Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 3
Важно! С учетом требований текущего законодательства РФ я напоминаю, что ниже представлен фрагмент перевода художественного произведения, в котором могут эпизодически присутствовать сцены с упоминанием психотропных и наркотических веществ, а также процессов их употребления. Это ни в коей мере не является пропагандой означенного.
Кроме того, текст может содержать нецензурную брань.
В связи с этим перевод не предназначен для чтения лицами моложе 18 лет.
Пациент 8262
В моем существовании есть определенная чистота. Простота. В каком-то смысле ничего особенного не происходит; я лежу здесь, глядя в пространство или на вид из окна, моргаю, сглатываю, изредка переворачиваюсь на другой бок, иногда встаю - всегда, когда они убирают мою постель поутру - и, разинув рот, таращусь на сестер и санитаров. Изредка они пытаются вовлечь меня в разговор. Я взял себе за правило улыбаться в ответ, когда они так делают. Помогает то, что мы не говорим на одном языке. Я способен разобрать большую часть того, что они говорят - достаточно, чтобы иметь представление о своем предполагаемом медицинском состоянии и том, какие методы лечения врачи для меня готовят - однако я должен прикладывать усилия для этого, и не могу сказать в ответ что-то осмысленное.
Бывает, я киваю, или смеюсь, или издаю какой-то звук, нечто среднее между прокашливанием и стонами, которые иногда издают глухие, и часто хмурюсь, делая вид, что пытаюсь разобрать, о чем они говорят, или что разочарован тем, что не могу сделаться более понятным для них.
Иногда врачи приходят, чтобы сделать анализы. Вначале было довольно много врачей и довольно много анализов. Теперь их стало меньше. Они показывают мне книги с фотографиями и рисунками предметов повседневной жизни, или громадными буквами во всю страницу. Одна женщина принесла мне поднос с деревянными кубиками с буквами из какой-то детской игры. Я улыбался им и ей, и перемешивал их, выстраивая на подносе в красивые узоры и возводя миниатюрные башни, пытаясь создать впечатление, будто из кожи вон лезу, чтобы понять эти буквы, и делаю все для того, чтобы ее порадовать. Это была симпатичная молодая женщина с короткими каштановыми волосами и большими карими глазами, и у нее была привычка постукивать кончиком карандаша по зубам. Она была очень терпелива со мной и не груба, какими могут быть иногда врачи. Она мне весьма нравилась, и я мечтал сделать что-нибудь, чтобы ее порадовать. Но я не мог - не смог бы.
Вместо этого я изобразил движение, которое встречается у совсем маленьких детей - хлопнул растопыренной пятерней по построенным башенкам и разрушил их. Она с сожалением улыбнулась, постучала карандашом по зубам, вздохнула и сделала несколько пометок у себя в блокноте.
Я почувствовал облегчение. Я подумал, что, возможно, переборщил с этим детским хлопком.
Мне разрешают ходить в ванную в одиночку, хотя иногда я притворяюсь, что засыпаю там. Когда они стучат в дверь и называют меня по имени, я всегда издаю в ответ невнятные извиняющиеся звуки и выхожу. Не зная моего настоящего имени, они зовут меня Кэлом. Была причина, нечто среднее между тщеславием и шуткой, тому, почему меня окрестили именно так, однако врач, который дал мне это имя, ушел в начале года, мои соображения по поводу имени отсутствуют в записях, так что сейчас причины этой никто не вспомнит. Мне нельзя купаться в одиночестве, но делать это не так уж и страшно; стоит только преодолеть остатки стыда и расслабиться. Чувствуешь себя потрясающе. В день купания я стараюсь помастурбировать в туалете с утра, чтобы не смущать собой сестер и санитаров.
Одна из сестер - крупная и добродушная женщина с приподнятыми бровями, другая - довольно маленькая и симпатичная, с обесцвеченными светлыми волосами, и еще ко мне приходит пара санитаров, или сиделок, один - бородатый мужчина с хвостиком, а другая - хрупкая, но на удивление сильная женщина по виду старше меня. Полагаю, что если кто-нибудь из них - ну, если быть откровенным, например, эта хорошенькая блондинка - когда-нибудь проявил бы ко мне сексуальный интерес, то я мог бы пересмотреть свои взгляды на упреждающее самоудовлетворение перед купанием. Пока это выглядит маловероятным, и купаюсь я в какой-то профессиональной беспристрастности.
В конце коридора расположена общая комната, где собираются другие пациенты, чтобы посмотреть телевизор. Заглядываю я туда редко, а когда это делаю, притворяюсь, что не очень понимаю программы, даже если это не так. Большинство других просто сидит с отвисшей челюстью, и я подражаю им. Время от времени кто-нибудь из них пытается вовлечь меня в разговор, однако я таращусь на них, улыбаюсь и бормочу что-то, и тогда они обычно уходят. Один крупный толстый лысый парень с плохой кожей никогда не уходит, а остается сидеть рядом перед телевизором и беседовать со мной низким успокаивающим голосом, повествуя, вероятно, о неблагодарной и неуважительно относящейся к нему семье, о своих сексуальных подвигах во времена, когда он был более молод и привлекателен; хотя, насколько я знаю, на самом деле он потчевал меня всякими страшными народными байками, или рассказами о собственноручно изобретенном вечном двигателе, или исповедовался в бессмертной любви ко мне, излагая различные вещи, которые мечтал проделать со мной наедине. А может, он исповедовался в своей бессмертной ко мне ненависти, излагая различные вещи, которые мечтал проделать со мной наедине - не знаю. Я с трудом разбираю его слова; полагаю, что говорит он на том же языке, что и врачи с сестрами, большинство из которых понимаю достаточно хорошо - но на ином диалекте.
Как бы то ни было, я редко интересуюсь телевизионной комнатой и другими пациентами. Я лежу здесь, сижу здесь, и думаю обо всем, что сделал, и обо всем, что еще сделаю, как только непосредственная угроза минует, и я смогу без опаски вернуться. Я улыбаюсь и иногда даже подсмеиваюсь над всеми этими несчастными дураками, которые заживо гниют тут до тех пор, пока не умрут, в то время как я вернусь во множественные миры, живым, любящим; авантюристом, для которого не существует ничего невозможного. Как бы они были потрясены, пациенты, персонал - ах, если бы они только знали!
Адриан
Забавная штука: я всегда любил кокаин. Я хочу сказать, очевидно, что я любил его в том смысле, что мне нравилось, насколько богатым он меня сделал, он помог подняться мне практически с нуля, но, я имею в виду, что, когда попробовал, мне понравилось.
Чистый бриллиант этот кокс. Я любил все, все, что в нем было. Чистоту, во-первых. Я имею в виду, вы только гляньте-ка на это: такой красивый белоснежный порошок. Иногда желтоватый, но и по-настоящему яркие облака светятся желтым, хоть и кажутся поначалу белыми от солнца. Шутка в том, что он похож на чистящий порошок, но и такое сравнение кажется верным. Знаете, он будто прочищает твой череп. И даже то, как ты обращаешься с ним, тоже наводит на мысли о чистоте, так? Чистые, отточенные вещи, типа бритвенных лезвий, зеркал и крепко скрученных банкнот, желательно новых, любого достоинства. Я обожаю аромат новых купюр, с подзарядкой или без нее.
