Воспоминания путевого обходчика Н.И.Орлова о долине смерти
Покажу вам, друзья, с полсотни фотографий, которые пару лет назад прислал один хороший человек, исследователь знаменитого "Мясного Бора", болотистой местности в новгородских лесах. Как известно, там шли страшные бои, в болотах сгинула армия генерала Власова, и до сих пор в тех непролазных болотах находят останки наших солдат. Так же в лесах осталось много техники, которая стоит там до сих пор. Вот эту технику, точнее то что от неё осталось, и покажу вам сегодня, а сопровождать фотографии будут воспоминания Николая Ивановича Орлова, первого исследователя Мясного Бора.
Итак, действие происходит в 1946 г., сразу после войны, Николай Иванович Орлов вспоминает:
"Очень запомнился на всю жизнь проезд от Чудово до станции Мясной Бор: начиная от Чудово, особенно в районе Спасской Полисти, все леса были уничтожены кругом. Из окна вагона были видны даже лежащие останки погибших воинов, стояли сгоревшие танки. Не было ни одной деревни, не было ни одной вокзальной постройки - были просто сколочены сарайчики. И когда я приехал в Мясной Бор, увидел то же самое.
В Мясном Бору в 46-ом году, как и везде, люди жили в землянках. Многие из тех, кто остался в живых, вернулись в родные места, часть из них приехала из немецкого тыла. Туда они были эвакуированы в ходе боев. Часть людей вернулась из советского тыла. Ну и люди, конечно, мирились с этими трудностями, землянок было полно, потому что там все время стоял фронт. Были землянки, и люди селились в этих землянках. Сама станция - это был небольшой сарайчик, построенный из досок, где стоял телеграфный аппарат, две стрелочные будки и немецкий барак, вывезенный из леса, в котором жили семьи железнодорожников.
Вот так началось знакомство с Мясным Бором. На самой станции лежал разбитый эшелон, валялся паровоз, перевернутый вверх колесами. И сразу же я заметил на второй день, что вокруг железнодорожной насыпи на перевернутых железобетонных огневых точках видны надписи - «Мины, мины, мины». И надписи о том, что разминировано от оси пути 50 метров. Это практически значит, что нельзя даже отойти куда-то в сторону от железной дороги. Разминирование проводили саперы, которые шли сразу за наступающими войсками и ремонтировали, вернее восстанавливали железную дорогу.
Очень было и трудно и страшно, и как-то тоскливо по вечерам. В то время никаких клубов, ни радио - ничего у нас не было. Вся наша жизнь культурная заключалась в том, что мы приходили к поездам, идущим на Бронницы или на Чудово, или идущим обратно; получали там газеты, смотрели на других людей. Потому что нас в Мясном Бору тогда ещё было немного, и нам было очень приятно, что люди едут и туда, и сюда, и возвращаются. Больше мы ничего не видели. А вот когда, бывало, сидишь вечером на скамейке, у развалин бывшего вокзала мясноборского, а погода в 46-ом году была очень жаркая, в то время по всему Советскому Союзу была засуха, - и когда ветер дул с запада, трудно было дышать: был страшный запах трупного разложения. Я уже знал в то время, что место, находящееся чуть западнее Мясного Бора, называлось уже в войну «Долиной Смерти».
В леса эти в то время никто не ходил. Побывали, правда, воинские части на разминировании, пробовали разминировать, но это буквально велось на территории недалеко от железной дороги и разминировалась одна из дорог, ведущая в лес, - потому что нужно было строить и восстанавливать деревни, нужен был лес. Был прислан строительный батальон, состоящий из молдаван, мобилизованных в Красную Армию. Они стали вывозить лес. Это была первая единственная дорога, по которой можно было пройти. Была одна тропиночка, по которой женщины ходили за ягодами в сторону деревни Земтицы, потому что там минных полей противопехотных не было, а на противотанковые женщины просто не обращали внимания. И к великому счастью, насколько я знаю, никто из женщин, ходивших за ягодами, на мине не подорвался.
