Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 5 (2)
(продолжение)
Препарат, который мы принимаем, чтобы путешествовать, носит название септус. Некоторые принимают его в жидкой форме из крошечных пузырьков по типу медицинских ампул. Другие предпочитают вдыхать его или колоть. А кому-то нравится принимать его в формате свечей или маточных колец. Говорят, что мадам д’Ортолан всегда отдавала предпочтение последнему варианту.
Я осторожно нажимаю на уголок коробочки ормолу, переворачиваю ее на четверть, снова нажимаю, повторяю. В основном мы принимаем септус в форме пилюль; просто это доставляет меньше всего хлопот. Я считаю, что большая часть других методов скорее похожа на баловство.
Подо мной светится открытый участок моря. Корабль, кажущийся совсем крошечным из-за разделяющего нас расстояния, медленно скользит на север, оставляя за собой перистый белый след на волнующейся серой поверхности. Я представляю, как кто-то на этом корабле сейчас смотрит наверх и видит этот самолет, крошечную белую точку, оставляющую позади себя тонкую линию в синеве.
Возможно, некоторые из тех, кто, как говорят, исчезли, в действительности навсегда остались на других Землях, где все еще существует Пангея, человек никогда не эволюционировал, а его место занимают разумные выдры или насекомоподобные разумы - кто может знать?
Флитируя, мы отправляемся в место, которое себе воображаем, и если - растерянные, дезориентированные - мы вообразим себе что-то чересчур далекое от того, что нам известно, и куда мы намеревались попасть, то можем оказаться там, откуда будет невозможно вообразить обратный путь. Я не знаю, как в таких случаях можно вернуться, - иногда людей вроде меня спасает напряженная тоска по дому, - но нельзя быть уверенным наверняка.
Я расспрашивал теоретиков, технических специалистов и обычных функционеров Транзиционарного Офиса о том, как все это устроено, и до сих пор так и не получил удовлетворительного ответа. Я не должен этого знать, потому что мне незачем это знать. Тем не менее, я бы этого хотел. Например, то, что меня отправили спасти того молодого врача от разрушения здания в Савойе - разве это не является проявлением предвидения? Можем ли мы - я имею в виду Концерн - быть лишены способности, которая позволила бы нам смотреть в будущее, либо использовать реальности, идентичные друг другу во всем за исключением небольшой разницы во времени, чтобы, наблюдая за тем, что произошло в одной реальности, влиять на события в другой? Это значило бы то же самое.
Конечно, возможно, то, что дом рухнул, было чистой случайностью, простым совпадением. Однако я считаю это маловероятным. Случайность редко бывает чистой .
Я снова встретил миссис Малверхилл в казино, случилось это впервые за долгие годы - по крайней мере, я так думал. Не то, чтобы я понял сразу.
Как я уже говорил, города - это наилучшие места для флитирования между реальностями; транспортные взаимосвязи в нашем множественном существовании не отличаются от присущих любому конкретному миру. Главное посольство l’Expédience в мире, куда и где - отчасти по воле случая, а отчасти, осмелюсь заметить, из-за некоторой свойственной мне предрасположенности - я имел обыкновение путешествовать, находится в месте, которое может называться Византией, Константинополем, Константиние, Стамбулом или Истанбулом. Это идеальное место для сосредоточения наших интересов и возможностей, центр, объединяющий континенты, связывающий воедино Восток и Запад и пробуждающий прошлое вкупе с его бесчисленным историческим наследием так, как это удается немногим другим городам мета-Земли, с которой я имею дело. Древний и современный, яростный микс из всевозможных народностей, верований, преданий и взглядов, возвышающийся над миром и одновременно находящийся под угрозой из-за многочисленных расколов, он сочетает в себе традиции, опасность, разногласия и взаимозависимости. Другой наш офис расположен в Иерусалиме.
Раньше существовал еще один, в Берлине, однако этот город, как ни парадоксально, стал менее привлекательным для наших целей после падения Стены и воссоединения Германии (одного из тех разрозненных, беспорядочных метасобытий, которые отзываются, подобно некоему скоординированному нересту, в связанных реальностях всех множественных миров). Поэтому офис пришлось закрыть. Обидно, пожалуй; мне так нравился старый, разделенный Берлин с его Стеной. Тогда этот большой город являл собой обширное, открытое, просторное место, по обе стороны раздела окруженное озерами и раскидистыми лесами, правда в его центре на каждой из сторон все же царила атмосфера безнадежности и некоторого ощущения заточения.
И медленно вращающаяся тарелка, если вы понимаете, что я хочу сказать. Мы ищем тарелки, которые вращаются, держа баланс; или места , где кажется, что ситуация может измениться в любой момент, где очередной оборот, очередная подача энергии помогут восстановить стабильность, но где, в равной мере, достаточно всего капли небрежности - или даже толчка в том или ином направлении, - чтобы вызвать катастрофу. Из получившихся осколков можно извлечь интересные уроки. Иногда вы не сможете рассказать о вещах всего, пока не увидите, что они сломаны.
В подготовке к должности транзиционарного (знаю, официальное ее название звучит коряво; лично я бы предпочел «флиттер», «транзиционер», «переходчик», на худой конец ) должен присутствовать определенный момент, когда ты осознаешь, что открыл в себе или приобрел некое дополнительное чувство. Это в некотором смысле чувство истории, чувство связей, времени, чувство эпохи, привязанной к конкретному участку ландшафта, определенным улицам, камням. Мы называем его фрагре .
Отчасти это сродни острому нюху на древнюю кровь. Места великой древности, которые многое повидали не только веками, но даже тысячелетиями, часто пропитаны ею. Практически любое место резни или битвы сохраняет свой запах даже спустя тысячи лет. Я ощущаю его наиболее остро, когда стою в римском Колизее. Однако по большей части это лишь результат напластования жизней множества поколений; конечно, люди не только живут, но и умирают, но, поскольку большинство людей живет десятилетиями, а умирает только раз, именно живая часть оказывает наибольшее влияние на аромат, на ощущение места.
Безусловно, Америка в целом имеет совершенно иное фрагре, нежели Европа и Азия; менее затхлое или менее насыщенное в зависимости от ваших предубеждений.
Я слышал, что Новая Зеландия и Патагония расцениваются как ужасно свежие по сравнению почти со всеми остальными странами.
Лично я люблю фрагре Венеции. Не аромат - не летом, по крайней мере, - а в большей степени фрагре.
Я предпочитаю прибывать в Венецию поездом из Местре. Когда я выхожу на станцию «Санта-Лючия», то могу, отключив свои чувства и память, обмануть себя, представив, что прибыл на очередную крупную итальянскую железнодорожную станцию, еще один пункт назначения среди многих. Ты минуешь возвышающиеся над тобой громады поездов, проходишь мимо равнодушного коммерциализма довольно бруталистского вестибюля и ожидаешь увидеть за порогом то, что можно найти где угодно: оживленную дорогу или площадь, очередную суматошную вереницу машин, грузовиков и автобусов - в лучшем случае, пешеходную пьяцца и пару такси.
Вместо этого, за пределами спускающихся ступеней и человеческого брожения - Гранд-канал! Покрытая рябью светло-зеленая вода, бурлящие следы вапоретто , катеров, водных такси и лодок, рассекающий волны отраженный свет, который танцует по стенам façades палаццо и церквей; шпили, купола и дымоходы в виде перевернутых конусов высятся на фоне неба сияющего кобальтового цвета. Или на фоне молочных облаков, чьи пастельные тона смягчают беспокойные воды канала, отражаясь в них. Или темной дождевой пелены, заставляющей канал успокоиться и затихнуть под натиском ливня.
Впервые я побывал здесь на февральском карнавале. Я нашел здесь мглу, туман и тишину, и холод в воздухе, который, казалось, поднимался от воды подобно обещанию. Меня звали Марк Каван. Моими языками были мандарин, английский, хиндустани, испанский, арабский, русский и французский. Берлинская Стена уже была историей, хотя по большей части еще стояла.
Это был твой мир.
Ниже по Гранд-каналу, на западном его берегу находится внушительное палаццо почти кубической формы. Его стены ледникового белого цвета, ставни, закрывающие множество окон - матово-черные. Это строго правильное и симметричное строение - палаццо Кирецциа, некогда дом левантийского принца, затем кардинала Римско-католической церкви, и наконец, на протяжении ста пятидесяти лет - печально известный бордель. Тогда, как и сейчас, принадлежал этот дворец профессоре Лоссельсу, джентльмену, который знал о существовании Концерна и симпатизировал ему. В то время он просто поддерживал нас финансово и личными связями, во многом выигрывая благодаря сотрудничеству. С тех пор он возвысился и присоединился к правящему Центральному Совету, хотя тем холодным февральским утром двадцать лет назад это все еще оставалось его честолюбивой мечтой.