И да, он заряжает, в одной дозе придавая тебе уверенности, способностей. Внезапно для тебя нет больше ничего невозможного. С ним ты можешь обсуждать и обдумывать любую проблему, подавлять любое сопротивление, находить самый идеальный путь заставить любую задачу работать на себя. Действующий наркотик, стимулирующий наркотик.
Там, откуда я родом, все сидели на дури, эйче, либо спидах, которые были тем же коксом, только для нищебродов, а также потихоньку подсаживались на ешку. Спид - это как ламинат вместо настоящего дерева, или искусственный мех вместо реального, или дрочка вместо нормального секса. Пойдет, но только если ты не можешь позволить себе настоящую вещь. Экстази хорош, но с ним следует поднабраться терпения - заходит долго. Не так долго, как старая кошерная кислота, потому что я слышал от людей, в возрасте так моего отца, о трипах, которые длились по восемнадцать часов и более, и просто выворачивали весь их мир наизнанку, и не всегда в хорошем смысле, так что от них требовалось тщательно все подготовить - место, где будешь закидываться, и даже с кем ты будешь это делать. Практически группа поддержки. Эй, сиделки! Как эти чертовы хиппи вообще сумели так организоваться, а?
В любом случае, в сравнении с этой растянутой фигней, ешка не так уж плоха, - это как, например, пить шпритцеры вместо виски с содовой, - но тебе в любом случае придется заняться организацией банкета, и будет он реально про танцы и любовь в компании попутчиков и малолеток. Типа такого масштабного общего единения, хотя вообще это скорее похоже на своего рода обряд, ритуал. Как там пелось? «Вот моя церковь»? Что-то типа этого. Типа службы. Слишком коллективно, как по мне, слишком объединяюще.
Конопля в чем-то на нее похожа, она тоже позволяет расслабиться, верно? Хотя я так и не понял, при чем тут долбаные гашишины. И чего никогда не мог принять, так это валяющихся на каждом углу укуренных старых хиппи, несущих всякую херню. Всю эту липкую коричневую смолу, которая склеивает сигаретную бумагу и твои мозги, заставляя тебя задыхаться, пускать слюни, и выкашивая до такой степени, что ты готов выдуть последнюю воду из старого бонга, чтобы отправиться в нокаут по каким-то там мирам за гранью реальности. Все это чушь собачья. Я думаю, что это был великий наркотик в шестидесятые, когда каждый хотел взорвать систему, занимаясь любовью и рисуя цветы у себя на задницах, но ведь все это так туманно, расплывчато, бессмысленно, понимаете?
Эйч - это хардкор, уважаю. На большинство людей он накладывает серьезные обязательства по образу жизни, это, по сути, кладезь чистого удовольствия, из которого вышли все прочие наркотики, включая и легальные, типа алкоголя. Открыть его, значит познакомиться с чем-то совершенно чистым, за пределами чего нет ничего лучше. Однако эйч - требовательный наркотик. Он берет тебя под контроль, становится твоим боссом, сводя все к очередной дозе и уводя от реального мира, хотя кажется, что реальный мир - это эйч, а тот, в котором ты жил до сих пор, и где многие продолжают жить - бедные дураки! - и где есть деньги - это, к большому сожалению, всего лишь игра, такое подернутое серой рябью унылое местечко, куда слишком часто приходится отправляться только ради того, чтобы выполнять механические действия, которые позволят вернуться обратно к роскошным сиськам техниколора этого чудесного, восхитительного мира, которым правит эйч. Обязательство верности, и потенциально смертельно опасное к тому же - вот что это такое. В чем-то, пожалуй, похоже на армию.
А еще плавление этой дряни в древнющих ложках, и поиск вены, и натягивание ремней зубами, и необходимость собирать собственную кровь, чтобы смешать ее в шприце… Полная каша. Совершенно не нужная тебе вещь. Все это - полная противоположность чистоте кокса. Кстати, тебе потребуется еще ведро рядом, потому что первое, что ты делаешь при приходе - это блюешь. Считайте меня старомодным, но я-то думал, что наркотики - это про развлечение! Какое ж это, сука, развлечение, а?
Как я уже сказал, стоит уважать тех, кто готов до такой степени вырождаться во имя теплого блаженства, которое придет потом, но, черт, это не лекарство, которое ты принимаешь, чтобы сделать жизнь лучше - а я ищу именно этого - это наркотик, который опустошает тебя в одной жизни и оптом переливает в другую, где все невъебенно круто, за исключением одного: того, что наркотик - единственный способ попасть туда и единственный способ остаться там. Все равно, что заделаться глубоководным ныряльщиком в одном из таких старых латунных шлемов с зарешеченным иллюминатором и ведущим на поверхность воздушным шлангом. Эйч - это твой шланг, эйч - это воздух. Полная зависимость.
Нет уж, лучше кокс. Не крэк. Не потому, что к нему сразу привыкаешь, это еще одна херня. Он просто переоценен, вот и все, а поскольку тебе приходится его курить, у тебя снова возникает этот фактор беспорядка, ясно? Откровенно говоря, в крэке есть что-то мерзкое. Это кокс для джанки.
Собственно, настоящий кокс - он чистый, резкий, стремительный, а еще это умный наркотик, высокоточное оружие, которое срабатывает именно тогда, когда тебе нужно, и действует ровно столько, сколько требуется. И разу-блядь-меется, это - выбор наших повелителей вселенной, наших финансовых волшебников, наших крупных финансистов. Оживляет «точно в срок». Так говорю? Досыпаешь пороху в оба ствола, и все - ты на коне, ты гребаный гений. Это именно то, что тебе нужно, когда ты жонглируешь суммами величиной с телефонные номера и ставишь на кон чьи-то бабки. Естественно, не обходится без понижательных тенденций, хотя в наши дни утрата аппетита пойдет большинству людей только на пользу. Я говорю: кому нужно загружаться под завязку? С одной стороны, налицо побочная выгода. С другой - тут тебе и насморк, и паранойя, и риск лишиться носовой перегородки, и сердечный приступ. Но, как говорится, нет воли без боли.
Забавно, что, учитывая, что у меня имелся доступ к чистейшим материалам по лучшим ценам, что я любил товар - и по-прежнему его беру, - сам я почти не прикасался к нему. Нет, разумеется, я принимаю, но только через свои контакты. Это, по сути, простая предосторожность. А заодно я доказываю себе, кто тут главный, сечете? Это называется держать пропорции, держать баланс. Так же я отношусь и к выпивке. Я мог бы каждый день обжираться винтажным шампанским и коньяком тысячелетней выдержки, но это выглядело бы с моей стороны уступкой, так что, считаю, всему должна быть мера. То же касается и девчонок.
Я ведь люблю женщин, но хочу ли быть полностью зависим от них? Настоящая любовь, желание завести детей, остепениться и все в таком духе - это нормально для большинства людей, и это заставляет мир крутиться, как говаривал мой старик, если закрыть глаза на факт, что на самом деле это делает гравитация… ну ладно, может, все это действительно заставляет крутиться мир в смысле создания следующего поколения, но оно уже работает, и хвала большинству, которое в этом участвует. Но есть и другие. Не нужно быть обязанным, не каждый должен принимать в этом участие, только большинство, и все. Как называлась та песня, «Любовь - это наркотик»? Чертовски верное определение, сечете? Еще одна ловушка, еще один способ потерять себя. Она делает тебя уязвимым, вот что, она заставляет тебя поддаваться всей этой романтической дребедени. Не лучше ли сразу сложить голову на плаху?