Однажды мать меня позвала: "Пойдем, поможешь мне собирать ягоды". Ягоды в то время были основным нашим побочным заработком, потому что существовала еще карточная система, жить было тяжело, с продуктами плохо. Правда, мы были очень рады, это я хочу отметить, что мы в то время действительно рады были - тому, что мы остались живы, что вернулись на свою землю; было очень весело, хотя и трудно жить. Мы ходили друг к другу в гости, и даже собирали свои последние продукты, чтобы отметить совместно все наши праздники.
Все, кто жил на станции и в деревне, жили одной семьей. Потому что горе, пережитое в войну, сплотило нас и мы как-то чувствовали друг друга даже родными.
Так вот, этот сбор ягод было вроде как добавка такая к скудному питанию: ягоды возили в Ленинград, там продавали, а затем шли в открывшиеся к тому времени так называемые коммерческие магазины, в которых можно было уже подешевле что-нибудь купить. Зарплата в то время была мизерная. Я вот лично, когда поступил на железную дорогу, имел оклад месячный 450 рублей, это 45 рублей по - теперешнему.
И вот тогда я первый раз пошел с матерью на болото. Это трудно сейчас даже представить кому-то, потому что идешь по узкой тропе, вокруг натянута колючая проволока, там прошли саперы по дороге, это бывшая дорога, она строилась до войны от торфпоселка до станции Мясной Бор, так называемая "копаная" дорога, и кругом надписи - желтая таблица, черный череп, красная надпись : «Мины, мины, мины»...
Вблизи станции Мясной Бор проходил как раз передний край обороны. Около дороги стояли танки, разбитые и сожженные, - и наши, и немецкие; очень много по бывшей дороге Теремец-Курляндский было разбитой немецкой техники. Стояли пушки, были сожженные машины, всё это простреляно, продырявлено, та что даже невоенному человеку видно было, что здесь шли очень жестокие бои. И вот, когда мы пришли на болото, я впервые увидел очень близко людей, погибших ещё в 42 году. Их зарыть никто не успел, потому что территорию потом заняли немцы, это их тыл был, ну немцы, все знают, наших не хоронили, а на болоте убитые сохранялись, и имели такой вид, как-будто убиты они были совсем недавно. И в первом походе меня поразила одна такая деталь: когда мы с матерью шли по болоту, я увидел лису: об этом, конечно, страшно говорить, но было это так: лиса что-то вроде глодала там.
Когда я её отогнал и подошел, я увидел лежащего старшего лейтенанта. Целой была гимнастерка, целыми были петлицы, на которых было три кубика и стрелковый значок; из кармана гимнастерки торчала авторучка. Я осторожно, палочкой, потрогал карман, но нитки, конечно, сгнили, и увидел там в кармане часы и какую-то черную пластмассовую трубочку. И авторучку. Я аккуратно, осторожно взял трубочку и увидел, что она имеет крышку, стал её откручивать, и так вот впервые познакомился с так называемым "медальоном". В армии это называлось "форма 4". В пластмассовую трубочку - пенальчик вкладывался бланк формы №4, на котором указывались год рождения, звание, фамилия, имя, отчество, место рождения, группа крови. Медальон давался на случай смерти и опознания на случай тяжелого ранения. Можно было сразу определить группу крови раненого солдата. Я сейчас не помню фамилии этого старшего лейтенанта, но я очень хорошо помню, что, когда я принес медальон домой, отец, бывший фронтовик, сразу говорит: "Надо обязательно написать его родным". Адрес хорошо сохранился, уроженец он был Полтавы, но адрес матери был Одесский. Одесская область, сейчас не помню, какой район. Мы написали туда письмо. Через некоторое время получили ответ о том, что такая-то проживает в городе Кишиневе, в Молдавии. Ну, и впоследствии мы стали переписываться. Оказалось, что это её сын. Он до войны учился в Академии художеств в Ленинграде. Она сама - учительница, у неё есть дочь, тоже учительница, после войны они вернулись в Одессу и были направлены на работу в Молдавию.
Так началось моё первое знакомство с Долиной смерти.
Впоследствии я как-то тоже ходил за земляникой , её было очень много в то время. Очень много малины было на развалинах, земля была перепахана вся воронками от снарядов, от крупных авиабомб, и мне впоследствии стало известно из рассказов ветеранов, из их писем, да и из воспоминаний немецких генералов о том, что в район Мясного Бора было сброшено самое большое количество бомб на небольшой занимаемый участок из тех случаев, когда немцам приходилось бомбить подобные районы. Бои там были тяжелые, продолжались несколько месяцев, а немцы в то время боеприпасов не жалели.