Меня пригласили в город в награду за труды, которые в последнее время были энергичными, если не сказать, обременительными. Иных транзиционарных не имелось, была лишь группа аппаратчиков и официальных лиц Концерна, и все они были любезны со мной. Несмотря на весьма значительное количество крови у меня на руках, даже тогда я все еще не привык к мысли, что люди, знавшие о моей роли в l’Expédience, могут найти мое присутствие пугающим, тревожным или даже устрашающим.
Профессоре Лоссельс - человек скромный, невысокий рост которого граничит с величавой осанкой. Он один из тех, кто предпочитает уединенное существование. В одиночестве по росту с ним не сравнится никто; на фоне небольшой группки людей он как будто уменьшается, а в толпе исчезает полностью. В то время он лысел, теряя редкие каштановые волосы подобно тому, как отступающая волна уносит за собой водоросли со скалы. У него эффектный крючковатый нос, выпирающие зубы и глаза ледяного голубого цвета. Его жена была значительно выше его, величавая калабрийская блондинка, смешливая, с открытым широким лицом. Именно она, Гиацинта, обучила меня танцам, которые требовалось знать на балах, куда мы были приглашены. По счастью, я быстро учусь и, по-видимому, хорошо двигаюсь.
Во дворце был бальный зал, в котором должен был состояться один из самых масштабных балов-маскарадов карнавала того года. Он прошел на следующий день после моего прибытия. Я был очарован сказочными масками и костюмами, а также роскошным декором самого зала; то был гимн старинному полированному дереву, блестящему мрамору и экстравагантным зеркалам в позолоченных рамах, наполненный нежным светом свечей, источавших дымный аромат, который был подобен запаху ладана. Он перемешивался с запахами духов и дыма сигар и сигарет. Мужчины здесь были павлинами, кружащиеся женщины - ослепительными красавицами в сверкающих платьях. Маленький оркестр музыкантов в старинных костюмах наполнял пространство зала мелодией. За всем этим наблюдали три громадные люстры из красного стекла - невероятно закрученные абстрактные формы, которые напоминали собой огромные волны блестящей крови, захваченные в процессе вращения в невидимом водовороте, - сведенные к простейшим висячим скульптурам, отражавшим пламя свечей - им даже не требовались их незажженные лампочки.
Ухватившись за бокал токайского, я выбрался перевести дух на небольшую террасу, ограниченную толстыми белыми мраморными балюстрадами в форме слез. Здесь собралась кучка гуляк, которые молча созерцали, как в свете проплывавших мимо лодок и огоньков домов на дальнем берегу канала падал снег. Спиральный хаос из хлопьев возникал из темноты над головами, точно созданный фонарями палаццо, и бесшумно растворялся в маслянистой черноте мягко двигавшихся перед ним вод.
На следующее утро я вышел спозаранку, заполняя темноту своим дыханием, вышел в эту холодную, обволакивающую белизну. В районе Дорсодуро я обнаружил несколько нехоженых тропок. Я прогуливался по древним заросшим камням, вдыхая прохладный, чистый, соленый запах этих мест, и впитывая фрагре этого мира. Конечно, у него был аромат, который источают все миры, но к нему примешивались нотки какой-то соблазнительной жестокости, орхидейной продажности, невыразимой сладостью которой способны благоухать только коррупция и разложение. Здесь, в стенах этого вечно тонущего города, с этим запахом гламурной свирепости, проникавшим в мой разум, подобно туману, вползающему в комнату из лагуны, все казалось мне растраченным безвозвратно, но поставленным на паузу где-то в ином месте, точно ожидавшим своего возвращения.
В течение нескольких дней снег покрывал все вокруг, порождая совершенство под этими безбрежными небесами, осушая цвет проплывающих облаков, воды и зданий, и превращая капризные краски этого города Каналетто в восхитительный монохром.
Заключительный бал проводился во дворце дожей в огромном роскошном зале, построенном полтысячелетия назад для размещения двух тысяч принцев, купцов, послов, капитанов и сановников. Бравший начало в Африке воздушный поток пронесся над каблуком Италии и Адриатикой, растапливая снег, сталкиваясь и замедляясь из-за ветров, дувших с гор на севере, и принеся тем самым хмарь и туман. Город, казалось, окунулся в пары, окутавшись вуалями и саванами сырости.
Тогда я и встретил там свою Женщину в Маске.
На мне был костюм средневекового православного священника, увенчанный зеркальной маской. Я танцевал, сидел за столом Лоссельса и принимал участие в нескольких довольно натянутых беседах с другими гостями и профессоре. В число приглашенных гостей Лоссельса, которые не входили в Концерн, входила высокая симпатичная брюнетка, отдаленная родственница профессоре, чья гибкая фигура была весьма соблазнительно втиснута в наряд дамы эпохи Возрождения - мое внимание в этот вечер привлекла скорее она. Однако она была, похоже, в той же степени увлечена своим лихим кавалером, так что я отбросил все мысли относительно ее.
Я решил оторваться от еды, выпивки, танцев и разговоров, и попытался исследовать во дворце все, что мог, прогулявшись по одним залам, оказавшись выставленным из других, и в конце концов возвратившись в зал Великого Совета, центр которого был охвачен кричащим водоворотом танцев. Я стоял и разглядывал фриз картин, изображавших ряд дожей, пока мой взгляд, в конце концов, не остановился на одной, по-видимому, отсутствовавшей, либо, по крайней мере, скрытой за черной вуалью. Мне стало любопытно, было ли это традицией карнавала, или же конкретно этого бала-маскарада.
- Этого дожа звали Марино Фальеро, - сообщил по-английски с легким акцентом женский голос рядом со мной. Я оглянулся и обнаружил, что он принадлежал пиратской капитанше. Благодаря крепким сапогам на высоком каблуке она почти доставала до моего роста. Ее куртка свисала, как у гусара, с одного плеча. Остальная часть ее обмундирования представляла собой мешанину всевозможных элементов: мешковатые бриджи с латунными пуговицами, блуза с экстравагантными оборками, наполовину расстегнутый камзол, надетый как корсаж, трехцветная лента, четки и всевозможные цепочки, и какая-то латунная пластинка в форме полумесяца, обвивавшая ее бледную и стройную шею. Ее маска была сделана из черного бархата, усеянного чем-то похожим на крошечные жемчужины, которые складывались в спиральные узоры. Рот под маской забавно улыбался. Из-под мятой темно-синей шляпы, увенчанной нахальным взрывом цветастых перьев, выбивалось несколько прядей черных волос.
Я вновь перевел взгляд на закрытое вуалью место в череде дожей.
- Звали?
- Он был дожем на протяжении года в середине тринадцатого столетия , - сказала мне моя осведомительница. Голос ее звучал молодо, мелодично, уверенно. - Он скрыт, потому что покрыт вечным позором. Фальеро пытался совершить переворот, чтобы уничтожить республику и объявить себя единоличным правителем.
- Но ведь он уже был дожем, - сказал я.
Она пожала плечами:
- Принц или король обладали бы большей властью. Но избирались дожи. На всю жизнь, однако с множеством ограничений. Им не разрешалось вскрывать почту. Вначале ее должен был прочесть цензор. Еще им не разрешалось вести в одиночку переговоры с иностранными дипломатами. Требовалось собрать комитет. У них было много власти, но правили они чисто номинально. - Она взмахнула рукой (в черной перчатке, серебряные кольца поверх кожи). Ее сабля - или, по крайней мере, ножны - стукнула ее по левому бедру.
- Я предположил, что его могли спрятать только для этого бала, - сказал я.
Она покачала головой.
- Навсегда. Его приговорили к Damnatio Memoriae . И, конечно, изувечили и обезглавили.
- Конечно. - Я с серьезным видом кивнул.
Возможно, она немного напряглась. Говорил ли я с местной жительницей?
- Республика серьезно относилась к подобным угрозам своему существованию, - сказала она.
Я слегка поклонился, улыбнувшись и склонив перед ней голову:
- Похоже, вы являетесь авторитетом, мэм.
- Едва ли. Просто не невежда.
- Благодарю вас за то, что избавили меня от некоторой доли собственного невежества.
- Всегда пожалуйста.
Я кивнул в сторону толпы людей:
- Не желаете потанцевать?
Она слегка отклонила голову назад, как бы оценивая меня, затем отвесила поклон чуть больший, нежели мой.
- Почему нет? - сказала она.
И мы танцевали. Двигалась она с гибкой грацией. Я весь вспотел под маской и мантией, и понял, насколько выгодно проводить маскарад зимой. Мы говорили о музыке в ритме, навязанном нам танцем.
- Могу ли я узнать ваше имя?
- Можете. - Мягко улыбнувшись, она замолчала.
- Я вижу. Так как ваше имя?
Она покачала своей головой:
- На балу-маскараде не всегда принято спрашивать чье-то имя.
- Разве нет?
