ему обеими руками в ответ: «Что?». Толстяк закатывает глаза и совершает рукой круговое движение, похожее на знак спешки, в то время как вторая его рука хлопает парня по плечу, а затем указывает на меня.
- Скиб эртелис бьян грем шетлинтибуб, - говорю я парню. - Бользатен глильт ак иферурта фисрилайн халп. - Кажется, моему лицу стало еще жарче, я опасаюсь, что начинаю краснеть. У меня на лбу собирается пот. Это чистейший абсурд, но теперь они оба увлечены происходящим, и я чувствую, что мне проще говорить еще, даже полную бессмыслицу, нежели молчать и ждать, пока они ответят или взорвутся хохотом. - Денетре скехеллис, ро вле гра’ампт на жире; ско тре дженебеллис ро биничир, на’ско ворось эмптфенир-эн хар. - В конце концов я больше не могу продолжать - пересыхает горло, а запас приличествующей нелепицы подходит к концу.
Сощурившись, парень медленно кивает, точно понимает весь этот невыносимый бред. Он медленно переводит взгляд с меня на толстяка и что-то произносит. Толстяк кивает в ответ и делает жест, который можно истолковать так: мол, я же тебе говорил. Парень подается вперед и довольно медленно говорит:
- Польди польдиполь, поль поль польдипольполь польди польди. - Глупо ухмыляясь, он откидывается назад.
Ну конечно, они просто смеются надо мной. Я вяло улыбаюсь, смотрю прямо ему в глаза и произношу:
- Польди польди полоди плопольпопольпопильплуп.
Ожидаю, что он ухмыльнется опять, или рассмеется, но вместо этого он отшатывается, точно пораженный, с выражением смертельного оскорбления на лице, оглядывает меня с головы до ног, а затем проворно вскакивает на ноги, рассерженно отмахиваясь от толстяка, который, похоже, пытается его унять. Толстяк принимается что-то говорить успокаивающим тоном, но парень прерывает его, выкрикивая фразы, звучащие как поток ругательств. Единственное слово, которое я могу в них разобрать, это бессмысленное «польди». Он с презрением поворачивается, плюет на пол мне под кровать и, высоко вздернув голову, уносится прочь.
Толстяк с горестью что-то произносит, идет к двери и говорит ему что-то вдогонку, потом со вздохом качает головой и смотрит на меня с выражением, в котором читаются сожаление, обида и разочарование. Он почесывает пухлой рукой затылок и вновь покорно вздыхает. Он говорит что-то, похоже, с вопросительным интонациями. Начиная с этого момента, я больше не пытаюсь ничего сказать, а просто сижу и смотрю на него.
Он еще раз качает головой, задает другой вопрос с похожей интонацией, затем - в то время как я по-прежнему не отвечаю и лишь с большей многозначительностью на него смотрю - проводит рукой по своей лысой башке и смотрит в пол, возможно, на то место, куда плюнул молодой пациент. Сомневаюсь, что у него хватит воспитания что-нибудь сделать с этим проявлением исключительного произвола. Бьюсь об заклад, мне придется дождаться санитара или уборщиков, которые уберут плевок. Думаю, что мог бы сделать это сам, но чувствую, что жест тот был грубым и неуместным, и соответственно не вижу смысла утруждать себя.
Отвернувшись, будто разговаривая сам с собой, он бормочет и потирает руки; и вид его, и звук его голоса говорят о беспокойстве. Он театрально вздыхает, вновь качает головой и уходит, понурившись и продолжая бормотать.
Больше он не возвращается. Я с облегчением беру тонкий пластиковый стаканчик с водянистым фруктовым соком. Когда я пью его, то замечаю, что у меня дрожат руки.
Транзиционарный
- Вы убили лорда Хармайла?
- Да.
- Почему?
- Мне приказали.
- Кто?
- Мадам д’Ортолан.
- Мне известно, что это не так. Лорда Хармайла не было в вашем списке.
- Действительно? Должно быть, вы неверно его истолковали.
- Пожалуйста, будьте серьезней.
- Что? Хорошо.
- Итак, вы у…
- А вы видели этот список?
- Что?
- Вы видели этот список?
- Не важно. У вас были приказы убить кого-нибудь еще?
- Да.
- Кого?
- Доктора Сеоласа Плайта, мисс Пум Ешушдоттир, мистера Брэшли Крайка, графа Херцлофт-Байдекерна, команданте Одил Облик и миссис Малверхилл-младшую.
Пауза. У меня возникло впечатление, что все сказанное фиксировалось на бумаге и записывалось. Со всех сторон слепил круг огней. Дознаватель все еще стоял в тени позади меня.
- Моя информация указывает на то, что вас попросили только принудительно переместить упомянутых людей, за исключением лорда Хармайла, которого, как уже было указано, в вашем списке не было.
- Я получил устные приказы от мадам д’Ортолан, что все присутствующие в списке должны быть убиты, а не перемещены. И как можно скорее.
- Устные предписания?
- Да.
- В деле такой важности?
- Да.