Однажды я сбился с дороги и попал на тропинку, которая сохранилась с довоенных времен и шла на Теремец-Курляндскую прямо в Долину смерти. Идя по этой тропе, я наткнулся на блиндажи нашего переднего края. Я перешел через них. В то время в блиндажах лежали гранаты, совсем новые, патроны, ещё не расстреляные, потому что армия наша потом пошла на запад, боеприпасы остались. Я случайно вышел на минное поле. Мины я уже немножко знал, их систему устройства. Но все равно я их боялся трогать. Осторожно проходя между минами, я вышел на нейтральную полосу, откуда начиналась Долина смерти. То, что я увидел, поразило меня: прямо около дорожки лежал сбитый наш самолет У-2. Рядом - останки двух летчиков. Документов у них не оказалось. Целое обмундирование. Видно было, что это женщины. Кирзовые сапоги. Самолет был сбит прямо на нейтралке. А вокруг лежали сотни останков погибших. Лежали каски, ремни, подсумки, ботинки. Всё это перемешано было, и убитые лежали почти вплотную. Это было жутко и страшно. Больше никогда в жизни я ничего подобного не видел. Если встретишь в лесу одинокого убитого человека - и то это вызовет ужас, а здесь лежали сотни.
Вскоре меня опять потянуло туда. Ко мне приехал брат Валерий, он работал в Ленинграде на заводе "Большевик" слесарем. И вот мы с Валерием пошли в лес, нашли там много грибов. В этом походе я подорвался, наступив на противопехотную мину. Пришлось с километр идти, потом я полз два километра, состояние было, конечно, страшное, потому что из того, что на мне было, ничего не осталось, всё было разорвано взрывом. К счастью, очень тяжелого ранения я не получил, инвалидом не стал. Когда у меня взорвалась мина под ногой, подошва самортизовала, лопнула, вырвала кусок ступни, правда. побило всё тело, но я попал в военный госпиталь. Меня лечил отличный хирург, к сожалению, сейчас забыл его фамилию, но звали его Иваном Петровичем. Я быстро, в течение двух с половиной месяцев встал на ноги. Когда приехал домой, рана ещё не зажила. Уже наступала зима. Мать говорит:"Ну ладно, хоть в лес не пойдешь, наученный горьким опытом!" Но меня уже тянуло туда, потому что то, что я увидел, не укладывалось в голове и выходило за всякие рамки. Я снова пошел в лес, правда, тайком от родителей. Тут начались морозы, мин нажимного действия я уже не боялся, а остальные - их уже видно было хорошо.
В течение зимы 46 года (осень была затяжная), в конце декабря, уже перед Новым годом пошёл первый снег. Всё было, как на ладони, потому что в то время трава на полях сражений не росла, всё было сожжено. Что я увидел: огромное количество убитых, огромное количество наших танков тридцатьчетверок, очень много было и танков КВ, легких танков, и всё это было как раз в Долине смерти. Она простиралась примерно в двух километрах от станции и уходила в глубину километров на двенадцать. Дальше вдоль старых дорожных настилов располагалась сожженная и уничтоженная техника: автомобили, пушки, всё это было искорежено, сожжено и уничтожено. Чувствовалось, что это было сделано, чтобы не доставалось врагу. Вот таким было зимнее знакомство с Долиной смерти.
Наступила весна 1947 года. Как только стаял снег, я сразу пошел в лес. Я уже говорил, что трава в то время в Долине смерти не росла, она ещё долго не росла и потом, года три - четыре. Из этой земли ничего и расти не могло. Не было деревьев - вернее, они стояли голые, как свечки. В километрах трех от станции стоял так называемый государственный лес. От этого леса тоже остались только стволы голые.