- Я чувствую, как дух покойного дожа смотрит сейчас на нас свысока, требуя должной сдержанности. Вы так не считаете?
Я покачал головой:
- Наверное, нет, даже если бы представлял, о чем вы говорите.
Казалось, это позабавило ее, так как мягкие губы приоткрылись в улыбке перед тем, как она сказала:
- Алора.
На мгновение мне показалось, что она назвала себя, но, конечно, это было только итальянское слово, практически идентичное французскому «alors» . Я обнаружил, что не могу установить ее акцент.
- Возможно, мы перейдем к именам позже, - сказала она, пока мы продолжали свой танец. - В отношении остального спрашивайте, что пожелаете.
- Я настаиваю; дамы вперед.
- Хорошо, тогда чем вы занимаетесь, сэр?
- Я путешествую. А вы?
- То же самое.
- Разумеется. И далеко ли вы путешествуете?
- Да. Вы?
- О, необычайно.
- Вы путешествуете с определенной целью?
- С рядом целей. Как насчет вас?
- Всего с одной.
- И какова же она?
- Ну, вы должны догадаться.
- Что, я?
- О да.
- Давайте подумаем. Удовольствие?
- Я не настолько поверхностна, - сказала она.
- Неужели искать удовольствий - поверхностно?
- Исключительно да.
- Знаю людей, которые не согласились бы с этим.
- Как и я. Могу ли я спросить, чему вы улыбаетесь?
- Пренебрежению, с которым вы говорите об этих людях.
- Но ведь они поверхностны, - сказала она. - Это доказывает мою точку зрения, разве нет?
- Это определенно что-то доказывает.
- Вы опять улыбаетесь.
- Я осознал, что мой рот - это практически все, что вы можете видеть.
- Вы считаете, что это все, что мне следует у вас увидеть?
- Надеюсь, что нет.
Она склонила голову набок.
- Вы что, флиртуете со мной, сэр? - сжато спросила она.
- Я определенно уверен, что пытаюсь, - ответил я. - У меня получается?
Она притворилась задумчивой и покачала головой из стороны в сторону. Это походило на кивок, сделанный под прямым углом.
- Пока слишком рано об этом говорить.
Позднее - музыка эхом отдавалась в лестничных пролетах, залах и коридорах - мы стояли перед огромной картой мира во всю стену. Она выглядела довольно верной и, следовательно, запоздалой, хотя, конечно, в каком-то смысле я был последним, кто мог об этом судить. Мы стояли совсем близко, немного запыхавшись после последнего танца. Мы все еще были в масках, и я все еще не знал ее имени.
- Вам это все кажется таким точным и настоящим, да, сэр? - спросила она, пока я вглядывался в собранную из материков и городов конфигурацию.
- Мы возвращаемся к моему невежеству, - признался я. - География не была моим сильным предметом.
- Или, быть может, карта кажется вам неправильной? - спросила она и словно немного понизила голос. - Или слишком ограниченной?
- Ограниченной? - переспросил я.
- В конце концов, это всего лишь один мир, - спокойно заметила она.
Я пораженно посмотрел на нее. Она перевела взгляд на карту. Ко мне вернулось самообладание. Я засмеялся, взмахнув рукой:
- Действительно. Сюда не помешало бы добавить парочку небосводов.
Она остановилась, посмотрев на карту, и больше ничего не говорила.
Некоторое время я разделял свое внимание между ней и картой, в то время как разные одиночки, пары и группы людей прогуливались мимо туда-сюда, болтая и смеясь. Когда наступило временное затишье, я взял ее руку в перчатке. Она отодвинулась и развернулась ко мне.
- Не желаете ли прогуляться? - спросила она.
- Куда же?
- Разве обязательно идти куда-нибудь? Разве мы не можем просто прогуляться?
- Я думаю, что если остановиться, то мы обнаружим, что куда-то пришли.
Она одарила меня пристальным взглядом.
- Думала, что география - это не ваш конек.
Мы забрали наши плащи. Снаружи, на Пьяцетте, а потом и на Пьяцце нас встретил туманный дождь, размывавший полосы света на стенах, которые чередовались с рядами темных окон.
Она увлекла меня на север, чередой узких извилистых улочек, маленькими изогнувшимися мостами над темными узкими каналами, быстро оставив позади людские толпы, заполнившие площадь Святого Марка и близлежащие окрестности; звуки наших шагов эхом отражаются от стен нависающих домов, тени наши - нестерпимо драматичные в звонких плащах - призраками танцуют вокруг нас, иногда впереди, иногда позади, сбоку, или просто обращаясь лужами тьмы у наших ног.
Она отыскала крошечный бар на плохо освещенной улочке, чересчур узкой для того, чтобы мы могли идти по ней бок о бок. Заведение оказалось темным и почти пустым, если не считать пары рабочих, которые сидели у дальней стены, потягивая пиво - они окинули нас слегка пренебрежительными взглядами, - и миниатюрной блондинки барменши в джинсах и мешковатом джемпере. Моя спутница заказала себе спритц и воду без газа. Я тоже заказал спритц.
Наша хозяйка скрылась в кладовой, сжимая в руке блокнот и ручку. Мы остались стоять у стойки. Я снял маску, посмотрел на свою пиратскую капитаншу и выжидательно улыбнулся.
- Вот, - сказал я.
Она только кивнула в ответ, но не стала избавляться от собственной маски. Она сняла шляпу. То был подходящий момент, чтобы встряхнуть головой, может быть, с кокетством, но она просто позволила своим длинным черным вьющимся прядям упасть на плечи. Один из рабочих воззрился на нас и кивнул своему товарищу, тот повернулся. Несколько мгновений оба смотрели на нее. Она запрокинула голову и залпом осушила половину бутылки воды, обнажив двигающийся кадык. Затем она смахнула капли с губ и деликатно отпила спритц, вернувшись к образу леди. Каким бы тусклым ни было освещение в баре, свет, падавший над галереей бутылок, открывал лучшее, что я когда-либо видел - ее глаза за миндалевидными прорезями в черной маске. Они блестели, намекая на легкость; бледно-голубые, или зеленые, или нежно-карие.
- Не пора ли нам уже назваться? - спросил я.
Она качнула головой.
- Я мог бы сказать вам свое. Хотите вы того или нет.
Она нежно и осторожно приложила палец к моим губам. Он был теплым и пах темным, маслянистым парфюмом. Я даже не заметил, как она сняла перчатку. Палец прижимался к моим губам совсем недолго, после чего она его убрала. Я мог бы попытаться поцеловать его столь же нежно, но не успел. Она улыбнулась.
- Знакомо ли вам слово «подвиг»? - спросила она.
Я вздохнул и призадумался.
- Не думаю, что понимаю, о чем речь.
- Оно означает опасное предприятие.
- Правда?
- Да. Участвуете ли вы в опасных предприятиях, сэр?
Я наклонился к ней, рыская взглядом по сторонам.
- Я принимаю участие в одном сейчас? - тихо спросил я.
Она склонила голову.
- Еще нет, - пробормотала она. - Не более чем обычно. В меньшей степени. Вы ведь здесь не по долгу службы?
- По долгу службы? - в замешательстве переспросил я.
- Не путешествуете.
- Ах, да. В этом смысле, я полагаю, да.
Один из рабочих подошел и встал позади нее, постучав костяшками по стойке бара. Блондинка вновь появилась из задней комнаты. Моя спутница, казалось, собиралась что-то сказать, но промолчала. Она обернулась и посмотрела на рабочего, который только что попросил два пива. Его рот был все еще открыт.
Рабочий и барменша смотрели прямо друг на друга. Затем по ее телу пробежала дрожь, а он вздрогнул. Вот и все; они изменились. Их тела и лица казались теми же, но не были таковыми. Их позы, равновесие, язык тела - что угодно - все изменилось в одно мгновение, и даже серьезнее, чем я мог себе вообразить, как если бы каждый мускул в их телах мгновенно перенесся в совершенно иное окружение, унеся за собой их скелеты и органы.
Я все еще не осознавал, что произошло, когда пиратская капитанша отступила, прочь от меня, бара и рабочего, барменша схватила что-то у себя под стойкой, а рабочий нанес яростный удар ногой. Моя спутница увернулась от удара, который прошел мимо и мог бы зацепить мое бедро, если бы я тоже не отскочил.
Сабля в ее руке со свистом, подобным шуму ветра в ограде, сверкнула, когда она ринулась вперед. Рабочий все еще продолжал по инерции двигаться; лезвие сабли, казалось, скользнуло в его шею, движение рабочего само вскрыло горло розовыми брызгами, в то время как его нога, наконец, коснулась стойки бара. Правая его рука начала подниматься к горлу, когда девушка в маске сделала подсечку. Схватившись за шею, он стал падать на пол.