- Их собирались подтвердить впоследствии письменно?
- Нет. Я специально уточнил. У них определенно не будет никакого последующего письменного подтверждения.
- Я так понимаю, подобное было бы беспрецедентным?
- Да.
- Ясно.
- Я бы хотел задать вопрос.
Еще одна заминка.
- Давайте.
- Кто вы? - Мы говорили на той версии английского языка, в которой были отдельные «вы» для единственного и множественного числа; я воспользовался множественным.
- Мы - офицеры Концерна, - сказал спокойный мужской голос. - А что подумали вы?
- Кому вы подчиняетесь?
В этот раз без заминок.
- Приказы были доставлены вам в обычном порядке?
- Да. Одноразовый механический микросчитыватель.
- Вы подвергали сомнению ваши приказы?
- Да. Как я уже сказал.
- Но вы все же согласились с ними, в том числе с беспрецедентным предполагаемым указанием убивать индивидуумов, которые, согласно письменным приказам, должны были быть только принудительно перемещены для их собственной безопасности.
- Да.
- Получали ли вы прежде приказы убивать так много людей?
- Нет.
- Вы осознавали, что получили необычные приказы, с учетом такого… такого избытка убийств?
- Да.
- И все же вам не пришло в голову подвергать их сомнению.
- Я размышлял над ними. И в конце концов, не повиновался.
- Вы не успели. Вы были схвачены прежде, чем попытались это сделать.
- Но я…
- Молчать. Плюс, вы взяли на себя обязательство убить как минимум еще одну персону в дополнение к уже значительному числу тех, кого, как вы ложно утверждаете, вас послали убить.
- Как я…
- Молчать. Насколько я понимаю, вы были осведомлены о старшинстве лиц, которых вам было поручено аннулировать? За исключением Малверхилл, все они входят в Центральный Совет Транзиционарного Офиса. Отвечайте.
- Конечно. («Входят». Любопытный выбор глагольного времени; надеюсь, непреднамеренно инструктивный.)
- И даже тогда вам не пришло в голову подвергнуть сомнению приказы?
- Как мы уже установили, я подверг их сомнению. И не стал их выполнять.
- Понимаю. Вы хотите добавить что-нибудь еще?
- Я бы хотел знать, кому вы подчиняетесь. Под чьим руководством работаете? И также хотел бы знать, где я нахожусь.
Пауза.
- Я думаю, что на этом предварительная часть следствия завершается, - сказал голос. В его тоне слышался намек на вопрос, и у меня сложилось впечатление, что его обладатель повернул голову и сейчас разговаривает с кем-то другим, не со мной. Я слышал, как говорил другой, более молодой мужской голос.
Затем голос, проводивший допрос, тихо произнес:
- Нет, мы назовем этот уровень стресса нулевым. - Снова раздался молодой голос, а следом опять голос старшего, терпеливый и поучительный, голос учителя перед учеником. - Ну, и да, и нет. Абсолютно по уровню каждой личности, но личности различаются. Итак, ноль. Обеспечивает зазор. - Я начал потеть. Мужчина откашлялся. - Очень хорошо, - сказал он.
Я услышал, как он встал со стула и почувствовал, что он направляется ко мне. Мое сердце и до этого момента билось быстро. Теперь оно принялось стучать еще быстрее. На бетонном полу качнулись тени. Я почувствовал, что теперь этот человек стоит прямо позади меня. Я услышал глубокий, скрипучий, рвущийся звук разворачиваемой толстой клейкой ленты. Он наклонился надо мной и заклеил глаза, обмотав ленту прямо вокруг головы, ослепив меня. Я дышал короткими мелкими глотками, сердце молотилось в груди. Снова рвущийся звук. Он заклеил мне еще одной длинной полосой рот, а потом обмотал вокруг головы и ее. У меня не оставалось выбора, кроме как дышать носом. Я попытался успокоиться, делая вдохи реже и более глубоко.
Представь, что ты можешь просто сделать отсюда флит, подумал я. Представь, что просто подумав, ты мог бы оказаться где угодно.
Да, и еще представь, что ты можешь чем-то отличаться от какого-нибудь другого несчастного, беспомощного, обреченного бедолаги, которому предстоит страдать, подобно многим несчастным, беспомощным, обреченным бедолагам, страдавшим во множестве миров на протяжении множества столетий бесчисленное множество раз. Без избавления, без выбора, без надежды.
Последний краткий звук отрывания отрезка скотча от рулона и его разрывания. Совсем маленький и узкий кусок ленты.
Я почувствовал, как он потянулся ко мне, его одежда прижалась к моей обнаженной спине и вспотевшей голове. Последним, что я ощутил, был запах антисептика на его руке. Он зажал мне нос парой пальцев, протер кожу бумажным носовым платком и наклеил ленту на ноздри, разглаживая ее.
Теперь я не мог дышать.
Голова. У него болит голова.
На протяжении мгновений он не уверен, где тут верх, а где низ. В самом деле, поначалу он даже не вполне уверен, что значит «верх».