Весной вообще приятно ходить по лесу, но по ЭТОМУ лесу ходить было очень жутко, тем более что мне удалось углубиться как раз в самый центр Долины смерти. Это район реки Полисть, она на карте так называется, вообще - это речушка, иногда летом пересыхающая. Но тогда она была довольно широкой, весной разливалась метров на двести. Так вот, я шел в районе так называемой северной дороги - узкоколейки 2-ой Ударной армии - это узкоколейка, выводящая из окружения и бывшая в окружении, её до сих пор называют "дорогой жизни второй Ударной армии". Она проходила недалеко от речки, и я пошел вдоль узкоколейки. Буквально в полукилометре от Мясного Бора, если идти по дороге, очень заметно (это заметно и до сих пор, хотя сейчас выросли леса, кустарник кругом), вокруг дороги и в самой дороге было очень много воронок. И воронки - от полутонных, от тонных бомб, и более. Немцы не жалели боеприпасов. Они бомбили дорогу всё время. Как вспоминают ветераны, самолеты "висели" ежеминутно, а летом - в мае-июне - даже ночью бомбили. Это был какой-то ужас.
Дорога в Долине смерти
...И вот в районе речки вдоль узкоколейки, когда я пошел по ней, лежали разбитые платформы, и, что странно, что между шпалами, и даже иногда под рельсами просто лежали останки погибших. Как потом рассказывал мне мой товарищ, с которым мы учились вместе в школе, - впоследствии он был в партизанах, провел всю войну в новгородских лесах, был участником боёв, и ему приходилось ходить за продуктами по этой узкоколейке, - он говорит: "Иногда зимой, в спешке, когда не хватало шпал, приходилось подкладывать под рельсы трупы наших солдат, чтобы рельсы не провалились". Лежали разбитые платформы, рядом валялись кучи шинелей, лежали ящики из-под продуктов, из-под папирос, даже с папиросами находились ящики. Всё это размокло уже, конечно. А вокруг - трупы. И опять, напомню, - большое количество тридцатьчетверок. Для меня в то время многое было, конечно, ещё не понятно, но понятно было одно: люди шли на смерть, потому что не было ни одного погибшего, чтобы при нем не было оружия. Оружие было в то время, в основном, винтовки и карабины, изредка попадались автоматы.
И вот в район этой реки Полисть я стал ходить часто, каждый выходной, иногда даже и вне выходного ходил. Дело в том, что иногда приходилось и на неделе ходить несколько раз, потому что я работал уже на железной дороге с отцом, а начиналась наша работа очень трудно, у нас не было инструмента, потому что после войны его никто не наделал, мастерская в Новгороде была очень бедная, а в районе узкоколейки я нашел почти полный вагон железнодорожного инструмента. Нашел я его случайно, просто однажды шел вдоль узкоколейки и вижу : торчит железнодорожная лапа. Сейчас строится БАМ, и все, наверное, знают, что это за вещь такая - лапа. Это инструмент, которым вытаскивают костыли. Когда я её потащил, оказалось, что она привязана к чему -то. Стал копаться - оказалось, что это связка нескольких лап. Я в то время уже имел щуп, начал прощупывать землю, и везде оказалось железо. Стал раскапывать - там полнейший набор железнодорожных инструментов. Инструмент исключительно новый, и нужный и редкий, потому что он изготовляется только на заводе, в мастерских его не изготовляют, это сложный инструмент, он был даже обернут бумагой, смазан солидолом, и обмазан ещё и глиной. Инструмент армейский, очень добротный. Таких инструментов наши железнодорожники никогда в жизни не видели, потому что основной инструмент у нас - костыльные молотки и пр. - делались кустарным способом в своих мастерских. Железнодорожники знают, что такое хороший инструмент. Работа физически тяжелая, и когда инструмент отличный, то и работать интересно. Так вот, в лес мне приходилось ходить за инструментами.