Нет, я не дурак и понимаю, что это может случиться с каждым, и может однажды случиться со мной, и тогда я отдам все, что Просто кажется правильным, Она единственная, и В этот раз все будет по-другому - и если это случится, то я лишь надеюсь, что не опиздюлюсь окончательно - простите мой французский, но вы понимаете, да? Говорят, даже короли не вечны. Каждый может дать слабину, но ты, по крайней мере, будешь уважать себя за то, что так долго держался, понимаете?
Транзиционарный
Тэмуджин Ох, мистер Марканд Ис, сеньор Маркан Дис, доктор Марканд Эмесер, господин Маркан Демесер, Марк Каван; Эйман К’андс. Меня называли по-всякому, и у меня было много имен, которые, хотя звучат иногда весьма различно, имеют тенденцию вращаться вокруг определенного набора звуков, агрегируясь в рамках ограниченного набора фонем. Мое имя непредсказуемо меняется каждый раз, когда я флитирую. Я сам не всегда знаю, кто я. Пока не проверю.
Я опускаю крошечную белую пилюлю в свой эспрессо, немного переставляю на столике приправы, выпиваю двумя глотками кофе и откидываюсь на спинку, ожидая (иная часть моего разума вообще не ждет, она яростно концентрируется, устремляясь вниз сквозь бесконечность возможностей по тонкому волоску, который связывает меня с целью, удар молнии ломано прокладывает себе путь сквозь облако, рыщет). Я нахожусь у другого уличного кафе, в 4-м округе, смотрю через ответвление Сены на остров Сен-Луи и просто погружаюсь в транс, который приведет меня в нужное место и к нужному человеку. Пока у меня есть место для размышлений, обзора и оценок.
Моя встреча с мадам д’Ортолан оказалась весьма неудовлетворительной. Она так косо смотрела на меня там, в кабинке, а ведь скатерть-то была не по центру стола, и с одной стороны свисала вдвое ниже, чем с другой. Единственный способ, которым я мог это компенсировать - это покачивать ногой вверх и вниз, да и тот в итоге не помог. А она обращается со мной, как с идиотом! Самодовольная salope.
«Плайт, Ешушдоттир, Крайк, Херцлофт-Байдекерн, Облик, Малверхилл…» Ловлю себя на том, что бормочу под нос, хотя следовало это запомнить. Официант, собирающий сдачу с ближайшего столика, оборачивается и как-то странно смотрит на меня. «Плайт, Ешушдоттир, Крайк, Херцлофт-Байдекерн, Облик, Малверхилл», - улыбаясь ему, продолжаю бормотать я. В теории я провалился, но какая разница? В этом мире мои слова звучат бессмыслицей. Бессмыслицей для любого, кому известна лишь эта реальность или, если уж на то пошло, любой конкретный мир.
Внутри моей нагрудной сумки лежит маленькая алюминиевая трубка. Среди прочего в ней находится крошечный одноразовый механический считыватель; металлическое устройство, напоминающее две миниатюрные мерные ленты, соединенные коротким хомутом, что-то вроде слайда со стеклянным окошком в нем. На одной из катушек имеется небольшая выдвижная ручка. Вы разворачиваете устройство, заводите и отпускаете ее; тогда под окошком начнет протягиваться полоса бумаги из катушки. Туда нужно очень внимательно смотреть. За раз можно прочитать около дюжины сообщений, прежде чем они уйдут в другую катушку, где специально обработанная бумага вступит в контакт с воздухом и превратится в пыль, навсегда уничтожив послания. Однажды запущенный заводной механизм не может быть остановлен, так что следует быть очень внимательным. Если вы пропустите какую-либо часть сообщения, то, что ж - вы облажались. Придется вернуться и просить еще один набор инструкций. А это не очень хорошо.
Свои приказы я прочел в туалете. Было немного темно, поэтому пришлось воспользоваться фонариком. Принимая во внимание крайне нерегулярные устные корректировки инструкций, похоже, что требуются определенные аннулирования, как мы называем это в нашем деле. Я должен аннулировать. В действительности потребуется довольно много аннулирований. Любопытно.
Чихаю, а когда снова открываю глаза, то оказываюсь щеголеватым джентльменом в сюртуке, шляпе, серых перчатках и с тростью в руках. Моя кожа стала немного темнее. Проверка языка показывает, что мандарин вернулся, а фарси - мой третий язык после французского и английского. За ним немецкий, а следом, поверхностно - еще не менее двадцати. Весьма неоднозначный мир. Париж вновь изменился. Через весь остров Сен-Луи теперь насквозь проходит канал, улица полна разодетых гусар на гарцующих лошадях, которым вежливо аплодируют несколько остановившихся прохожих, и все кругом наполнено запахами пара. Я смотрю вверх, думая увидеть дирижабли. Я люблю дирижабли, но сейчас не вижу ни одного.
Я пропускаю конный отряд, затем подзываю блестящий экипаж на пару и прошу водителя отвезти меня на станцию «Ватерлоо», чтобы оттуда пересесть на скоростной поезд до Англии. «Плайт, Ешушдоттир, Крайк, Херцлофт-Байдекерн, Облик, Малверхилл», - снова бормочу я и подмигиваю непонимающему взгляду таксиста. Во внутренней обшивке пассажирской части салона обнаруживается зеркало. Разглядываю себя в нем. Я хорошо сложен, у меня очень аккуратная стрижка и изящная ровная бородка, но в остальном я, как обычно, ничем не выделяюсь. Номер такси 9034. В сумме эти цифры дают 16, а цифры этого числа, в свою очередь, дают в сумме 7. Что - как известно каждому простофиле - по умолчанию является наисчастливейшим из всех счастливых чисел. Я оправляю рукава сорочки в тех местах, где они выступают из-под сюртука, пока те не станут равной длины.
Устраиваясь на мягком сиденье ближе к центру экипажа, я позволяю себе испустить вздох сожаления. Значит, все еще с ОКР.
Клуб «Перинеум» находится на Вермин-стрит, недалеко от Пикадилли. Я появляюсь ближе к вечеру, и лорд Хармайл пьет чай.
- Мистер Демесер, - говорит он, держа мою визитку в руках так, словно та может быть заражена. - Что ж. Неожиданно. Полагаю, вам следует присоединиться ко мне.
- Пожалуй. Благодарю.
Лорд Хармайл - мрачная, худощавая фигура с длинными белыми волосами и лицом, которое, кажется, наполовину выцвело у него на черепе. Его узкие губы бледно-фиолетового цвета, а маленькие глазки слезятся. На вид ему девяносто или больше, хотя в действительности, вероятно, только за пятьдесят. Две точки зрения относительно этой аномалии ссылаются либо на предрасполагающие семейные гены, либо некую особо эксцентричную зависимость. Он пристально изучает меня с противоположного конца стола. Насколько в кафе «Атлантик» было бурно, шумно и многолюдно, настолько в «Перинеуме» спокойно, тихо и совсем немного посетителей. Пахнет трубочным дымом и кожей.
- Мадам д’Ортолан? - осведомляется добрый лорд. Рядом с нами возникает слуга, который наливает жидковатый чай в почти прозрачную фарфоровую чашку. Я подавляю в себе желание развернуть ее так, чтобы ручка указывала в точности на меня.