Давление. Есть давление с одной стороны, и нет - с другой. Это напоминает ему о чем-то, и он чувствует страх.
Он лежал на левом боку. Его голова была на полу, руки были уложены точно таким же образом, левый бок принимал на себя большую часть веса, левая нога лежала здесь, правая лодыжка и ступня тоже лежали рядом, правое колено покоилось на левом колене.
Он полагает, что должен встать. Ему нужно встать. Люди, которые оказывали или могут оказать на него давление, возможно, близко, возможно, готовы преследовать его. Он не может вспомнить, почему. Затем, с чувством некоторого изумления, он понимает, что не знает, кто он такой.
Он - личность, человек, человек мужского пола, мужчина, который лежит на этом холодном - деревянном? - полу, во мраке, с мраком за веками. Он приказывает своим глазам открыться, и те с долей неохоты повинуются.
Все еще темно.
Но есть небольшой проблеск. Мягкий серый свет сбоку. Полосы света, что-то вроде решетки света, пересекают пол на некотором расстоянии отсюда.
Слабый ветерок. Я могу ощущать его своей открытой кожей. Я осознаю, что я голый.
Я перемещаюсь, переставляя конечности. Я - это он. Он - это я. Я - это пробудившаяся личность, но я все еще не уверен в том, кто он и кто - я. Тем не менее, я ощущаю чувство своего «Я». Теперь я уверен и убежден относительно себя; я - это лишь имя, в котором я не уверен. То же можно сказать о моей истории и моих воспоминаниях, но и они не существенны. Они придут. Они вернутся, когда будет нужно, когда им это потребуется.
Если давление идет отсюда, то прикладывание высокого давления - реакция на эту гравитацию, ответ на нее - должно поднять меня вверх.
Я прикладываю это давление и поднимаю себя.
Неустойчивый, дрожащий. Тяжело дышащий. Дышащий частыми мелкими глотками, с колотящимся сердцем, которое вызывает чувство паники и внезапную дрожь. Это чувство проходит. Я заставляю себя дышать медленнее и глубже. Моя рука, поддерживающая меня, все еще дрожит. Пол под рукой ощущается деревянным и холодным. Серый свет льется из дальнего конца длинной комнаты.
Я поворачиваю голову вправо и влево, так далеко, как только могу, киваю ею вверх и вниз, качаю. Это больно, но хорошо. Никакой полированной поверхности, чтобы посмотреть на свое отражение. Языки: мандарин, английский, хиндустани, испанский, арабский, русский и французский. Я знаю, что знаю их, но сейчас не уверен, что смогу отыскать хоть слово в любом из них. У меня никогда не было столь грубого, дезориентирующего перехода, даже на тренировках.
Кажется, свет усиливается. Полосы, лежащие в отдалении на полу, сияют. Они превращаются в серебро, а следом в бледное золото. Кашляю. Снова больно.
… Это большая комната.
И я чувствую, что бывал здесь прежде. Чувствую, просто глядя на это место, но и фрагре его мне тоже знакомо. Я знаю эту комнату, это пространство, это место. Я чувствую, что, конечно, знаю его. Чувствую, что именно благодаря этому знанию я здесь.
Я чувствую это, но я не знаю, почему я это чувствую, или что я чувствую на самом деле.
Бальный зал.
Дворец.
Внезапный прилив ощущения, будто все пересохшие каналы у меня в теле были затоплены сверкающей водой.
Дворец в Венеции, уникальном городе во многих мирах. И бальный зал, и это огромное пространство, и карта, и изысканное обольщение, и внезапная вспышка ужасного насилия, ведущая к допросу, стулу и некоей мадам…
Я нахожусь в палаццо Кирецциа с видом на Гранд-канал в Венеции. Это - бальный зал: тихий, пустынный, не в сезон (или гниющий годы спустя, или десятилетия спустя, или столетия спустя, или тысячелетия - кто знает?). Я прибыл сюда неизвестно откуда, где меня собирались пытать.
Это я? Это был я?
Вот последняя вещь, которую я запомнил. Я все еще чувствую антисептический запах его пальцев…
Снова сотрясаясь от дрожи, я осматриваюсь. Огромное прямоугольное пространство. Три гигантские фигуры, похожие на перевернутые слезы, свисают, драпированные серым, с высокого потолка; обернутые призраки люстр. Практически никаких признаков мебели, но то, что есть, похоже, упаковано в такие же саваны пыли. По моим спине и ногам проходит сквозняк. Я полностью обнажен. Я касаюсь рта и носа, гляжу на свои голые запястья. Освобожден.
Нащупываю языком дыру у себя в десне на месте зуба. На ее месте - невредимый зуб. Я откидываю крышку в нем ногтем. Пусто.
Он пуст, но он есть. Зуб остался, как будто его не удаляли вообще. Перенеслось нечто большее, нежели одно мое самоощущение.
Что же со мной произошло? Я поднимаю голову и, издав стон, заставляю себя медленно подняться с пола, ненадолго присев на четвереньки, а затем встав, нетвердо шатаясь, покачиваясь.