Потом на болоте я нашел кладбище немецкое, где похоронены были фашисты. Очевидно, саперная часть, которая их хоронила, торопилась, и даже лопаты не увезла. Лопаты у немцев были отличные - легкие, стальные. Эти лопаты любили мы все, и с удовольствием работали ими. Инструмента оказалось столько, что его хватило на всю дистанцию, а это расстояние от Новгорода до Чудово, и от Чудово - до Ново-Лисино и до Батецка(?-неразборчиво) все бригады дистанции были снабжены этим инструментом. Стали доставать медальоны, но они были размокшими. На этих же днях весной я нашел медальон, когда действительно почувствовал всю важность того, как найти человека, который ни в каких списках не значится. Недалеко от узкоколейки я нашел группу погибших воинов, они лежали наверху, и у одного их них я увидел медальон, вот этот как раз бланк №4 в пластмассовой трубочке. Когда развернул его - надпись очень четко читалась. Лежали два бланка. На одном и втором повторялась надпись. Там было написано, что это старший сержант Степанов, уроженец Архангельской области, и значился адрес семьи. Хотя прошло больше тридцати лет уже, но я хорошо помню, это был Приозерский район, деревня Важеречка, и адрес женщины. Он был 1905 года рождения, чувствовалось, что это, видно, его жена. Я один бланк направил в Архангельский облвоенкомат, ждал ответа, но ответа я не получил. Через месяца два я решил послать письмо прямо на деревню, потому что война в Архангельской области не проходила, и наверняка население живо. Лет-то немного прошло после войны. Это 47-ой год. Я написал прямо на деревню этой женщине, и очень быстро получил ответ. Эта женщина, действительно, оказалась женой старшего сержанта Степанова. Она меня очень благодарила, что я сообщил о месте гибели её мужа. И дело ещё вот в чем: в то время семьи погибших не получали ни копейки, если было не известно, где находится погибший. Некторые попали в плен. И если не оказывалось сведений, где они похоронены, то писалось: в списках не значится.Даже есть такая графа в архивах. И жена Степанова с найденным мною бланком обратилась в сельсовет. Получила пособие за период, начиная с 42 года, с месяца гибели, и до 47 года. А пособие это было ей очень нужное, потому что она имела семь человек детей. Она меня очень благодарила. Переписка потом прервалась, потому что адресов стало у меня очень много из разных концов страны.
Кресты на могилах немецких солдатОчень много писем было из Сибири. Район поиска расширялся. Я обратил внимание на интересную деталь: очень мало было убитых немцев, они попадались только на нейтральной полосе. Но зато попадались огромные немецкие кладбища. Немецкое кладбище - это холмики земли, на которых стоят деревянные кресты. Кресты были, в основном, привезены из Германии. Я, сколько их ни смотрел, везде даже есть клеймо - на обратной стороне выжжено или Гамбург, или ещё какой-то город, который изготовлял кресты. То есть немцы припасали кресты для своих фашистов. Четко виделась надпись, фамилия похороненного. Нужно отдать должное, учет погибших, конечно, немцами велся отлично. Прибит был номерной знак (одна половина знака отламывалась, вторая посылалась родным). Таких кладбищ в районе Мясного Бора находилось около девяти. Были кладбища и небольшие, по нескольку могил, но были и порядка нескольких сот захороненных человек. Немцы, конечно, шли на хитрость, потому что впоследствии, когда стали эти земли распахивать для посадки елок, обнаружилось, что в одной могиле с одним крестом оказывалось несколько похороненных. Очевидно, они хотели показать своим солдатам, которые приходили на эти места боев: вот сколько лежит русских, вот сколько - наших. Сравнение шло в их пользу, и об этом каждый фронтовик знает, что морально это здорово действует.
В то время страна испытывала огромный голод в металле. Вся наша промышленность работала на войну, и после неё на полях сражений остался этот металл. Государство старалось вывезти танки, занималось разминированием, в Долине для этого делались проходы , и мне пришлось помогать людям, заготавливающим металл. Я научился взрывать, изучил все типы мин инженерных, как немецких, так и наших. Попадались инструкции. Потом, наверное, любопытство было, причем серьезное. Я очень внимательно всё изучал, и я знал поговорку, что саперы ошибаются один раз в жизни. Я очень тщательно это дело изучил, и не было больше случая, чтобы я подорвался.