- Она передает свой поклон, - говорю я, хотя ничего подобного она не делала.
Лорд Хармайл втягивает свои и без того впалые щеки и выглядит так, словно кто-то плеснул в его чай мышьяку:
- И как эта… леди?
- В полном здравии.
- Хмм, - пальцы лорда Хармайла хищно зависают, точно когтистая клешня скелета, над сэндвичами с очищенными огурцами. - И вы. Вы принесли от нее послание?
Клешня отступает, вместо этого снимая небольшой бисквит. На одной тарелке семь маленьких анемичных сэндвичей, а на другой - одиннадцать бисквитов. Два простых числа. В сумме восемнадцать. Очевидно, не простое. Но можно превратить его в девять. В действительности, со временем подобные вещи могут как расстраивать, так и отвлекать.
- Да, - я вынимаю коробочку ормолу с подсластителем и вытряхиваю оттуда маленькую белую пилюлю. Та растворяется в чае, который я помешиваю. Я подношу чашку к губам. Лорд Хармайл кажется невозмутимым.
- Следует подносить и блюдце, и чашку ко рту, - с отвращением замечает он, пока я пью чай.
- Правда? - спрашиваю я. Возвращаю чашку на блюдце. - Прошу прощения.
На этот раз я поднимаю и блюдце, и чашку. У чая робкий вкус, какими бы ароматами он ни обладал, он сдерживается, точно стыдится выражать себя.
- Итак? - насупившись, спрашивает Хармайл.
- Итак? - повторяю я, позволяя себе смотреть на него с вежливым недоумением.
- Что вы несете, сэр?
Надеюсь, что никогда не перестану искренне восхищаться теми людьми, которые способны наделять слово «сэр» - на первый взгляд, истинно почетное - тем уровнем грубого презрения, которого добрый лорд только что достиг.
- А. - Ставлю на место чашку с блюдцем. - Я понимаю, что вы могли выразить некоторые сомнения относительно того, по какому пути способен пойти Центральный Совет. - Я улыбаюсь. - Даже опасения.
Похоже, что и без того бледное лицо Хармайла теряет свою последнюю кровь. Это впечатляет больше всего, учитывая, что в целом я разыгрываю спектакль. Он садится, озирается по сторонам. С дребезжанием ставит чашку с блюдцем.
- О чем, ради всего святого, вы говорите?
Я улыбаюсь и поднимаю руку.
- Во-первых, сэр, не бойтесь. Я здесь затем, чтобы обеспечить вашу безопасность, а не угрожать ей.
- Действительно? - колеблется добрый лорд.
- Абсолютно. Я, как и всегда, прикреплен inter alia к Департаменту Защиты. (Это действительно так.)
- Никогда не слышал о таком.
- Никто и не должен слышать, если только ему не нужно прибегать к его услугам, - улыбаюсь я. - Тем не менее, он существует. Возможно, вы были правы, почувствовав угрозу. Поэтому я здесь.
Хармайл выглядит обеспокоенным и, возможно, сбитым с толку.
- Я понял, что леди в Париже была непоколебимо верна текущему режиму, - замечает он. (Это меня слегка удивило.) - И у меня сложилось впечатление, что она сама была важной частью режима, на самом высшем уровне.
- Действительно? - переспрашиваю я. Я вынужден объяснить: с точки зрения политики Центрального Совета, лорд Х., некогда колебавшийся, теперь является сторонником д’Ортолан, однако мадам проинструктировала его держаться на расстоянии от нее и ее клики, выступать против них и завоевать таким образом доверие остальных членов Центрального Совета, которые будут противостоять доброй леди. Среди них должен оказаться шпион. Однако, мистер Х., похоже, потерпел поражение, и потому боится, что застрянет между двумя чрезвычайно скользкими ступеньками, где ему будет грозить опасность поскользнуться и упасть вне зависимости от того, куда он намеревается соскочить.
- Да, действительно. Я думал, - осторожно продолжает он, продолжая оглядывать обшитую деревянными панелями тихую комнату с высокими потолками, - что если бы она услышала, что я… что у меня были какие-то сомнения относительно наших… преобладающих стратегий… то это могло бы превратить ее из заинтересованного защитника в безжалостного противника.
Я развожу руками. (На мгновение мой мозг пытается интерпретировать это движение, как одну руку, расходящуюся в разных реальностях. Приходится мысленно тряхнуть головой, чтобы прочистить мозги и рассеять ощущение. Сейчас мой разум находится одновременно как минимум в двух разных местах, что - даже с тем редким даром, который у меня имеется, и узкоспециализированной подготовкой, которую я прошел - требует солидной концентрации.)
- О, она довольно миролюбива, - слышу я себя. - Верность доброй леди не совсем такова, как вы могли предположить.
Лорд Хармайл смотрит на меня с любопытством, возможно, раздумывая, насколько хорош мой английский, и не смеются ли над ним.
Я похлопываю себя по карманам, выглядя рассеянным (а я и так рассеян, однако держу себя в руках).
- Скажите, могу ли я одолжить у вас носовой платок? Кажется, я вот-вот чихну.
Хармайл хмурится. Взгляд его скользит по направлению к своему нагрудному карману, из которого торчит белый треугольник платка.
- Я спрошу официанта, - говорит он и полуоборачивается.
Пол-оборота - это все, что мне нужно. Я быстро поднимаюсь, делаю шаг вперед и, пока он разворачивается обратно ко мне - его глаза только начинают расширяться от страха - перерезаю ему горло от уха до уха стеклянным стилетом, который все это время скрывал в правом рукаве. (Чудесная венецианская вещица, муранское стекло, полагаю; куплена на Банд-стрит не более десяти минут назад.)
Прежняя алебастровая внешность лорда обманула; в действительности в нем было довольно много крови. Для верности я вбиваю ему стилет прямо под грудину.
Чувствую, что должен заметить: я не солгал. Как уже сказал ранее, я действительно прикреплен к Департаменту Защиты (хотя признаю, возможно, только что я конструктивно уволился) - просто указанный Департамент занимается защитой Концерна, а не физических лиц. Это отличие имеет значение. Хотя, возможно, не здесь.
Пошатнувшись и отступив, лорд Хармайл с безусловной и почти комической неэффективностью силится остановить яркий румянец крови, пульсирующей и струящейся из его перерезанных артерий, и вместе с тем будто пытается булькающе что-то прохрипеть - кто знает, возможно, слова? - своей разрезанной трахеей (кажется, он не заметил, что из груди у него торчит тонкий, как карандаш, нож, либо просто решил по-своему расставить приоритеты), а я внезапно и громко чихаю, как будто у меня аллергия на запах крови.
Это было бы серьезной помехой моей работе.
Прим.:
* Эйч, H - сленговое название героина.
* Ешка, Е - сленговое название экстази.
* Шпритцер - коктейль, представляющий собой смесь белого вина с содовой. В Италии известен как спритц.
* «Вот моя церковь» - Вероятно, речь о песне Faithless - God Is a DJ.
* «Hashisheen», «гашишины» - древнее название членов ордена ассасинов.
* "Оживляет «точно в срок»", «Just-in-time exhilaration» - применительно к тематике употребления наркотиков игра слов: «exhilaration» - в экономике обозначает оживление конъюнктуры на рынке, «Just-in-time» - концепция в бережливом производстве, предполагающая поставку необходимых ресурсов к назначенному сроку производства, сборки или реализации.