Этого не может быть, думаю я. Должно быть, я все еще там, все еще задыхаюсь на этом стуле. Это галлюцинация, сон наяву, фантазия, вызванная самообманом человека, лишенного кислорода после того, как его рот и нос были заклеены скотчем. Это невозможно.
Спотыкаясь, я подхожу к ближайшему высокому окну и какое-то время безрезультатно копаюсь у него, пока наконец не вижу и не чувствую, как открыть ставни. Я приоткрываю их совсем ненамного, только чтобы выглянуть наружу.
Гранд-канал ярко смотрит на меня, прохладный и серый под, вероятно, летним ранне-утренним небом. Проплывает водное такси, навстречу ему скользит по волнам рабочий катер, груженный мешками с мусором, от которого едва уклоняется громыхающий вапоретто, пересекающий канал с одного берега на другой, ходовые огни его все еще маслянисто горят в лучах рассвета, на сиденьях внутри сидят, сгорбившись, несколько сонных пассажиров.
Я кусаю себе костяшки пальцев до тех пор, пока не начинаю кричать от боли, но все равно не просыпаюсь. Я трясу укушенной рукой и таращусь на место, где быть не должен.
И все-таки я здесь.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)
Пациент 8262
Большинство миров является Закрытыми, и лишь некоторые из них - Открытые. Большинство людей не является Сознающими, и лишь некоторые - Сознающие. Открытый мир - это такой мир, где большая часть людей - Сознающие, которым нет необходимости скрывать, что они флитируют и переходят между мирами. Мир, в котором я нахожусь сейчас, лежа на этой постели в клинике - Закрытый, реальность, в которой, возможно, никто за исключением меня не подозревает о существовании множественных миров, не говоря уже о том, что все они связаны и между ними возможны путешествия. Это соответствует моим намерениям. Это то, ради чего я сюда попал. Это - моя защита.
Я открываю глаза и вижу глазеющего на меня лысого толстяка; того самого мужчину с плохой кожей, который имеет привычку сидеть рядом со мной в телевизионной комнате во время моих редких визитов туда, и без конца говорить на невозможном диалекте или с непонятным акцентом.
Снаружи все заволокло туманом, и погода впервые за этот год кажется холодной, хотя мне в больничной койке пока тепло. На толстяке надета такая же бело-голубая пижама, какую носим мы все, и видавший лучшие дни полинялый голубой халат. Он говорит со мной. Сейчас утро, и на тумбочке у моей постели стоит обычный утренний стаканчик фруктового сока. Не знал, что санитар уже ушел.
Толстяк беседует со мной весьма оживленно, точно ожидает, что я его пойму. Похоже, он действительно старается, чтобы я понял; у меня создается впечатление, что он пытается говорить медленнее, по крайней мере, в начале. Кстати, состояние его кожи в последнее время, кажется, тоже улучшилось. Он может говорить медленнее, но, похоже, компенсирует это более громкой и выразительной речью. Еще он довольно активно жестикулирует, двигая торсом, и я вижу крошечные капельки слюны, вылетающие у него изо рта и остающиеся на постельном белье между нами. Я волнуюсь, что его слюна может попасть мне на лицо, и даже на губы. Так можно что-нибудь подцепить.
Поморщившись, я усаживаюсь на постели и скрещиваю руки, поднося одну из них к лицу так, чтобы казалось, будто я слушаю или, по крайней мере, пытаюсь прислушиваться к тому, что он говорит, хотя на самом деле просто закрываю рот от случайной слюны. В то время как он бормочет, я хмурюсь еще больше и, глубоко вздыхая, придаю лицу страдальческое выражение, пытаясь тем самым создать впечатление, что хочу разобрать его слова, но безуспешно. Признаться, он, похоже, все равно не обращает на это внимание, продолжая выдавать пулеметную очередь из звуков, в которых я едва могу разобрать одно слово из двадцати.
Полагаю, что если сосредоточиться, то можно понять больше, но из того немногого, что я уже успел разобрать, следует, что он жалуется на другого пациента, который что-то у него украл, или оскорбил его, а может, занял его место в какой-то очереди, а то и все сразу, а персонал либо несет за это ответственность, либо является соучастником, либо виновен в том, что не выслушал его - а то и все сразу, - и, признаться, мне нет до этого дела. Ему просто требуется с кем-нибудь поговорить, желательно с кем-то, кто будет равнодушен ко всякой мелочной чепухе, и, предпочтительно, как я подозреваю, с тем, кто вряд ли ответит, или примется задавать разные подходящие ситуации вопросы, или даже всерьез озаботится тем, что с ним случилось. Ему просто нужно выговориться. И я для этого идеальный кандидат.