Барменша вступила в игру слишком поздно. Резкий взмах саблей пришелся ей поперек грудей и руки, отчего ее мешковатый джемпер взметнулся мокрой тряпкой, и она, скривившись от боли, врезалась в полки, с грохотом сбивая с них бутылки. Тем временем рабочий ударился плечами об пол, а моя капитанша наступила тяжелым каблуком ему в пах. Она едва удостоила его взглядом, когда он скрючился от боли, и вместо этого посмотрела на другого рабочего, который так и остался сидеть на месте, разинув рот. Она заглянула за стойку, где лежала барменша, тоже скрючившись, кровь текла из рассеченной до кости руки, бутылки и стаканы все еще продолжали падать, звенеть и осыпаться вокруг нее.
Я отступил от всего этого бедлама ближе к двери. Моя пиратская капитанша снова взглянула на оставшегося рабочего, который выглядел так, словно пытался решить, стоит ли ему встать из-за стола, или лучше переждать. Я решил, что он склонится к последнему. Она убрала саблю в ножны и подошла, намереваясь взять меня за руку.
- Время идти, сэр.
Я первым взял ее за руку и направился с ней к двери. Внезапно меня поразило чувство, походившее на головокружение, ощущение, которое любой транзиционер мгновенно опознает как ускользание, результат втягивания сознания в незначительно отличающийся мир. Видимых изменений не произошло, и фрагре места казалось прежним, но что-то серьезно изменилось поблизости, это было нечто маленькое, но сконцентрированное, жесткое и важное. Во время полевой подготовки мне с большим трудом удавалось распознать ускользание, но это был один из тех навыков, которые приходят с опытом, и я никогда не владел им так сильно, как сейчас. Что-то подсказывало мне: что бы это ни было, оно находилось позади нас. Я ощутил, как волосы у меня на затылке встали дыбом. Моя маленькая капитанша напряглась и дернулась, точно почувствовала то же самое. Ее рука метнулась к ножнам, она начала поворачиваться.
Звук выстрела мгновенно заполнил маленькое помещение, вытеснив все прочие звуки, кроме звона в ушах. Вспышка, которая исходила от стола, за которым сидел второй рабочий, последовала, казалось, почти сразу за шумом. Пиратскую капитаншу развернуло и ударило о мою грудь. Когда я придержал ее, то почувствовал, что ее тело стало обмякать. Я попытался ухватиться за рукоять ее сабли, не выпуская из поля зрения человека, который в нее стрелял. Рабочий, все это время продолжавший сидеть у дальней стены, теперь держался совсем по-другому. Он поднимался из-за стола, держа в руке маленький плоский пистолет, и, протянув ко мне свободную руку, покачал головой.
- Теперь они охотятся стаями, - прошептала у меня на руках умирающая. - Сволочи.
Я посмотрел ей в глаза. Теперь она стала мертвым грузом, а ее сабля была недосягаемой, в то время как рабочий уже направлялся к нам. Она слабо приподняла руку, и на мгновение мне показалось, что она собирается снять маску. Было похоже, что это движение вместе с попыткой удержать голову прямо отнимало у нее последние силы. Я увидел, что она держит у себя в руке что-то вроде крошечного пистолета. Она уперла его себе под челюсть рядом с шеей.
- В другой раз, Тэм, - прошептала она. Второй рабочий уже почти добрался до нас.
- Не… - успел я сказать. Потом что-то щелкнуло и зашипело, и мгновение спустя она затихла, повиснув у меня на руках.
- Черт! - выругался рабочий, выбивая ногой из ее руки маленькое устройство.
Я ухватился за каблук его ботинка и дернул в сторону, так что он ударился об пол даже сильнее, чем его товарищ. Я перевернул тело пиратской капитанши, водрузив его на рабочего, и поднялся, обнажив саблю. Потом поставил одну ногу на ее окровавленную спину, прижав его под ней, и вонзив кончик сабли в кожу сжимавшего пистолет запястья, готовый в случае чего пригвоздить его к половицам, едва он успеет отдышаться.
- Каван! - выплюнул он. - Ваше имя Марк Каван. Мы на вашей стороне! Мы из Концерна! - Барменша издала звук, который мог служить подтверждением этому. Другой мужчина, скрючившийся на полу в позе зародыша, лишь застонал. - Мы из Концерна! - повторил мужчина с пистолетом. - l’Expédience! Нас послали!
Моя маленькая пиратская капитанша - или та, чье тело она занимала этим вечером - истекла кровью прямо на нем, пока я думал об этом.
Вероятно, вдохновленный этими воспоминаниями, я сдавливаю маленькую коробочку ормолу, высвобождая из нее крошечную белую пилюлю. Последним глотком джин-тоника я запиваю ее и тут же заказываю еще, чтобы узнать, подействует ли она до того, как я сделаю новый глоток.
Я смотрю в иллюминатор, выглядывая новые разрывы в облаке, которое темнеет по мере того, как горизонт сочится оранжевым и красным над заходящим солнцем - но оно остается цельным. Я погружаться в переходный транс, уже наполовину выключившись из этой реальности. Стюард подходит ко мне с джин-тоником, когда я чувствую, что вот-вот чихну. А-апчхи!
Когда я открываю глаза, первая моя мысль - это что я занимал место A4 - европейский формат бумаги, класс паровоза в Британии середины двадцатого столетия и наиболее дальняя клетка, на которую может продвинуться на первом ходу пешка, закрывающая ладью со стороны ферзя, хотя блокирует этим очевидную диагональ для ферзя и ближайшего к нему слона, чтобы оказать давление на центр…
Давление. Точно, давление. Я чувствую его. У меня сдавлены колени и плечи.
В салоне самолета темнее, и кажется, будто стоит полная ночь; иллюминаторы не то выкрашены в черный цвет, не то закрыты пластиковыми жалюзи. Просторные места первого класса исчезли; я оказался втиснутым между рядами людей, в основном спавших на откинутых креслах. Плачет ребенок. Двигатели звучат немного громче, и места для ног у меня гораздо меньше, наклоненная спинка переднего кресла касается моих коленей. Я озираюсь по сторонам, уже догадываясь, что что-то не так. Давление на мои плечи исходит от двух очень загорелых белых мужчин, по одному с каждой стороны, каждый на полголовы выше меня и гораздо массивней. У обоих короткие стрижки и темные костюмы поверх белых рубашек. Тот, что стоит справа от меня, обхватывает мои запястья одной гигантской ручищей. На меня надевают наручники.
- Gesundheit, мистер Дис, - говорит второй. - Добро пожаловать туда, где вы думаете. - Он залезает в карман моей куртки и, прежде чем я успеваю что-либо сделать, достает оттуда маленькую коробочку ормолу.
- Что за… - пробормотал я.
- Мы заберем это, - мягко говорит он мне, убирая коробочку с пилюлями в карман рубашки.
Мои запястья по-прежнему стиснуты в кулаке другого. Я пытаюсь вытянуть руки, несмотря на то, что те скованы наручниками. Бесполезно; я силен, но по сравнению с ними чувствую себя ребенком, которого сгреб в охапку взрослый.
- Кто вы, черт возьми… - успеваю выговорить я, прежде чем тот, кто лишил меня пилюль, заряжает мне в лицо до нелепости громадным кулаком.
Прим.:
* «Gran Corona» - марка сигар.
* Хуан Доминго Перон - президент Аргентины в 1946-1955 гг.. и -1973-1974 гг.
* "Флит или не флит" - обыгрывается классическая фраза Гамлета: «To be or not to be», «Быть или не быть».
* "Случайность редко бывает чистой" - переиначенная цитата из «Как важно быть серьезным» Уайльда: «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой».
* «…«транзиционер», «переходчик», на худой конец». В оригинале обыгрывается различное звучание слов «transitioner» и «transitioneer». В переводе же хотелось подчеркнуть связь между термином «транзиционарный» («transitionary») (узкоспециальным и потому оставленным без перевода) и названием процесса «переход» («transition») (которое в силу многозначности понятия было решено перевести).
* Брутализм - направление в искусстве.
* Пьяцца - площадь в Италии.
* Вапоретто - речной трамвай, основной вид пассажирского транспорта в островной части Венеции.
* Калабрия - область на юге Италии.
* "...невыразимой сладостью которой способны благоухать только коррупция и разложение" - игра слов: «corruption» - это и «коррупция», и «разложение».
* Джованни Антонио Каналь, или Каналетто - итальянский художник-пейзажист (1697-1768 гг.).
* "Он был дожем на протяжении года в середине тринадцатого столетия..." - вероятно, здесь допущена ошибка: Фальеро родился в конце XIII века, а правил в 1354-1355гг.
* "Damnatio Memoriae" - «Проклятие памяти» (лат.) - форма посмертного наказания, исторически применявшаяся к государственным преступникам в Древнем Риме. Она заключалась в вымарывании любых упоминаний, которые могли бы рассказать о них потомкам.
* «Alora» - «В таком случае» (ит.).
* "Gesundheit" - "Будьте здоровы" (нем.).