* "Любовь - это наркотик" - Roxy Music - Love Is The Drug.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)
Кроме того, текст может содержать нецензурную брань.
В связи с этим перевод не предназначен для чтения лицами моложе 18 лет.
Пациент 8262
В моем существовании есть определенная чистота. Простота. В каком-то смысле ничего особенного не происходит; я лежу здесь, глядя в пространство или на вид из окна, моргаю, сглатываю, изредка переворачиваюсь на другой бок, иногда встаю - всегда, когда они убирают мою постель поутру - и, разинув рот, таращусь на сестер и санитаров. Изредка они пытаются вовлечь меня в разговор. Я взял себе за правило улыбаться в ответ, когда они так делают. Помогает то, что мы не говорим на одном языке. Я способен разобрать большую часть того, что они говорят - достаточно, чтобы иметь представление о своем предполагаемом медицинском состоянии и том, какие методы лечения врачи для меня готовят - однако я должен прикладывать усилия для этого, и не могу сказать в ответ что-то осмысленное.
Бывает, я киваю, или смеюсь, или издаю какой-то звук, нечто среднее между прокашливанием и стонами, которые иногда издают глухие, и часто хмурюсь, делая вид, что пытаюсь разобрать, о чем они говорят, или что разочарован тем, что не могу сделаться более понятным для них.
Иногда врачи приходят, чтобы сделать анализы. Вначале было довольно много врачей и довольно много анализов. Теперь их стало меньше. Они показывают мне книги с фотографиями и рисунками предметов повседневной жизни, или громадными буквами во всю страницу. Одна женщина принесла мне поднос с деревянными кубиками с буквами из какой-то детской игры. Я улыбался им и ей, и перемешивал их, выстраивая на подносе в красивые узоры и возводя миниатюрные башни, пытаясь создать впечатление, будто из кожи вон лезу, чтобы понять эти буквы, и делаю все для того, чтобы ее порадовать. Это была симпатичная молодая женщина с короткими каштановыми волосами и большими карими глазами, и у нее была привычка постукивать кончиком карандаша по зубам. Она была очень терпелива со мной и не груба, какими могут быть иногда врачи. Она мне весьма нравилась, и я мечтал сделать что-нибудь, чтобы ее порадовать. Но я не мог - не смог бы.
Вместо этого я изобразил движение, которое встречается у совсем маленьких детей - хлопнул растопыренной пятерней по построенным башенкам и разрушил их. Она с сожалением улыбнулась, постучала карандашом по зубам, вздохнула и сделала несколько пометок у себя в блокноте.
Я почувствовал облегчение. Я подумал, что, возможно, переборщил с этим детским хлопком.
Мне разрешают ходить в ванную в одиночку, хотя иногда я притворяюсь, что засыпаю там. Когда они стучат в дверь и называют меня по имени, я всегда издаю в ответ невнятные извиняющиеся звуки и выхожу. Не зная моего настоящего имени, они зовут меня Кэлом. Была причина, нечто среднее между тщеславием и шуткой, тому, почему меня окрестили именно так, однако врач, который дал мне это имя, ушел в начале года, мои соображения по поводу имени отсутствуют в записях, так что сейчас причины этой никто не вспомнит. Мне нельзя купаться в одиночестве, но делать это не так уж и страшно; стоит только преодолеть остатки стыда и расслабиться. Чувствуешь себя потрясающе. В день купания я стараюсь помастурбировать в туалете с утра, чтобы не смущать собой сестер и санитаров.
Одна из сестер - крупная и добродушная женщина с приподнятыми бровями, другая - довольно маленькая и симпатичная, с обесцвеченными светлыми волосами, и еще ко мне приходит пара санитаров, или сиделок, один - бородатый мужчина с хвостиком, а другая - хрупкая, но на удивление сильная женщина по виду старше меня. Полагаю, что если кто-нибудь из них - ну, если быть откровенным, например, эта хорошенькая блондинка - когда-нибудь проявил бы ко мне сексуальный интерес, то я мог бы пересмотреть свои взгляды на упреждающее самоудовлетворение перед купанием. Пока это выглядит маловероятным, и купаюсь я в какой-то профессиональной беспристрастности.
В конце коридора расположена общая комната, где собираются другие пациенты, чтобы посмотреть телевизор. Заглядываю я туда редко, а когда это делаю, притворяюсь, что не очень понимаю программы, даже если это не так. Большинство других просто сидит с отвисшей челюстью, и я подражаю им. Время от времени кто-нибудь из них пытается вовлечь меня в разговор, однако я таращусь на них, улыбаюсь и бормочу что-то, и тогда они обычно уходят. Один крупный толстый лысый парень с плохой кожей никогда не уходит, а остается сидеть рядом перед телевизором и беседовать со мной низким успокаивающим голосом, повествуя, вероятно, о неблагодарной и неуважительно относящейся к нему семье, о своих сексуальных подвигах во времена, когда он был более молод и привлекателен; хотя, насколько я знаю, на самом деле он потчевал меня всякими страшными народными байками, или рассказами о собственноручно изобретенном вечном двигателе, или исповедовался в бессмертной любви ко мне, излагая различные вещи, которые мечтал проделать со мной наедине. А может, он исповедовался в своей бессмертной ко мне ненависти, излагая различные вещи, которые мечтал проделать со мной наедине - не знаю. Я с трудом разбираю его слова; полагаю, что говорит он на том же языке, что и врачи с сестрами, большинство из которых понимаю достаточно хорошо - но на ином диалекте.
Как бы то ни было, я редко интересуюсь телевизионной комнатой и другими пациентами. Я лежу здесь, сижу здесь, и думаю обо всем, что сделал, и обо всем, что еще сделаю, как только непосредственная угроза минует, и я смогу без опаски вернуться. Я улыбаюсь и иногда даже подсмеиваюсь над всеми этими несчастными дураками, которые заживо гниют тут до тех пор, пока не умрут, в то время как я вернусь во множественные миры, живым, любящим; авантюристом, для которого не существует ничего невозможного. Как бы они были потрясены, пациенты, персонал - ах, если бы они только знали!
Адриан
Забавная штука: я всегда любил кокаин. Я хочу сказать, очевидно, что я любил его в том смысле, что мне нравилось, насколько богатым он меня сделал, он помог подняться мне практически с нуля, но, я имею в виду, что, когда попробовал, мне понравилось.
Чистый бриллиант этот кокс. Я любил все, все, что в нем было. Чистоту, во-первых. Я имею в виду, вы только гляньте-ка на это: такой красивый белоснежный порошок. Иногда желтоватый, но и по-настоящему яркие облака светятся желтым, хоть и кажутся поначалу белыми от солнца. Шутка в том, что он похож на чистящий порошок, но и такое сравнение кажется верным. Знаете, он будто прочищает твой череп. И даже то, как ты обращаешься с ним, тоже наводит на мысли о чистоте, так? Чистые, отточенные вещи, типа бритвенных лезвий, зеркал и крепко скрученных банкнот, желательно новых, любого достоинства. Я обожаю аромат новых купюр, с подзарядкой или без нее.
И да, он заряжает, в одной дозе придавая тебе уверенности, способностей. Внезапно для тебя нет больше ничего невозможного. С ним ты можешь обсуждать и обдумывать любую проблему, подавлять любое сопротивление, находить самый идеальный путь заставить любую задачу работать на себя. Действующий наркотик, стимулирующий наркотик.