Странная эта потребность - говорить, выражать себя, даже когда мы знаем или всерьез догадываемся, что тот, который якобы слушает, в действительности либо не понимает нас, либо ему безразлично то, что мы говорим, либо все равно не может ничем помочь. Некоторым из нас просто приятно слышать звук собственного голоса, а многим иногда требуется излить душу, выпустить пар. Временами нам также бывает необходимо сформулировать зреющие внутри неясные, но сильные чувства, сделав их, таким образом, менее расплывчатыми, и помогая их осознать уже одним актом их выражения. Я думаю, что сейчас толстяк находится где-то посередине между любовью к собственному голосу и желанием выпустить пар.
Он уверенно кивает, ненадолго замолкает, и успокаивается, положив на колени руки, по-видимому, только что достигнув в своем спиче некоей окончательной паузы. Он выжидательно смотрит на меня, будто рассчитывает на то, что я ему отвечу. Я мотаю головой по кругу, изображая нечто среднее между кивками и отрицательным качанием, и развожу руками. Он кажется раздраженным этим, и я чувствую, что мне нужно что-то ему сказать, но не хочу отвечать на его родном языке, так как это только воодушевит его. Не могу не отметить, что я умею говорить на языках, которые буквально не от мира сего, - вероятность того, что это существенно повлияет на мою безопасность или будет угрожать анонимности, пренебрежимо мала, - поэтому решаю выдать какую-нибудь тарабарщину.
Я произношу что-то вроде:
- Бре трель джесем патря ночь, чо лиск ишелдевон, - и выразительно киваю.
Толстяк отшатывается, широко раскрыв глаза. Он энергично кивает в ответ и выдает шквал скорострельных звуков, в котором я ничего не могу разобрать. Все выглядит так, словно он понял мою речь. Но это невозможно.
- Блошвень брагл сна корб лейсин тре ипелдевайн ашк, - говорю я, когда он прерывается, чтобы перевести дыхание. - Кивульд падал крей тре напастраводайл ишестре хрум. - Я пожимаю плечами. - Кривин, - прибавляю я, кивнув для пущей убедительности.
Он с такой силой трясет головой, что, кажется, я вот-вот услышу стук его зубов. Он барабанит по коленям.
- Бла бла бла бла бла! - вырывается у него в ответ. Разумеется, не одно повторяющееся бессмысленное слово, а поток неразборчивого шума.
Как будто он действительно понимает меня. Это начинает пугать. Я чувствую, как мне становится жарко. Решаю больше ничего не говорить, однако он разражается такой громкой тирадой, сопровождаемой диким жестикулированием и еще большим количеством плевков, что я понимаю: без ответа не обойтись. По крайней мере, когда я говорю, он молчит, а это значит, что мне не грозит опасность быть заплеванным.
- Летреп стимпит кра жо эментезис фла джун перстефаль, крин тре халюлявала! - отзываюсь я. Он кивает опять, быстро произносит что-то непонятное, поднимает руку, с кряхтением встает и исчезает в коридоре. Хочется верить, что сегодня я его больше не увижу. А то и никогда больше; однако, что-то в его последнем движении, когда он так поднял руку, заставляет меня думать, что появится он довольно скоро. Пока его нет, я обмахиваю лицо и хлопаю одеялом, чтобы охладиться.
Он возвращается через пару минут и ведет за собой другого пациента, тощего парня с отвисшей челюстью, который был мне знаком, хотя я никогда с ним не говорил. На самом деле я решил, что он один из тех, которые никогда ни с кем не общаются. Его худое, изнуренное лицо кажется слишком старым для тела. У него длинные черные волосы, отсутствующий взгляд и всклокоченная борода, которая, похоже, даже не растет. Он не выказывает никаких признаков того, что знает меня. Толстяк толкает его на место, где только что сидел сам, и что-то бормочет ему на своем языке. Кажется, я угадал пару слов, что-то о том, чтобы слушать и говорить, но речь его была слишком быстрой, чтобы знать наверняка. Парень смотрит на меня и тихим голосом что-то произносит. Толстяк, встав позади него, выжидающе жестикулирует мне. Я сигналю ему обеими руками в ответ: «Что?». Толстяк закатывает глаза и совершает рукой круговое движение, похожее на знак спешки, в то время как вторая его рука хлопает парня по плечу, а затем указывает на меня.
- Скиб эртелис бьян грем шетлинтибуб, - говорю я парню. - Бользатен глильт ак иферурта фисрилайн халп. - Кажется, моему лицу стало еще жарче, я опасаюсь, что начинаю краснеть. У меня на лбу собирается пот. Это чистейший абсурд, но теперь они оба увлечены происходящим, и я чувствую, что мне проще говорить еще, даже полную бессмыслицу, нежели молчать и ждать, пока они ответят или взорвутся хохотом. - Денетре скехеллис, ро вле гра’ампт на жире; ско тре дженебеллис ро биничир, на’ско ворось эмптфенир-эн хар. - В конце концов я больше не могу продолжать - пересыхает горло, а запас приличествующей нелепицы подходит к концу.
Сощурившись, парень медленно кивает, точно понимает весь этот невыносимый бред. Он медленно переводит взгляд с меня на толстяка и что-то произносит. Толстяк кивает в ответ и делает жест, который можно истолковать так: мол, я же тебе говорил. Парень подается вперед и довольно медленно говорит:
- Польди польдиполь, поль поль польдипольполь польди польди. - Глупо ухмыляясь, он откидывается назад.