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)
Препарат, который мы принимаем, чтобы путешествовать, носит название септус. Некоторые принимают его в жидкой форме из крошечных пузырьков по типу медицинских ампул. Другие предпочитают вдыхать его или колоть. А кому-то нравится принимать его в формате свечей или маточных колец. Говорят, что мадам д’Ортолан всегда отдавала предпочтение последнему варианту.
Я осторожно нажимаю на уголок коробочки ормолу, переворачиваю ее на четверть, снова нажимаю, повторяю. В основном мы принимаем септус в форме пилюль; просто это доставляет меньше всего хлопот. Я считаю, что большая часть других методов скорее похожа на баловство.
Подо мной светится открытый участок моря. Корабль, кажущийся совсем крошечным из-за разделяющего нас расстояния, медленно скользит на север, оставляя за собой перистый белый след на волнующейся серой поверхности. Я представляю, как кто-то на этом корабле сейчас смотрит наверх и видит этот самолет, крошечную белую точку, оставляющую позади себя тонкую линию в синеве.
Возможно, некоторые из тех, кто, как говорят, исчезли, в действительности навсегда остались на других Землях, где все еще существует Пангея, человек никогда не эволюционировал, а его место занимают разумные выдры или насекомоподобные разумы - кто может знать?
Флитируя, мы отправляемся в место, которое себе воображаем, и если - растерянные, дезориентированные - мы вообразим себе что-то чересчур далекое от того, что нам известно, и куда мы намеревались попасть, то можем оказаться там, откуда будет невозможно вообразить обратный путь. Я не знаю, как в таких случаях можно вернуться, - иногда людей вроде меня спасает напряженная тоска по дому, - но нельзя быть уверенным наверняка.
Я расспрашивал теоретиков, технических специалистов и обычных функционеров Транзиционарного Офиса о том, как все это устроено, и до сих пор так и не получил удовлетворительного ответа. Я не должен этого знать, потому что мне незачем это знать. Тем не менее, я бы этого хотел. Например, то, что меня отправили спасти того молодого врача от разрушения здания в Савойе - разве это не является проявлением предвидения? Можем ли мы - я имею в виду Концерн - быть лишены способности, которая позволила бы нам смотреть в будущее, либо использовать реальности, идентичные друг другу во всем за исключением небольшой разницы во времени, чтобы, наблюдая за тем, что произошло в одной реальности, влиять на события в другой? Это значило бы то же самое.
Конечно, возможно, то, что дом рухнул, было чистой случайностью, простым совпадением. Однако я считаю это маловероятным. Случайность редко бывает чистой .
Я снова встретил миссис Малверхилл в казино, случилось это впервые за долгие годы - по крайней мере, я так думал. Не то, чтобы я понял сразу.
Как я уже говорил, города - это наилучшие места для флитирования между реальностями; транспортные взаимосвязи в нашем множественном существовании не отличаются от присущих любому конкретному миру. Главное посольство l’Expédience в мире, куда и где - отчасти по воле случая, а отчасти, осмелюсь заметить, из-за некоторой свойственной мне предрасположенности - я имел обыкновение путешествовать, находится в месте, которое может называться Византией, Константинополем, Константиние, Стамбулом или Истанбулом. Это идеальное место для сосредоточения наших интересов и возможностей, центр, объединяющий континенты, связывающий воедино Восток и Запад и пробуждающий прошлое вкупе с его бесчисленным историческим наследием так, как это удается немногим другим городам мета-Земли, с которой я имею дело. Древний и современный, яростный микс из всевозможных народностей, верований, преданий и взглядов, возвышающийся над миром и одновременно находящийся под угрозой из-за многочисленных расколов, он сочетает в себе традиции, опасность, разногласия и взаимозависимости. Другой наш офис расположен в Иерусалиме.
Раньше существовал еще один, в Берлине, однако этот город, как ни парадоксально, стал менее привлекательным для наших целей после падения Стены и воссоединения Германии (одного из тех разрозненных, беспорядочных метасобытий, которые отзываются, подобно некоему скоординированному нересту, в связанных реальностях всех множественных миров). Поэтому офис пришлось закрыть. Обидно, пожалуй; мне так нравился старый, разделенный Берлин с его Стеной. Тогда этот большой город являл собой обширное, открытое, просторное место, по обе стороны раздела окруженное озерами и раскидистыми лесами, правда в его центре на каждой из сторон все же царила атмосфера безнадежности и некоторого ощущения заточения.
И медленно вращающаяся тарелка, если вы понимаете, что я хочу сказать. Мы ищем тарелки, которые вращаются, держа баланс; или места , где кажется, что ситуация может измениться в любой момент, где очередной оборот, очередная подача энергии помогут восстановить стабильность, но где, в равной мере, достаточно всего капли небрежности - или даже толчка в том или ином направлении, - чтобы вызвать катастрофу. Из получившихся осколков можно извлечь интересные уроки. Иногда вы не сможете рассказать о вещах всего, пока не увидите, что они сломаны.
В подготовке к должности транзиционарного (знаю, официальное ее название звучит коряво; лично я бы предпочел «флиттер», «транзиционер», «переходчик», на худой конец ) должен присутствовать определенный момент, когда ты осознаешь, что открыл в себе или приобрел некое дополнительное чувство. Это в некотором смысле чувство истории, чувство связей, времени, чувство эпохи, привязанной к конкретному участку ландшафта, определенным улицам, камням. Мы называем его фрагре .
Отчасти это сродни острому нюху на древнюю кровь. Места великой древности, которые многое повидали не только веками, но даже тысячелетиями, часто пропитаны ею. Практически любое место резни или битвы сохраняет свой запах даже спустя тысячи лет. Я ощущаю его наиболее остро, когда стою в римском Колизее. Однако по большей части это лишь результат напластования жизней множества поколений; конечно, люди не только живут, но и умирают, но, поскольку большинство людей живет десятилетиями, а умирает только раз, именно живая часть оказывает наибольшее влияние на аромат, на ощущение места.
Безусловно, Америка в целом имеет совершенно иное фрагре, нежели Европа и Азия; менее затхлое или менее насыщенное в зависимости от ваших предубеждений.
Я слышал, что Новая Зеландия и Патагония расцениваются как ужасно свежие по сравнению почти со всеми остальными странами.
Лично я люблю фрагре Венеции. Не аромат - не летом, по крайней мере, - а в большей степени фрагре.
Я предпочитаю прибывать в Венецию поездом из Местре. Когда я выхожу на станцию «Санта-Лючия», то могу, отключив свои чувства и память, обмануть себя, представив, что прибыл на очередную крупную итальянскую железнодорожную станцию, еще один пункт назначения среди многих. Ты минуешь возвышающиеся над тобой громады поездов, проходишь мимо равнодушного коммерциализма довольно бруталистского вестибюля и ожидаешь увидеть за порогом то, что можно найти где угодно: оживленную дорогу или площадь, очередную суматошную вереницу машин, грузовиков и автобусов - в лучшем случае, пешеходную пьяцца и пару такси.
Вместо этого, за пределами спускающихся ступеней и человеческого брожения - Гранд-канал! Покрытая рябью светло-зеленая вода, бурлящие следы вапоретто , катеров, водных такси и лодок, рассекающий волны отраженный свет, который танцует по стенам façades палаццо и церквей; шпили, купола и дымоходы в виде перевернутых конусов высятся на фоне неба сияющего кобальтового цвета. Или на фоне молочных облаков, чьи пастельные тона смягчают беспокойные воды канала, отражаясь в них. Или темной дождевой пелены, заставляющей канал успокоиться и затихнуть под натиском ливня.
Впервые я побывал здесь на февральском карнавале. Я нашел здесь мглу, туман и тишину, и холод в воздухе, который, казалось, поднимался от воды подобно обещанию. Меня звали Марк Каван. Моими языками были мандарин, английский, хиндустани, испанский, арабский, русский и французский. Берлинская Стена уже была историей, хотя по большей части еще стояла.
Это был твой мир.
Ниже по Гранд-каналу, на западном его берегу находится внушительное палаццо почти кубической формы. Его стены ледникового белого цвета, ставни, закрывающие множество окон - матово-черные. Это строго правильное и симметричное строение - палаццо Кирецциа, некогда дом левантийского принца, затем кардинала Римско-католической церкви, и наконец, на протяжении ста пятидесяти лет - печально известный бордель. Тогда, как и сейчас, принадлежал этот дворец профессоре Лоссельсу, джентльмену, который знал о существовании Концерна и симпатизировал ему. В то время он просто поддерживал нас финансово и личными связями, во многом выигрывая благодаря сотрудничеству. С тех пор он возвысился и присоединился к правящему Центральному Совету, хотя тем холодным февральским утром двадцать лет назад это все еще оставалось его честолюбивой мечтой.