Взрывчатки не было. В лесу работали восстановительные поезда, было задание вытаскивать технику разбитую, у них были трактора, у них в то время уже и бензорезы были. Обычно вытаскивали зимой, тяжело было взять её, поэтому танки приходилось взрывать. И однажды к нам на станцию приехала группа ребят из Валдая, там у них была районная электростанция, на которой стоял двигатель от Т-34. Он у них барахлил, и один из работников этой электростанции, оказывается, был танкистом 29 танковой бригады, которая принимала непосредственное участие в боях в Мясном Бору с самого начала (Любанской)операции и до конца. Она как раз помогала воинам 2-ой Ударной армии выходить из окружения. Он боялся один в лес идти, привез ещё ребят молодых, слесарей, и попросил меня проводить их: "Нет ли танков хороших?". Танки были, двигатели на некоторых остались целы, лишь баки были пробиты, или ещё что-то. Мы пошли в лес. Он расплакался, когда увидел танк, на котором воевал. Он узнал танк, в котором горел. А в сгоревшем танке остались, как он рассказал, механик-водитель и заряжающий. Он был командир этого танка. Из одного танка мы вытащили двигатель и радиатор, они увезли их. Он коротко рассказал об истории боев. Очень обижался, я даже не могу рассказывать, на то, что все говорят, что вот, мол, раз вы воевали с Власовым, то к вам недоверие имеется.
Шли годы, материал у меня накапливался. Кое-какая литература начала появляться, правда, она не очень объективная была, но всё-таки что-то появлялось. За это время удалось изучить все линии обороны 42 года, а ведь бои шли, начиная с января и по 26 июня 42 года. Приходилось и немцам отрезать наших, и наши гоняли немцев. Вся территория Долины смерти перерезана линиями обороны. И один день стояли, и стояли по неделе, и по месяцу в состоянии обороны. Всё это хорошо на земле виделось, потому что трава не росла в первые годы после войны, а линия обороны - она отчетливо видна по телам погибших, по пулеметным точкам, где лежит куча патронов. Если находили немецкие пулеметные точки, где пулеметчик и стрелял, то рядом с ней оказывалось по две тонны стрелянных гильз! Можно представить, какой это был огонь, если, например, идешь, - стоит кабина полуторки, и мы насчитывали по 12 тысяч осколков в кабине, вернее, не осколков, а пробоин от пуль! Можно представить, что всё живое там не могло выжить. Я уже знал все линии обороны, у меня всё больше и больше закрадывалось сомнение - откуда такое предубеждение по поводу 2-ой Ударной армии? Я не знал историю, я знал хорошо уже, что Власов сдался, что он сформировал потом армию, так называемую РОА, которая сражалась в некоторых местах на фронтах Отечественной войны против наших. Но это было потом.
Теперь трудно, наверное, да и никогда никому не сосчитать, сколько здесь погибло всего людей. Но сейчас любой, даже совсем молодой человек, поймет, что дивизия, как таковая, существует в полном составе до первого боя. Она теряет в бою какую-то часть личного состава. Во второй день она пополняется, снова теряет. На третий день она снова пополняется, и так до самого конца, пока она ведет бои. А бои здесь шли в течение шести месяцев! И вот через эту долину смерти, через этот котел, который простирается до самой Любани, почти до самого Тосно, потому что фронтовики потом говорили, что разведка выходила на огороды в Тосно, пытаясь соединиться с 8 Армией, до неё оставались считанные километры - в Любани до 8 Армии оставалось 4 км, - не могли соединиться. Но это рассказ будущего. Бои были ужасные, и, что меня поразило, когда я уже обширную территорию обошел, я очень много видел наших сбитых самолетов. Немецких самолетов было гораздо меньше. Я однажды нашел даже немецкого летчика. Нашел его документы, он был нацист. Сохранилась хорошо открытка из Дрездена, его поздравляли с днем рождения, в то время ему было 24 года.
Сохранялись иногда в танках обгоревшие трупы наших танкистов. Находил я документы и танкистов, и кавалеристов. Интересная находка была позднее, в 1949 году. Я нашел недалеко от станции Мясной Бор (и мне хочется рассказать об этом подробнее, потому что тогда я впервые встретился с родственниками
погибшего). Однажды я шел весной на охоту (Мясной Бор был богат глухариными и тетеревиными токами) на сгоревшее поле недалеко от деревни Теремец-Курляндский, это деревня, где до войны жили латыши и эстонцы. Эта деревня запомнилась очень многим нашим воинам, кто сражался во 2-ой Ударной Армии. Считалось, что если дойти до Теремца, значит, ты уже жив, хотя там оставалось каких-то 500 метров.