Ну конечно, они просто смеются надо мной. Я вяло улыбаюсь, смотрю прямо ему в глаза и произношу:
- Польди польди полоди плопольпопольпопильплуп.
Ожидаю, что он ухмыльнется опять, или рассмеется, но вместо этого он отшатывается, точно пораженный, с выражением смертельного оскорбления на лице, оглядывает меня с головы до ног, а затем проворно вскакивает на ноги, рассерженно отмахиваясь от толстяка, который, похоже, пытается его унять. Толстяк принимается что-то говорить успокаивающим тоном, но парень прерывает его, выкрикивая фразы, звучащие как поток ругательств. Единственное слово, которое я могу в них разобрать, это бессмысленное «польди». Он с презрением поворачивается, плюет на пол мне под кровать и, высоко вздернув голову, уносится прочь.
Толстяк с горестью что-то произносит, идет к двери и говорит ему что-то вдогонку, потом со вздохом качает головой и смотрит на меня с выражением, в котором читаются сожаление, обида и разочарование. Он почесывает пухлой рукой затылок и вновь покорно вздыхает. Он говорит что-то, похоже, с вопросительным интонациями. Начиная с этого момента, я больше не пытаюсь ничего сказать, а просто сижу и смотрю на него.
Он еще раз качает головой, задает другой вопрос с похожей интонацией, затем - в то время как я по-прежнему не отвечаю и лишь с большей многозначительностью на него смотрю - проводит рукой по своей лысой башке и смотрит в пол, возможно, на то место, куда плюнул молодой пациент. Сомневаюсь, что у него хватит воспитания что-нибудь сделать с этим проявлением исключительного произвола. Бьюсь об заклад, мне придется дождаться санитара или уборщиков, которые уберут плевок. Думаю, что мог бы сделать это сам, но чувствую, что жест тот был грубым и неуместным, и соответственно не вижу смысла утруждать себя.
Отвернувшись, будто разговаривая сам с собой, он бормочет и потирает руки; и вид его, и звук его голоса говорят о беспокойстве. Он театрально вздыхает, вновь качает головой и уходит, понурившись и продолжая бормотать.
Больше он не возвращается. Я с облегчением беру тонкий пластиковый стаканчик с водянистым фруктовым соком. Когда я пью его, то замечаю, что у меня дрожат руки.
Транзиционарный
- Вы убили лорда Хармайла?
- Да.
- Почему?
- Мне приказали.
- Кто?
- Мадам д’Ортолан.
- Мне известно, что это не так. Лорда Хармайла не было в вашем списке.
- Действительно? Должно быть, вы неверно его истолковали.
- Пожалуйста, будьте серьезней.
- Что? Хорошо.
- Итак, вы у…
- А вы видели этот список?
- Что?
- Вы видели этот список?
- Не важно. У вас были приказы убить кого-нибудь еще?
- Да.
- Кого?
- Доктора Сеоласа Плайта, мисс Пум Ешушдоттир, мистера Брэшли Крайка, графа Херцлофт-Байдекерна, команданте Одил Облик и миссис Малверхилл-младшую.
Пауза. У меня возникло впечатление, что все сказанное фиксировалось на бумаге и записывалось. Со всех сторон слепил круг огней. Дознаватель все еще стоял в тени позади меня.
- Моя информация указывает на то, что вас попросили только принудительно переместить упомянутых людей, за исключением лорда Хармайла, которого, как уже было указано, в вашем списке не было.
- Я получил устные приказы от мадам д’Ортолан, что все присутствующие в списке должны быть убиты, а не перемещены. И как можно скорее.
- Устные предписания?
- Да.
- В деле такой важности?
- Да.
- Их собирались подтвердить впоследствии письменно?
- Нет. Я специально уточнил. У них определенно не будет никакого последующего письменного подтверждения.
- Я так понимаю, подобное было бы беспрецедентным?
- Да.
- Ясно.
- Я бы хотел задать вопрос.
Еще одна заминка.
- Давайте.
- Кто вы? - Мы говорили на той версии английского языка, в которой были отдельные «вы» для единственного и множественного числа; я воспользовался множественным.
- Мы - офицеры Концерна, - сказал спокойный мужской голос. - А что подумали вы?
- Кому вы подчиняетесь?
В этот раз без заминок.
- Приказы были доставлены вам в обычном порядке?
- Да. Одноразовый механический микросчитыватель.
- Вы подвергали сомнению ваши приказы?
- Да. Как я уже сказал.
- Но вы все же согласились с ними, в том числе с беспрецедентным предполагаемым указанием убивать индивидуумов, которые, согласно письменным приказам, должны были быть только принудительно перемещены для их собственной безопасности.
- Да.
- Получали ли вы прежде приказы убивать так много людей?
- Нет.
- Вы осознавали, что получили необычные приказы, с учетом такого… такого избытка убийств?
- Да.