Меня пригласили в город в награду за труды, которые в последнее время были энергичными, если не сказать, обременительными. Иных транзиционарных не имелось, была лишь группа аппаратчиков и официальных лиц Концерна, и все они были любезны со мной. Несмотря на весьма значительное количество крови у меня на руках, даже тогда я все еще не привык к мысли, что люди, знавшие о моей роли в l’Expédience, могут найти мое присутствие пугающим, тревожным или даже устрашающим.
Профессоре Лоссельс - человек скромный, невысокий рост которого граничит с величавой осанкой. Он один из тех, кто предпочитает уединенное существование. В одиночестве по росту с ним не сравнится никто; на фоне небольшой группки людей он как будто уменьшается, а в толпе исчезает полностью. В то время он лысел, теряя редкие каштановые волосы подобно тому, как отступающая волна уносит за собой водоросли со скалы. У него эффектный крючковатый нос, выпирающие зубы и глаза ледяного голубого цвета. Его жена была значительно выше его, величавая калабрийская блондинка, смешливая, с открытым широким лицом. Именно она, Гиацинта, обучила меня танцам, которые требовалось знать на балах, куда мы были приглашены. По счастью, я быстро учусь и, по-видимому, хорошо двигаюсь.
Во дворце был бальный зал, в котором должен был состояться один из самых масштабных балов-маскарадов карнавала того года. Он прошел на следующий день после моего прибытия. Я был очарован сказочными масками и костюмами, а также роскошным декором самого зала; то был гимн старинному полированному дереву, блестящему мрамору и экстравагантным зеркалам в позолоченных рамах, наполненный нежным светом свечей, источавших дымный аромат, который был подобен запаху ладана. Он перемешивался с запахами духов и дыма сигар и сигарет. Мужчины здесь были павлинами, кружащиеся женщины - ослепительными красавицами в сверкающих платьях. Маленький оркестр музыкантов в старинных костюмах наполнял пространство зала мелодией. За всем этим наблюдали три громадные люстры из красного стекла - невероятно закрученные абстрактные формы, которые напоминали собой огромные волны блестящей крови, захваченные в процессе вращения в невидимом водовороте, - сведенные к простейшим висячим скульптурам, отражавшим пламя свечей - им даже не требовались их незажженные лампочки.
Ухватившись за бокал токайского, я выбрался перевести дух на небольшую террасу, ограниченную толстыми белыми мраморными балюстрадами в форме слез. Здесь собралась кучка гуляк, которые молча созерцали, как в свете проплывавших мимо лодок и огоньков домов на дальнем берегу канала падал снег. Спиральный хаос из хлопьев возникал из темноты над головами, точно созданный фонарями палаццо, и бесшумно растворялся в маслянистой черноте мягко двигавшихся перед ним вод.
На следующее утро я вышел спозаранку, заполняя темноту своим дыханием, вышел в эту холодную, обволакивающую белизну. В районе Дорсодуро я обнаружил несколько нехоженых тропок. Я прогуливался по древним заросшим камням, вдыхая прохладный, чистый, соленый запах этих мест, и впитывая фрагре этого мира. Конечно, у него был аромат, который источают все миры, но к нему примешивались нотки какой-то соблазнительной жестокости, орхидейной продажности, невыразимой сладостью которой способны благоухать только коррупция и разложение. Здесь, в стенах этого вечно тонущего города, с этим запахом гламурной свирепости, проникавшим в мой разум, подобно туману, вползающему в комнату из лагуны, все казалось мне растраченным безвозвратно, но поставленным на паузу где-то в ином месте, точно ожидавшим своего возвращения.
В течение нескольких дней снег покрывал все вокруг, порождая совершенство под этими безбрежными небесами, осушая цвет проплывающих облаков, воды и зданий, и превращая капризные краски этого города Каналетто в восхитительный монохром.
Заключительный бал проводился во дворце дожей в огромном роскошном зале, построенном полтысячелетия назад для размещения двух тысяч принцев, купцов, послов, капитанов и сановников. Бравший начало в Африке воздушный поток пронесся над каблуком Италии и Адриатикой, растапливая снег, сталкиваясь и замедляясь из-за ветров, дувших с гор на севере, и принеся тем самым хмарь и туман. Город, казалось, окунулся в пары, окутавшись вуалями и саванами сырости.
Тогда я и встретил там свою Женщину в Маске.
На мне был костюм средневекового православного священника, увенчанный зеркальной маской. Я танцевал, сидел за столом Лоссельса и принимал участие в нескольких довольно натянутых беседах с другими гостями и профессоре. В число приглашенных гостей Лоссельса, которые не входили в Концерн, входила высокая симпатичная брюнетка, отдаленная родственница профессоре, чья гибкая фигура была весьма соблазнительно втиснута в наряд дамы эпохи Возрождения - мое внимание в этот вечер привлекла скорее она. Однако она была, похоже, в той же степени увлечена своим лихим кавалером, так что я отбросил все мысли относительно ее.
Я решил оторваться от еды, выпивки, танцев и разговоров, и попытался исследовать во дворце все, что мог, прогулявшись по одним залам, оказавшись выставленным из других, и в конце концов возвратившись в зал Великого Совета, центр которого был охвачен кричащим водоворотом танцев. Я стоял и разглядывал фриз картин, изображавших ряд дожей, пока мой взгляд, в конце концов, не остановился на одной, по-видимому, отсутствовавшей, либо, по крайней мере, скрытой за черной вуалью. Мне стало любопытно, было ли это традицией карнавала, или же конкретно этого бала-маскарада.
- Этого дожа звали Марино Фальеро, - сообщил по-английски с легким акцентом женский голос рядом со мной. Я оглянулся и обнаружил, что он принадлежал пиратской капитанше. Благодаря крепким сапогам на высоком каблуке она почти доставала до моего роста. Ее куртка свисала, как у гусара, с одного плеча. Остальная часть ее обмундирования представляла собой мешанину всевозможных элементов: мешковатые бриджи с латунными пуговицами, блуза с экстравагантными оборками, наполовину расстегнутый камзол, надетый как корсаж, трехцветная лента, четки и всевозможные цепочки, и какая-то латунная пластинка в форме полумесяца, обвивавшая ее бледную и стройную шею. Ее маска была сделана из черного бархата, усеянного чем-то похожим на крошечные жемчужины, которые складывались в спиральные узоры. Рот под маской забавно улыбался. Из-под мятой темно-синей шляпы, увенчанной нахальным взрывом цветастых перьев, выбивалось несколько прядей черных волос.
Я вновь перевел взгляд на закрытое вуалью место в череде дожей.
- Звали?
- Он был дожем на протяжении года в середине тринадцатого столетия , - сказала мне моя осведомительница. Голос ее звучал молодо, мелодично, уверенно. - Он скрыт, потому что покрыт вечным позором. Фальеро пытался совершить переворот, чтобы уничтожить республику и объявить себя единоличным правителем.
- Но ведь он уже был дожем, - сказал я.
Она пожала плечами:
- Принц или король обладали бы большей властью. Но избирались дожи. На всю жизнь, однако с множеством ограничений. Им не разрешалось вскрывать почту. Вначале ее должен был прочесть цензор. Еще им не разрешалось вести в одиночку переговоры с иностранными дипломатами. Требовалось собрать комитет. У них было много власти, но правили они чисто номинально. - Она взмахнула рукой (в черной перчатке, серебряные кольца поверх кожи). Ее сабля - или, по крайней мере, ножны - стукнула ее по левому бедру.
- Я предположил, что его могли спрятать только для этого бала, - сказал я.
Она покачала головой.
- Навсегда. Его приговорили к Damnatio Memoriae . И, конечно, изувечили и обезглавили.
- Конечно. - Я с серьезным видом кивнул.
Возможно, она немного напряглась. Говорил ли я с местной жительницей?
- Республика серьезно относилась к подобным угрозам своему существованию, - сказала она.
Я слегка поклонился, улыбнувшись и склонив перед ней голову:
- Похоже, вы являетесь авторитетом, мэм.
- Едва ли. Просто не невежда.
- Благодарю вас за то, что избавили меня от некоторой доли собственного невежества.
- Всегда пожалуйста.
Я кивнул в сторону толпы людей:
- Не желаете потанцевать?
Она слегка отклонила голову назад, как бы оценивая меня, затем отвесила поклон чуть больший, нежели мой.
- Почему нет? - сказала она.
И мы танцевали. Двигалась она с гибкой грацией. Я весь вспотел под маской и мантией, и понял, насколько выгодно проводить маскарад зимой. Мы говорили о музыке в ритме, навязанном нам танцем.
- Могу ли я узнать ваше имя?
- Можете. - Мягко улыбнувшись, она замолчала.
- Я вижу. Так как ваше имя?
Она покачала своей головой:
- На балу-маскараде не всегда принято спрашивать чье-то имя.
- Разве нет?
- Я чувствую, как дух покойного дожа смотрит сейчас на нас свысока, требуя должной сдержанности. Вы так не считаете?