Там, откуда я родом, все сидели на дури, эйче, либо спидах, которые были тем же коксом, только для нищебродов, а также потихоньку подсаживались на ешку. Спид - это как ламинат вместо настоящего дерева, или искусственный мех вместо реального, или дрочка вместо нормального секса. Пойдет, но только если ты не можешь позволить себе настоящую вещь. Экстази хорош, но с ним следует поднабраться терпения - заходит долго. Не так долго, как старая кошерная кислота, потому что я слышал от людей, в возрасте так моего отца, о трипах, которые длились по восемнадцать часов и более, и просто выворачивали весь их мир наизнанку, и не всегда в хорошем смысле, так что от них требовалось тщательно все подготовить - место, где будешь закидываться, и даже с кем ты будешь это делать. Практически группа поддержки. Эй, сиделки! Как эти чертовы хиппи вообще сумели так организоваться, а?
В любом случае, в сравнении с этой растянутой фигней, ешка не так уж плоха, - это как, например, пить шпритцеры вместо виски с содовой, - но тебе в любом случае придется заняться организацией банкета, и будет он реально про танцы и любовь в компании попутчиков и малолеток. Типа такого масштабного общего единения, хотя вообще это скорее похоже на своего рода обряд, ритуал. Как там пелось? «Вот моя церковь»? Что-то типа этого. Типа службы. Слишком коллективно, как по мне, слишком объединяюще.
Конопля в чем-то на нее похожа, она тоже позволяет расслабиться, верно? Хотя я так и не понял, при чем тут долбаные гашишины. И чего никогда не мог принять, так это валяющихся на каждом углу укуренных старых хиппи, несущих всякую херню. Всю эту липкую коричневую смолу, которая склеивает сигаретную бумагу и твои мозги, заставляя тебя задыхаться, пускать слюни, и выкашивая до такой степени, что ты готов выдуть последнюю воду из старого бонга, чтобы отправиться в нокаут по каким-то там мирам за гранью реальности. Все это чушь собачья. Я думаю, что это был великий наркотик в шестидесятые, когда каждый хотел взорвать систему, занимаясь любовью и рисуя цветы у себя на задницах, но ведь все это так туманно, расплывчато, бессмысленно, понимаете?
Эйч - это хардкор, уважаю. На большинство людей он накладывает серьезные обязательства по образу жизни, это, по сути, кладезь чистого удовольствия, из которого вышли все прочие наркотики, включая и легальные, типа алкоголя. Открыть его, значит познакомиться с чем-то совершенно чистым, за пределами чего нет ничего лучше. Однако эйч - требовательный наркотик. Он берет тебя под контроль, становится твоим боссом, сводя все к очередной дозе и уводя от реального мира, хотя кажется, что реальный мир - это эйч, а тот, в котором ты жил до сих пор, и где многие продолжают жить - бедные дураки! - и где есть деньги - это, к большому сожалению, всего лишь игра, такое подернутое серой рябью унылое местечко, куда слишком часто приходится отправляться только ради того, чтобы выполнять механические действия, которые позволят вернуться обратно к роскошным сиськам техниколора этого чудесного, восхитительного мира, которым правит эйч. Обязательство верности, и потенциально смертельно опасное к тому же - вот что это такое. В чем-то, пожалуй, похоже на армию.
А еще плавление этой дряни в древнющих ложках, и поиск вены, и натягивание ремней зубами, и необходимость собирать собственную кровь, чтобы смешать ее в шприце… Полная каша. Совершенно не нужная тебе вещь. Все это - полная противоположность чистоте кокса. Кстати, тебе потребуется еще ведро рядом, потому что первое, что ты делаешь при приходе - это блюешь. Считайте меня старомодным, но я-то думал, что наркотики - это про развлечение! Какое ж это, сука, развлечение, а?
Как я уже сказал, стоит уважать тех, кто готов до такой степени вырождаться во имя теплого блаженства, которое придет потом, но, черт, это не лекарство, которое ты принимаешь, чтобы сделать жизнь лучше - а я ищу именно этого - это наркотик, который опустошает тебя в одной жизни и оптом переливает в другую, где все невъебенно круто, за исключением одного: того, что наркотик - единственный способ попасть туда и единственный способ остаться там. Все равно, что заделаться глубоководным ныряльщиком в одном из таких старых латунных шлемов с зарешеченным иллюминатором и ведущим на поверхность воздушным шлангом. Эйч - это твой шланг, эйч - это воздух. Полная зависимость.
Нет уж, лучше кокс. Не крэк. Не потому, что к нему сразу привыкаешь, это еще одна херня. Он просто переоценен, вот и все, а поскольку тебе приходится его курить, у тебя снова возникает этот фактор беспорядка, ясно? Откровенно говоря, в крэке есть что-то мерзкое. Это кокс для джанки.
Собственно, настоящий кокс - он чистый, резкий, стремительный, а еще это умный наркотик, высокоточное оружие, которое срабатывает именно тогда, когда тебе нужно, и действует ровно столько, сколько требуется. И разу-блядь-меется, это - выбор наших повелителей вселенной, наших финансовых волшебников, наших крупных финансистов. Оживляет «точно в срок». Так говорю? Досыпаешь пороху в оба ствола, и все - ты на коне, ты гребаный гений. Это именно то, что тебе нужно, когда ты жонглируешь суммами величиной с телефонные номера и ставишь на кон чьи-то бабки. Естественно, не обходится без понижательных тенденций, хотя в наши дни утрата аппетита пойдет большинству людей только на пользу. Я говорю: кому нужно загружаться под завязку? С одной стороны, налицо побочная выгода. С другой - тут тебе и насморк, и паранойя, и риск лишиться носовой перегородки, и сердечный приступ. Но, как говорится, нет воли без боли.
Забавно, что, учитывая, что у меня имелся доступ к чистейшим материалам по лучшим ценам, что я любил товар - и по-прежнему его беру, - сам я почти не прикасался к нему. Нет, разумеется, я принимаю, но только через свои контакты. Это, по сути, простая предосторожность. А заодно я доказываю себе, кто тут главный, сечете? Это называется держать пропорции, держать баланс. Так же я отношусь и к выпивке. Я мог бы каждый день обжираться винтажным шампанским и коньяком тысячелетней выдержки, но это выглядело бы с моей стороны уступкой, так что, считаю, всему должна быть мера. То же касается и девчонок.
Я ведь люблю женщин, но хочу ли быть полностью зависим от них? Настоящая любовь, желание завести детей, остепениться и все в таком духе - это нормально для большинства людей, и это заставляет мир крутиться, как говаривал мой старик, если закрыть глаза на факт, что на самом деле это делает гравитация… ну ладно, может, все это действительно заставляет крутиться мир в смысле создания следующего поколения, но оно уже работает, и хвала большинству, которое в этом участвует. Но есть и другие. Не нужно быть обязанным, не каждый должен принимать в этом участие, только большинство, и все. Как называлась та песня, «Любовь - это наркотик»? Чертовски верное определение, сечете? Еще одна ловушка, еще один способ потерять себя. Она делает тебя уязвимым, вот что, она заставляет тебя поддаваться всей этой романтической дребедени. Не лучше ли сразу сложить голову на плаху?