- И все же вам не пришло в голову подвергать их сомнению.
- Я размышлял над ними. И в конце концов, не повиновался.
- Вы не успели. Вы были схвачены прежде, чем попытались это сделать.
- Но я…
- Молчать. Плюс, вы взяли на себя обязательство убить как минимум еще одну персону в дополнение к уже значительному числу тех, кого, как вы ложно утверждаете, вас послали убить.
- Как я…
- Молчать. Насколько я понимаю, вы были осведомлены о старшинстве лиц, которых вам было поручено аннулировать? За исключением Малверхилл, все они входят в Центральный Совет Транзиционарного Офиса. Отвечайте.
- Конечно. («Входят». Любопытный выбор глагольного времени; надеюсь, непреднамеренно инструктивный.)
- И даже тогда вам не пришло в голову подвергнуть сомнению приказы?
- Как мы уже установили, я подверг их сомнению. И не стал их выполнять.
- Понимаю. Вы хотите добавить что-нибудь еще?
- Я бы хотел знать, кому вы подчиняетесь. Под чьим руководством работаете? И также хотел бы знать, где я нахожусь.
Пауза.
- Я думаю, что на этом предварительная часть следствия завершается, - сказал голос. В его тоне слышался намек на вопрос, и у меня сложилось впечатление, что его обладатель повернул голову и сейчас разговаривает с кем-то другим, не со мной. Я слышал, как говорил другой, более молодой мужской голос.
Затем голос, проводивший допрос, тихо произнес:
- Нет, мы назовем этот уровень стресса нулевым. - Снова раздался молодой голос, а следом опять голос старшего, терпеливый и поучительный, голос учителя перед учеником. - Ну, и да, и нет. Абсолютно по уровню каждой личности, но личности различаются. Итак, ноль. Обеспечивает зазор. - Я начал потеть. Мужчина откашлялся. - Очень хорошо, - сказал он.
Я услышал, как он встал со стула и почувствовал, что он направляется ко мне. Мое сердце и до этого момента билось быстро. Теперь оно принялось стучать еще быстрее. На бетонном полу качнулись тени. Я почувствовал, что теперь этот человек стоит прямо позади меня. Я услышал глубокий, скрипучий, рвущийся звук разворачиваемой толстой клейкой ленты. Он наклонился надо мной и заклеил глаза, обмотав ленту прямо вокруг головы, ослепив меня. Я дышал короткими мелкими глотками, сердце молотилось в груди. Снова рвущийся звук. Он заклеил мне еще одной длинной полосой рот, а потом обмотал вокруг головы и ее. У меня не оставалось выбора, кроме как дышать носом. Я попытался успокоиться, делая вдохи реже и более глубоко.
Представь, что ты можешь просто сделать отсюда флит, подумал я. Представь, что просто подумав, ты мог бы оказаться где угодно.
Да, и еще представь, что ты можешь чем-то отличаться от какого-нибудь другого несчастного, беспомощного, обреченного бедолаги, которому предстоит страдать, подобно многим несчастным, беспомощным, обреченным бедолагам, страдавшим во множестве миров на протяжении множества столетий бесчисленное множество раз. Без избавления, без выбора, без надежды.
Последний краткий звук отрывания отрезка скотча от рулона и его разрывания. Совсем маленький и узкий кусок ленты.
Я почувствовал, как он потянулся ко мне, его одежда прижалась к моей обнаженной спине и вспотевшей голове. Последним, что я ощутил, был запах антисептика на его руке. Он зажал мне нос парой пальцев, протер кожу бумажным носовым платком и наклеил ленту на ноздри, разглаживая ее.
Теперь я не мог дышать.
Голова. У него болит голова.
На протяжении мгновений он не уверен, где тут верх, а где низ. В самом деле, поначалу он даже не вполне уверен, что значит «верх».
Давление. Есть давление с одной стороны, и нет - с другой. Это напоминает ему о чем-то, и он чувствует страх.
Он лежал на левом боку. Его голова была на полу, руки были уложены точно таким же образом, левый бок принимал на себя большую часть веса, левая нога лежала здесь, правая лодыжка и ступня тоже лежали рядом, правое колено покоилось на левом колене.
Он полагает, что должен встать. Ему нужно встать. Люди, которые оказывали или могут оказать на него давление, возможно, близко, возможно, готовы преследовать его. Он не может вспомнить, почему. Затем, с чувством некоторого изумления, он понимает, что не знает, кто он такой.
Он - личность, человек, человек мужского пола, мужчина, который лежит на этом холодном - деревянном? - полу, во мраке, с мраком за веками. Он приказывает своим глазам открыться, и те с долей неохоты повинуются.
Все еще темно.
Но есть небольшой проблеск. Мягкий серый свет сбоку. Полосы света, что-то вроде решетки света, пересекают пол на некотором расстоянии отсюда.
Слабый ветерок. Я могу ощущать его своей открытой кожей. Я осознаю, что я голый.