Я покачал головой:
- Наверное, нет, даже если бы представлял, о чем вы говорите.
Казалось, это позабавило ее, так как мягкие губы приоткрылись в улыбке перед тем, как она сказала:
- Алора.
На мгновение мне показалось, что она назвала себя, но, конечно, это было только итальянское слово, практически идентичное французскому «alors» . Я обнаружил, что не могу установить ее акцент.
- Возможно, мы перейдем к именам позже, - сказала она, пока мы продолжали свой танец. - В отношении остального спрашивайте, что пожелаете.
- Я настаиваю; дамы вперед.
- Хорошо, тогда чем вы занимаетесь, сэр?
- Я путешествую. А вы?
- То же самое.
- Разумеется. И далеко ли вы путешествуете?
- Да. Вы?
- О, необычайно.
- Вы путешествуете с определенной целью?
- С рядом целей. Как насчет вас?
- Всего с одной.
- И какова же она?
- Ну, вы должны догадаться.
- Что, я?
- О да.
- Давайте подумаем. Удовольствие?
- Я не настолько поверхностна, - сказала она.
- Неужели искать удовольствий - поверхностно?
- Исключительно да.
- Знаю людей, которые не согласились бы с этим.
- Как и я. Могу ли я спросить, чему вы улыбаетесь?
- Пренебрежению, с которым вы говорите об этих людях.
- Но ведь они поверхностны, - сказала она. - Это доказывает мою точку зрения, разве нет?
- Это определенно что-то доказывает.
- Вы опять улыбаетесь.
- Я осознал, что мой рот - это практически все, что вы можете видеть.
- Вы считаете, что это все, что мне следует у вас увидеть?
- Надеюсь, что нет.
Она склонила голову набок.
- Вы что, флиртуете со мной, сэр? - сжато спросила она.
- Я определенно уверен, что пытаюсь, - ответил я. - У меня получается?
Она притворилась задумчивой и покачала головой из стороны в сторону. Это походило на кивок, сделанный под прямым углом.
- Пока слишком рано об этом говорить.
Позднее - музыка эхом отдавалась в лестничных пролетах, залах и коридорах - мы стояли перед огромной картой мира во всю стену. Она выглядела довольно верной и, следовательно, запоздалой, хотя, конечно, в каком-то смысле я был последним, кто мог об этом судить. Мы стояли совсем близко, немного запыхавшись после последнего танца. Мы все еще были в масках, и я все еще не знал ее имени.
- Вам это все кажется таким точным и настоящим, да, сэр? - спросила она, пока я вглядывался в собранную из материков и городов конфигурацию.
- Мы возвращаемся к моему невежеству, - признался я. - География не была моим сильным предметом.
- Или, быть может, карта кажется вам неправильной? - спросила она и словно немного понизила голос. - Или слишком ограниченной?
- Ограниченной? - переспросил я.
- В конце концов, это всего лишь один мир, - спокойно заметила она.
Я пораженно посмотрел на нее. Она перевела взгляд на карту. Ко мне вернулось самообладание. Я засмеялся, взмахнув рукой:
- Действительно. Сюда не помешало бы добавить парочку небосводов.
Она остановилась, посмотрев на карту, и больше ничего не говорила.
Некоторое время я разделял свое внимание между ней и картой, в то время как разные одиночки, пары и группы людей прогуливались мимо туда-сюда, болтая и смеясь. Когда наступило временное затишье, я взял ее руку в перчатке. Она отодвинулась и развернулась ко мне.
- Не желаете ли прогуляться? - спросила она.
- Куда же?
- Разве обязательно идти куда-нибудь? Разве мы не можем просто прогуляться?
- Я думаю, что если остановиться, то мы обнаружим, что куда-то пришли.
Она одарила меня пристальным взглядом.
- Думала, что география - это не ваш конек.
Мы забрали наши плащи. Снаружи, на Пьяцетте, а потом и на Пьяцце нас встретил туманный дождь, размывавший полосы света на стенах, которые чередовались с рядами темных окон.
Она увлекла меня на север, чередой узких извилистых улочек, маленькими изогнувшимися мостами над темными узкими каналами, быстро оставив позади людские толпы, заполнившие площадь Святого Марка и близлежащие окрестности; звуки наших шагов эхом отражаются от стен нависающих домов, тени наши - нестерпимо драматичные в звонких плащах - призраками танцуют вокруг нас, иногда впереди, иногда позади, сбоку, или просто обращаясь лужами тьмы у наших ног.
Она отыскала крошечный бар на плохо освещенной улочке, чересчур узкой для того, чтобы мы могли идти по ней бок о бок. Заведение оказалось темным и почти пустым, если не считать пары рабочих, которые сидели у дальней стены, потягивая пиво - они окинули нас слегка пренебрежительными взглядами, - и миниатюрной блондинки барменши в джинсах и мешковатом джемпере. Моя спутница заказала себе спритц и воду без газа. Я тоже заказал спритц.
Наша хозяйка скрылась в кладовой, сжимая в руке блокнот и ручку. Мы остались стоять у стойки. Я снял маску, посмотрел на свою пиратскую капитаншу и выжидательно улыбнулся.
- Вот, - сказал я.
Она только кивнула в ответ, но не стала избавляться от собственной маски. Она сняла шляпу. То был подходящий момент, чтобы встряхнуть головой, может быть, с кокетством, но она просто позволила своим длинным черным вьющимся прядям упасть на плечи. Один из рабочих воззрился на нас и кивнул своему товарищу, тот повернулся. Несколько мгновений оба смотрели на нее. Она запрокинула голову и залпом осушила половину бутылки воды, обнажив двигающийся кадык. Затем она смахнула капли с губ и деликатно отпила спритц, вернувшись к образу леди. Каким бы тусклым ни было освещение в баре, свет, падавший над галереей бутылок, открывал лучшее, что я когда-либо видел - ее глаза за миндалевидными прорезями в черной маске. Они блестели, намекая на легкость; бледно-голубые, или зеленые, или нежно-карие.
- Не пора ли нам уже назваться? - спросил я.
Она качнула головой.
- Я мог бы сказать вам свое. Хотите вы того или нет.
Она нежно и осторожно приложила палец к моим губам. Он был теплым и пах темным, маслянистым парфюмом. Я даже не заметил, как она сняла перчатку. Палец прижимался к моим губам совсем недолго, после чего она его убрала. Я мог бы попытаться поцеловать его столь же нежно, но не успел. Она улыбнулась.
- Знакомо ли вам слово «подвиг»? - спросила она.
Я вздохнул и призадумался.
- Не думаю, что понимаю, о чем речь.
- Оно означает опасное предприятие.
- Правда?
- Да. Участвуете ли вы в опасных предприятиях, сэр?
Я наклонился к ней, рыская взглядом по сторонам.
- Я принимаю участие в одном сейчас? - тихо спросил я.
Она склонила голову.
- Еще нет, - пробормотала она. - Не более чем обычно. В меньшей степени. Вы ведь здесь не по долгу службы?
- По долгу службы? - в замешательстве переспросил я.
- Не путешествуете.
- Ах, да. В этом смысле, я полагаю, да.
Один из рабочих подошел и встал позади нее, постучав костяшками по стойке бара. Блондинка вновь появилась из задней комнаты. Моя спутница, казалось, собиралась что-то сказать, но промолчала. Она обернулась и посмотрела на рабочего, который только что попросил два пива. Его рот был все еще открыт.
Рабочий и барменша смотрели прямо друг на друга. Затем по ее телу пробежала дрожь, а он вздрогнул. Вот и все; они изменились. Их тела и лица казались теми же, но не были таковыми. Их позы, равновесие, язык тела - что угодно - все изменилось в одно мгновение, и даже серьезнее, чем я мог себе вообразить, как если бы каждый мускул в их телах мгновенно перенесся в совершенно иное окружение, унеся за собой их скелеты и органы.
Я все еще не осознавал, что произошло, когда пиратская капитанша отступила, прочь от меня, бара и рабочего, барменша схватила что-то у себя под стойкой, а рабочий нанес яростный удар ногой. Моя спутница увернулась от удара, который прошел мимо и мог бы зацепить мое бедро, если бы я тоже не отскочил.
Сабля в ее руке со свистом, подобным шуму ветра в ограде, сверкнула, когда она ринулась вперед. Рабочий все еще продолжал по инерции двигаться; лезвие сабли, казалось, скользнуло в его шею, движение рабочего само вскрыло горло розовыми брызгами, в то время как его нога, наконец, коснулась стойки бара. Правая его рука начала подниматься к горлу, когда девушка в маске сделала подсечку. Схватившись за шею, он стал падать на пол.