Нет, я не дурак и понимаю, что это может случиться с каждым, и может однажды случиться со мной, и тогда я отдам все, что Просто кажется правильным, Она единственная, и В этот раз все будет по-другому - и если это случится, то я лишь надеюсь, что не опиздюлюсь окончательно - простите мой французский, но вы понимаете, да? Говорят, даже короли не вечны. Каждый может дать слабину, но ты, по крайней мере, будешь уважать себя за то, что так долго держался, понимаете?
Транзиционарный
Тэмуджин Ох, мистер Марканд Ис, сеньор Маркан Дис, доктор Марканд Эмесер, господин Маркан Демесер, Марк Каван; Эйман К’андс. Меня называли по-всякому, и у меня было много имен, которые, хотя звучат иногда весьма различно, имеют тенденцию вращаться вокруг определенного набора звуков, агрегируясь в рамках ограниченного набора фонем. Мое имя непредсказуемо меняется каждый раз, когда я флитирую. Я сам не всегда знаю, кто я. Пока не проверю.
Я опускаю крошечную белую пилюлю в свой эспрессо, немного переставляю на столике приправы, выпиваю двумя глотками кофе и откидываюсь на спинку, ожидая (иная часть моего разума вообще не ждет, она яростно концентрируется, устремляясь вниз сквозь бесконечность возможностей по тонкому волоску, который связывает меня с целью, удар молнии ломано прокладывает себе путь сквозь облако, рыщет). Я нахожусь у другого уличного кафе, в 4-м округе, смотрю через ответвление Сены на остров Сен-Луи и просто погружаюсь в транс, который приведет меня в нужное место и к нужному человеку. Пока у меня есть место для размышлений, обзора и оценок.
Моя встреча с мадам д’Ортолан оказалась весьма неудовлетворительной. Она так косо смотрела на меня там, в кабинке, а ведь скатерть-то была не по центру стола, и с одной стороны свисала вдвое ниже, чем с другой. Единственный способ, которым я мог это компенсировать - это покачивать ногой вверх и вниз, да и тот в итоге не помог. А она обращается со мной, как с идиотом! Самодовольная salope.
«Плайт, Ешушдоттир, Крайк, Херцлофт-Байдекерн, Облик, Малверхилл…» Ловлю себя на том, что бормочу под нос, хотя следовало это запомнить. Официант, собирающий сдачу с ближайшего столика, оборачивается и как-то странно смотрит на меня. «Плайт, Ешушдоттир, Крайк, Херцлофт-Байдекерн, Облик, Малверхилл», - улыбаясь ему, продолжаю бормотать я. В теории я провалился, но какая разница? В этом мире мои слова звучат бессмыслицей. Бессмыслицей для любого, кому известна лишь эта реальность или, если уж на то пошло, любой конкретный мир.
Внутри моей нагрудной сумки лежит маленькая алюминиевая трубка. Среди прочего в ней находится крошечный одноразовый механический считыватель; металлическое устройство, напоминающее две миниатюрные мерные ленты, соединенные коротким хомутом, что-то вроде слайда со стеклянным окошком в нем. На одной из катушек имеется небольшая выдвижная ручка. Вы разворачиваете устройство, заводите и отпускаете ее; тогда под окошком начнет протягиваться полоса бумаги из катушки. Туда нужно очень внимательно смотреть. За раз можно прочитать около дюжины сообщений, прежде чем они уйдут в другую катушку, где специально обработанная бумага вступит в контакт с воздухом и превратится в пыль, навсегда уничтожив послания. Однажды запущенный заводной механизм не может быть остановлен, так что следует быть очень внимательным. Если вы пропустите какую-либо часть сообщения, то, что ж - вы облажались. Придется вернуться и просить еще один набор инструкций. А это не очень хорошо.
Свои приказы я прочел в туалете. Было немного темно, поэтому пришлось воспользоваться фонариком. Принимая во внимание крайне нерегулярные устные корректировки инструкций, похоже, что требуются определенные аннулирования, как мы называем это в нашем деле. Я должен аннулировать. В действительности потребуется довольно много аннулирований. Любопытно.
Чихаю, а когда снова открываю глаза, то оказываюсь щеголеватым джентльменом в сюртуке, шляпе, серых перчатках и с тростью в руках. Моя кожа стала немного темнее. Проверка языка показывает, что мандарин вернулся, а фарси - мой третий язык после французского и английского. За ним немецкий, а следом, поверхностно - еще не менее двадцати. Весьма неоднозначный мир. Париж вновь изменился. Через весь остров Сен-Луи теперь насквозь проходит канал, улица полна разодетых гусар на гарцующих лошадях, которым вежливо аплодируют несколько остановившихся прохожих, и все кругом наполнено запахами пара. Я смотрю вверх, думая увидеть дирижабли. Я люблю дирижабли, но сейчас не вижу ни одного.
Я пропускаю конный отряд, затем подзываю блестящий экипаж на пару и прошу водителя отвезти меня на станцию «Ватерлоо», чтобы оттуда пересесть на скоростной поезд до Англии. «Плайт, Ешушдоттир, Крайк, Херцлофт-Байдекерн, Облик, Малверхилл», - снова бормочу я и подмигиваю непонимающему взгляду таксиста. Во внутренней обшивке пассажирской части салона обнаруживается зеркало. Разглядываю себя в нем. Я хорошо сложен, у меня очень аккуратная стрижка и изящная ровная бородка, но в остальном я, как обычно, ничем не выделяюсь. Номер такси 9034. В сумме эти цифры дают 16, а цифры этого числа, в свою очередь, дают в сумме 7. Что - как известно каждому простофиле - по умолчанию является наисчастливейшим из всех счастливых чисел. Я оправляю рукава сорочки в тех местах, где они выступают из-под сюртука, пока те не станут равной длины.
Устраиваясь на мягком сиденье ближе к центру экипажа, я позволяю себе испустить вздох сожаления. Значит, все еще с ОКР.
Клуб «Перинеум» находится на Вермин-стрит, недалеко от Пикадилли. Я появляюсь ближе к вечеру, и лорд Хармайл пьет чай.
- Мистер Демесер, - говорит он, держа мою визитку в руках так, словно та может быть заражена. - Что ж. Неожиданно. Полагаю, вам следует присоединиться ко мне.
- Пожалуй. Благодарю.
Лорд Хармайл - мрачная, худощавая фигура с длинными белыми волосами и лицом, которое, кажется, наполовину выцвело у него на черепе. Его узкие губы бледно-фиолетового цвета, а маленькие глазки слезятся. На вид ему девяносто или больше, хотя в действительности, вероятно, только за пятьдесят. Две точки зрения относительно этой аномалии ссылаются либо на предрасполагающие семейные гены, либо некую особо эксцентричную зависимость. Он пристально изучает меня с противоположного конца стола. Насколько в кафе «Атлантик» было бурно, шумно и многолюдно, настолько в «Перинеуме» спокойно, тихо и совсем немного посетителей. Пахнет трубочным дымом и кожей.
- Мадам д’Ортолан? - осведомляется добрый лорд. Рядом с нами возникает слуга, который наливает жидковатый чай в почти прозрачную фарфоровую чашку. Я подавляю в себе желание развернуть ее так, чтобы ручка указывала в точности на меня.
- Она передает свой поклон, - говорю я, хотя ничего подобного она не делала.