Я перемещаюсь, переставляя конечности. Я - это он. Он - это я. Я - это пробудившаяся личность, но я все еще не уверен в том, кто он и кто - я. Тем не менее, я ощущаю чувство своего «Я». Теперь я уверен и убежден относительно себя; я - это лишь имя, в котором я не уверен. То же можно сказать о моей истории и моих воспоминаниях, но и они не существенны. Они придут. Они вернутся, когда будет нужно, когда им это потребуется.
Если давление идет отсюда, то прикладывание высокого давления - реакция на эту гравитацию, ответ на нее - должно поднять меня вверх.
Я прикладываю это давление и поднимаю себя.
Неустойчивый, дрожащий. Тяжело дышащий. Дышащий частыми мелкими глотками, с колотящимся сердцем, которое вызывает чувство паники и внезапную дрожь. Это чувство проходит. Я заставляю себя дышать медленнее и глубже. Моя рука, поддерживающая меня, все еще дрожит. Пол под рукой ощущается деревянным и холодным. Серый свет льется из дальнего конца длинной комнаты.
Я поворачиваю голову вправо и влево, так далеко, как только могу, киваю ею вверх и вниз, качаю. Это больно, но хорошо. Никакой полированной поверхности, чтобы посмотреть на свое отражение. Языки: мандарин, английский, хиндустани, испанский, арабский, русский и французский. Я знаю, что знаю их, но сейчас не уверен, что смогу отыскать хоть слово в любом из них. У меня никогда не было столь грубого, дезориентирующего перехода, даже на тренировках.
Кажется, свет усиливается. Полосы, лежащие в отдалении на полу, сияют. Они превращаются в серебро, а следом в бледное золото. Кашляю. Снова больно.
… Это большая комната.
И я чувствую, что бывал здесь прежде. Чувствую, просто глядя на это место, но и фрагре его мне тоже знакомо. Я знаю эту комнату, это пространство, это место. Я чувствую, что, конечно, знаю его. Чувствую, что именно благодаря этому знанию я здесь.
Я чувствую это, но я не знаю, почему я это чувствую, или что я чувствую на самом деле.
Бальный зал.
Дворец.
Внезапный прилив ощущения, будто все пересохшие каналы у меня в теле были затоплены сверкающей водой.
Дворец в Венеции, уникальном городе во многих мирах. И бальный зал, и это огромное пространство, и карта, и изысканное обольщение, и внезапная вспышка ужасного насилия, ведущая к допросу, стулу и некоей мадам…
Я нахожусь в палаццо Кирецциа с видом на Гранд-канал в Венеции. Это - бальный зал: тихий, пустынный, не в сезон (или гниющий годы спустя, или десятилетия спустя, или столетия спустя, или тысячелетия - кто знает?). Я прибыл сюда неизвестно откуда, где меня собирались пытать.
Это я? Это был я?
Вот последняя вещь, которую я запомнил. Я все еще чувствую антисептический запах его пальцев…
Снова сотрясаясь от дрожи, я осматриваюсь. Огромное прямоугольное пространство. Три гигантские фигуры, похожие на перевернутые слезы, свисают, драпированные серым, с высокого потолка; обернутые призраки люстр. Практически никаких признаков мебели, но то, что есть, похоже, упаковано в такие же саваны пыли. По моим спине и ногам проходит сквозняк. Я полностью обнажен. Я касаюсь рта и носа, гляжу на свои голые запястья. Освобожден.
Нащупываю языком дыру у себя в десне на месте зуба. На ее месте - невредимый зуб. Я откидываю крышку в нем ногтем. Пусто.
Он пуст, но он есть. Зуб остался, как будто его не удаляли вообще. Перенеслось нечто большее, нежели одно мое самоощущение.
Что же со мной произошло? Я поднимаю голову и, издав стон, заставляю себя медленно подняться с пола, ненадолго присев на четвереньки, а затем встав, нетвердо шатаясь, покачиваясь.
Этого не может быть, думаю я. Должно быть, я все еще там, все еще задыхаюсь на этом стуле. Это галлюцинация, сон наяву, фантазия, вызванная самообманом человека, лишенного кислорода после того, как его рот и нос были заклеены скотчем. Это невозможно.
Спотыкаясь, я подхожу к ближайшему высокому окну и какое-то время безрезультатно копаюсь у него, пока наконец не вижу и не чувствую, как открыть ставни. Я приоткрываю их совсем ненамного, только чтобы выглянуть наружу.
Гранд-канал ярко смотрит на меня, прохладный и серый под, вероятно, летним ранне-утренним небом. Проплывает водное такси, навстречу ему скользит по волнам рабочий катер, груженный мешками с мусором, от которого едва уклоняется громыхающий вапоретто, пересекающий канал с одного берега на другой, ходовые огни его все еще маслянисто горят в лучах рассвета, на сиденьях внутри сидят, сгорбившись, несколько сонных пассажиров.
Я кусаю себе костяшки пальцев до тех пор, пока не начинаю кричать от боли, но все равно не просыпаюсь. Я трясу укушенной рукой и таращусь на место, где быть не должен.
И все-таки я здесь.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)