Барменша вступила в игру слишком поздно. Резкий взмах саблей пришелся ей поперек грудей и руки, отчего ее мешковатый джемпер взметнулся мокрой тряпкой, и она, скривившись от боли, врезалась в полки, с грохотом сбивая с них бутылки. Тем временем рабочий ударился плечами об пол, а моя капитанша наступила тяжелым каблуком ему в пах. Она едва удостоила его взглядом, когда он скрючился от боли, и вместо этого посмотрела на другого рабочего, который так и остался сидеть на месте, разинув рот. Она заглянула за стойку, где лежала барменша, тоже скрючившись, кровь текла из рассеченной до кости руки, бутылки и стаканы все еще продолжали падать, звенеть и осыпаться вокруг нее.
Я отступил от всего этого бедлама ближе к двери. Моя пиратская капитанша снова взглянула на оставшегося рабочего, который выглядел так, словно пытался решить, стоит ли ему встать из-за стола, или лучше переждать. Я решил, что он склонится к последнему. Она убрала саблю в ножны и подошла, намереваясь взять меня за руку.
- Время идти, сэр.
Я первым взял ее за руку и направился с ней к двери. Внезапно меня поразило чувство, походившее на головокружение, ощущение, которое любой транзиционер мгновенно опознает как ускользание, результат втягивания сознания в незначительно отличающийся мир. Видимых изменений не произошло, и фрагре места казалось прежним, но что-то серьезно изменилось поблизости, это было нечто маленькое, но сконцентрированное, жесткое и важное. Во время полевой подготовки мне с большим трудом удавалось распознать ускользание, но это был один из тех навыков, которые приходят с опытом, и я никогда не владел им так сильно, как сейчас. Что-то подсказывало мне: что бы это ни было, оно находилось позади нас. Я ощутил, как волосы у меня на затылке встали дыбом. Моя маленькая капитанша напряглась и дернулась, точно почувствовала то же самое. Ее рука метнулась к ножнам, она начала поворачиваться.
Звук выстрела мгновенно заполнил маленькое помещение, вытеснив все прочие звуки, кроме звона в ушах. Вспышка, которая исходила от стола, за которым сидел второй рабочий, последовала, казалось, почти сразу за шумом. Пиратскую капитаншу развернуло и ударило о мою грудь. Когда я придержал ее, то почувствовал, что ее тело стало обмякать. Я попытался ухватиться за рукоять ее сабли, не выпуская из поля зрения человека, который в нее стрелял. Рабочий, все это время продолжавший сидеть у дальней стены, теперь держался совсем по-другому. Он поднимался из-за стола, держа в руке маленький плоский пистолет, и, протянув ко мне свободную руку, покачал головой.
- Теперь они охотятся стаями, - прошептала у меня на руках умирающая. - Сволочи.
Я посмотрел ей в глаза. Теперь она стала мертвым грузом, а ее сабля была недосягаемой, в то время как рабочий уже направлялся к нам. Она слабо приподняла руку, и на мгновение мне показалось, что она собирается снять маску. Было похоже, что это движение вместе с попыткой удержать голову прямо отнимало у нее последние силы. Я увидел, что она держит у себя в руке что-то вроде крошечного пистолета. Она уперла его себе под челюсть рядом с шеей.
- В другой раз, Тэм, - прошептала она. Второй рабочий уже почти добрался до нас.
- Не… - успел я сказать. Потом что-то щелкнуло и зашипело, и мгновение спустя она затихла, повиснув у меня на руках.
- Черт! - выругался рабочий, выбивая ногой из ее руки маленькое устройство.
Я ухватился за каблук его ботинка и дернул в сторону, так что он ударился об пол даже сильнее, чем его товарищ. Я перевернул тело пиратской капитанши, водрузив его на рабочего, и поднялся, обнажив саблю. Потом поставил одну ногу на ее окровавленную спину, прижав его под ней, и вонзив кончик сабли в кожу сжимавшего пистолет запястья, готовый в случае чего пригвоздить его к половицам, едва он успеет отдышаться.
- Каван! - выплюнул он. - Ваше имя Марк Каван. Мы на вашей стороне! Мы из Концерна! - Барменша издала звук, который мог служить подтверждением этому. Другой мужчина, скрючившийся на полу в позе зародыша, лишь застонал. - Мы из Концерна! - повторил мужчина с пистолетом. - l’Expédience! Нас послали!
Моя маленькая пиратская капитанша - или та, чье тело она занимала этим вечером - истекла кровью прямо на нем, пока я думал об этом.
Вероятно, вдохновленный этими воспоминаниями, я сдавливаю маленькую коробочку ормолу, высвобождая из нее крошечную белую пилюлю. Последним глотком джин-тоника я запиваю ее и тут же заказываю еще, чтобы узнать, подействует ли она до того, как я сделаю новый глоток.
Я смотрю в иллюминатор, выглядывая новые разрывы в облаке, которое темнеет по мере того, как горизонт сочится оранжевым и красным над заходящим солнцем - но оно остается цельным. Я погружаться в переходный транс, уже наполовину выключившись из этой реальности. Стюард подходит ко мне с джин-тоником, когда я чувствую, что вот-вот чихну. А-апчхи!
Когда я открываю глаза, первая моя мысль - это что я занимал место A4 - европейский формат бумаги, класс паровоза в Британии середины двадцатого столетия и наиболее дальняя клетка, на которую может продвинуться на первом ходу пешка, закрывающая ладью со стороны ферзя, хотя блокирует этим очевидную диагональ для ферзя и ближайшего к нему слона, чтобы оказать давление на центр…
Давление. Точно, давление. Я чувствую его. У меня сдавлены колени и плечи.
В салоне самолета темнее, и кажется, будто стоит полная ночь; иллюминаторы не то выкрашены в черный цвет, не то закрыты пластиковыми жалюзи. Просторные места первого класса исчезли; я оказался втиснутым между рядами людей, в основном спавших на откинутых креслах. Плачет ребенок. Двигатели звучат немного громче, и места для ног у меня гораздо меньше, наклоненная спинка переднего кресла касается моих коленей. Я озираюсь по сторонам, уже догадываясь, что что-то не так. Давление на мои плечи исходит от двух очень загорелых белых мужчин, по одному с каждой стороны, каждый на полголовы выше меня и гораздо массивней. У обоих короткие стрижки и темные костюмы поверх белых рубашек. Тот, что стоит справа от меня, обхватывает мои запястья одной гигантской ручищей. На меня надевают наручники.
- Gesundheit, мистер Дис, - говорит второй. - Добро пожаловать туда, где вы думаете. - Он залезает в карман моей куртки и, прежде чем я успеваю что-либо сделать, достает оттуда маленькую коробочку ормолу.
- Что за… - пробормотал я.
- Мы заберем это, - мягко говорит он мне, убирая коробочку с пилюлями в карман рубашки.
Мои запястья по-прежнему стиснуты в кулаке другого. Я пытаюсь вытянуть руки, несмотря на то, что те скованы наручниками. Бесполезно; я силен, но по сравнению с ними чувствую себя ребенком, которого сгреб в охапку взрослый.
- Кто вы, черт возьми… - успеваю выговорить я, прежде чем тот, кто лишил меня пилюль, заряжает мне в лицо до нелепости громадным кулаком.
Прим.:
* «Gran Corona» - марка сигар.
* Хуан Доминго Перон - президент Аргентины в 1946-1955 гг.. и -1973-1974 гг.
* "Флит или не флит" - обыгрывается классическая фраза Гамлета: «To be or not to be», «Быть или не быть».
* "Случайность редко бывает чистой" - переиначенная цитата из «Как важно быть серьезным» Уайльда: «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой».
* «…«транзиционер», «переходчик», на худой конец». В оригинале обыгрывается различное звучание слов «transitioner» и «transitioneer». В переводе же хотелось подчеркнуть связь между термином «транзиционарный» («transitionary») (узкоспециальным и потому оставленным без перевода) и названием процесса «переход» («transition») (которое в силу многозначности понятия было решено перевести).
* Брутализм - направление в искусстве.
* Пьяцца - площадь в Италии.
* Вапоретто - речной трамвай, основной вид пассажирского транспорта в островной части Венеции.
* Калабрия - область на юге Италии.
* "...невыразимой сладостью которой способны благоухать только коррупция и разложение" - игра слов: «corruption» - это и «коррупция», и «разложение».
* Джованни Антонио Каналь, или Каналетто - итальянский художник-пейзажист (1697-1768 гг.).
* "Он был дожем на протяжении года в середине тринадцатого столетия..." - вероятно, здесь допущена ошибка: Фальеро родился в конце XIII века, а правил в 1354-1355гг.
* "Damnatio Memoriae" - «Проклятие памяти» (лат.) - форма посмертного наказания, исторически применявшаяся к государственным преступникам в Древнем Риме. Она заключалась в вымарывании любых упоминаний, которые могли бы рассказать о них потомкам.
* «Alora» - «В таком случае» (ит.).
* "Gesundheit" - "Будьте здоровы" (нем.).
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)