Лорд Хармайл втягивает свои и без того впалые щеки и выглядит так, словно кто-то плеснул в его чай мышьяку:
- И как эта… леди?
- В полном здравии.
- Хмм, - пальцы лорда Хармайла хищно зависают, точно когтистая клешня скелета, над сэндвичами с очищенными огурцами. - И вы. Вы принесли от нее послание?
Клешня отступает, вместо этого снимая небольшой бисквит. На одной тарелке семь маленьких анемичных сэндвичей, а на другой - одиннадцать бисквитов. Два простых числа. В сумме восемнадцать. Очевидно, не простое. Но можно превратить его в девять. В действительности, со временем подобные вещи могут как расстраивать, так и отвлекать.
- Да, - я вынимаю коробочку ормолу с подсластителем и вытряхиваю оттуда маленькую белую пилюлю. Та растворяется в чае, который я помешиваю. Я подношу чашку к губам. Лорд Хармайл кажется невозмутимым.
- Следует подносить и блюдце, и чашку ко рту, - с отвращением замечает он, пока я пью чай.
- Правда? - спрашиваю я. Возвращаю чашку на блюдце. - Прошу прощения.
На этот раз я поднимаю и блюдце, и чашку. У чая робкий вкус, какими бы ароматами он ни обладал, он сдерживается, точно стыдится выражать себя.
- Итак? - насупившись, спрашивает Хармайл.
- Итак? - повторяю я, позволяя себе смотреть на него с вежливым недоумением.
- Что вы несете, сэр?
Надеюсь, что никогда не перестану искренне восхищаться теми людьми, которые способны наделять слово «сэр» - на первый взгляд, истинно почетное - тем уровнем грубого презрения, которого добрый лорд только что достиг.
- А. - Ставлю на место чашку с блюдцем. - Я понимаю, что вы могли выразить некоторые сомнения относительно того, по какому пути способен пойти Центральный Совет. - Я улыбаюсь. - Даже опасения.
Похоже, что и без того бледное лицо Хармайла теряет свою последнюю кровь. Это впечатляет больше всего, учитывая, что в целом я разыгрываю спектакль. Он садится, озирается по сторонам. С дребезжанием ставит чашку с блюдцем.
- О чем, ради всего святого, вы говорите?
Я улыбаюсь и поднимаю руку.
- Во-первых, сэр, не бойтесь. Я здесь затем, чтобы обеспечить вашу безопасность, а не угрожать ей.
- Действительно? - колеблется добрый лорд.
- Абсолютно. Я, как и всегда, прикреплен inter alia к Департаменту Защиты. (Это действительно так.)
- Никогда не слышал о таком.
- Никто и не должен слышать, если только ему не нужно прибегать к его услугам, - улыбаюсь я. - Тем не менее, он существует. Возможно, вы были правы, почувствовав угрозу. Поэтому я здесь.
Хармайл выглядит обеспокоенным и, возможно, сбитым с толку.
- Я понял, что леди в Париже была непоколебимо верна текущему режиму, - замечает он. (Это меня слегка удивило.) - И у меня сложилось впечатление, что она сама была важной частью режима, на самом высшем уровне.
- Действительно? - переспрашиваю я. Я вынужден объяснить: с точки зрения политики Центрального Совета, лорд Х., некогда колебавшийся, теперь является сторонником д’Ортолан, однако мадам проинструктировала его держаться на расстоянии от нее и ее клики, выступать против них и завоевать таким образом доверие остальных членов Центрального Совета, которые будут противостоять доброй леди. Среди них должен оказаться шпион. Однако, мистер Х., похоже, потерпел поражение, и потому боится, что застрянет между двумя чрезвычайно скользкими ступеньками, где ему будет грозить опасность поскользнуться и упасть вне зависимости от того, куда он намеревается соскочить.
- Да, действительно. Я думал, - осторожно продолжает он, продолжая оглядывать обшитую деревянными панелями тихую комнату с высокими потолками, - что если бы она услышала, что я… что у меня были какие-то сомнения относительно наших… преобладающих стратегий… то это могло бы превратить ее из заинтересованного защитника в безжалостного противника.
Я развожу руками. (На мгновение мой мозг пытается интерпретировать это движение, как одну руку, расходящуюся в разных реальностях. Приходится мысленно тряхнуть головой, чтобы прочистить мозги и рассеять ощущение. Сейчас мой разум находится одновременно как минимум в двух разных местах, что - даже с тем редким даром, который у меня имеется, и узкоспециализированной подготовкой, которую я прошел - требует солидной концентрации.)
- О, она довольно миролюбива, - слышу я себя. - Верность доброй леди не совсем такова, как вы могли предположить.
Лорд Хармайл смотрит на меня с любопытством, возможно, раздумывая, насколько хорош мой английский, и не смеются ли над ним.
Я похлопываю себя по карманам, выглядя рассеянным (а я и так рассеян, однако держу себя в руках).
- Скажите, могу ли я одолжить у вас носовой платок? Кажется, я вот-вот чихну.
Хармайл хмурится. Взгляд его скользит по направлению к своему нагрудному карману, из которого торчит белый треугольник платка.
- Я спрошу официанта, - говорит он и полуоборачивается.
Пол-оборота - это все, что мне нужно. Я быстро поднимаюсь, делаю шаг вперед и, пока он разворачивается обратно ко мне - его глаза только начинают расширяться от страха - перерезаю ему горло от уха до уха стеклянным стилетом, который все это время скрывал в правом рукаве. (Чудесная венецианская вещица, муранское стекло, полагаю; куплена на Банд-стрит не более десяти минут назад.)
Прежняя алебастровая внешность лорда обманула; в действительности в нем было довольно много крови. Для верности я вбиваю ему стилет прямо под грудину.
Чувствую, что должен заметить: я не солгал. Как уже сказал ранее, я действительно прикреплен к Департаменту Защиты (хотя признаю, возможно, только что я конструктивно уволился) - просто указанный Департамент занимается защитой Концерна, а не физических лиц. Это отличие имеет значение. Хотя, возможно, не здесь.
Пошатнувшись и отступив, лорд Хармайл с безусловной и почти комической неэффективностью силится остановить яркий румянец крови, пульсирующей и струящейся из его перерезанных артерий, и вместе с тем будто пытается булькающе что-то прохрипеть - кто знает, возможно, слова? - своей разрезанной трахеей (кажется, он не заметил, что из груди у него торчит тонкий, как карандаш, нож, либо просто решил по-своему расставить приоритеты), а я внезапно и громко чихаю, как будто у меня аллергия на запах крови.
Это было бы серьезной помехой моей работе.
Прим.:
* Эйч, H - сленговое название героина.
* Ешка, Е - сленговое название экстази.
* Шпритцер - коктейль, представляющий собой смесь белого вина с содовой. В Италии известен как спритц.
* «Вот моя церковь» - Вероятно, речь о песне Faithless - God Is a DJ.
* «Hashisheen», «гашишины» - древнее название членов ордена ассасинов.
* "Оживляет «точно в срок»", «Just-in-time exhilaration» - применительно к тематике употребления наркотиков игра слов: «exhilaration» - в экономике обозначает оживление конъюнктуры на рынке, «Just-in-time» - концепция в бережливом производстве, предполагающая поставку необходимых ресурсов к назначенному сроку производства, сборки или реализации.
* "Любовь - это наркотик" - Roxy Music - Love Is The Drug.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)