И вот возле деревни на поле я обнаружил останки двух наших погибших воинов. У одного из них я нашел медальон. У него был также компас, автомат разбитый, полевая сумка, в сумке все бумаги я исследовал, в медальоне бланк очень хорошо сохранился и я прочитал, что это Василий Федорович Шутай, уроженец Краснодарского края станицы Новодеревянковской. Был адрес матери в этой же станице, и я написал туда письмо. Через некоторое время получаю ответ. Ответ был несколько странный. Писала старшая его сестра Софья о том, что, мол, Вася, ты, наверное, живой, ты остался там просто так, не хочешь домой ехать, у нас сейчас жизнь очень хорошая, приезжай, на Кубани снова хорошие колхозы, жизнь наладилась. Я послал тогда туда бланк медальона, послал компас, который нашел у него, и ещё кое-какие вещи бандеролью. И тогда получил ответ: мы срочно выезжаем. И вот к нам в Новгород приехали три сестры Василия Шутая. Софья старшая была, я, извиняюсь, забыл теперь имена - отчества остальных.
Они приехали к нам и попросили свести на место, где погиб Василий. И старшая сестра Софья говорила, что, когда он уходил в армию, она подарила ему портсигар... Да, я забыл сказать, что я послал им и портсигар. Этот портсигар был мельхиоровый, на крышке наколоты Петька и Чапай. Вот этот портсигар, когда он уходил на войну, купила старшая сестра Софья, и купила она ему ещё кировские часы. Так вот, мы приехали на место гибели Василия (саперы дали нам машину, - и с нами поехал командир роты). А у них интересный обычай такой на Кубани: они накупили носовых платков и навешали их на кусты. Мне трудно рассказывать, - они плакали все, и старшая сестра начала раскапывать землю, где лежал Василий . Он вообще-то лежал наверху, но что-то заросло уже частично, там в земле попадались ещё косточки и небольшие фаланги пальцев. И вдруг в том месте, где лежала рука Василия, она натолкнулась на часы. Часы, конечно, заржавели, но это были кировские часы. Кто родился до войны, знает их. Часы ручные, очень большие такие были, громоздкие. Ну и, конечно, это было страшно. Вот такая история.
И вот буквально через год ( в 58 году нашел я Шутая), в 59-ом году, лето тогда было очень сухое, а до этого я ещё недалеко от станции Мясной Бор , километрах в двух с половиной, нашел наш самолет. Разбился этот самолет, наверху лежало одно шасси, крыло лежало и часть дюраля. И была такая длинная глубокая воронка. В ней была всё время вода - место там заболоченное, а в 59 году как-то проходил мимо, решил зайти. И когда подошел, смотрю - сухо. Вода высохла. А ко мне как раз приехал журналист Виталий Иванов из Новгородского комсомольца,я с ним поговорил, сказал, что нашел самолет, надо бы его раскопать, и он говорит: ты не ходи один, мы приедем завтра. Приехали Виталий Иванов и Саша Иванов, тоже журналист из той же газеты. И мы стали раскапывать остатки самолета. Потрудиться пришлось, но мы были уверены, что там есть пилот. Мы нашли кусок кирзового сапога, в котором сохранился остаток ноги. Нога не разложилась, даже цел был носок хлопчатобумажный. Чем дальше - тем больше: достали радиостанцию, парашют вытащили разорванный, и, когда настала моя очередь, я запустил руку, вода уже скапливалась, стал отливать её банкой, и нащупал....... Когда отлили воду, то оказалось, что я нащупал останки пилота. Останки сохранились здорово. Как перед глазами вижу: человек пролежал в земле, а он был сбит в августе 42 года, летел он уже обратно на аэродром, боеприпасов у него уже не было, ни одного патрона, и вот он пролежал, как в консервной банке, с того самого времени.
Дело в том, что самолет, когда упал, его двигатель пробил большое отверстие в земле и ушел примерно на глубину до 4 метров, и останки летчика попали в развалы двигателя. Стекло вниз масло с масляного радиатора, стекли остатки
бензина и засыпало всё это землей. Внизу плотный грунт был, под торфом, там даже не торф, а чернозем, и получается, что летчик был законсервирован там, в этом самолете. И когда дошла моя очередь копать, я доставал после того, как достали кусочки парашюта, кусочки алюминия и фанеры, и вдруг мои руки наткнулись на что-то типа тряпки. Я понял, что это лежит человек, вернее, его останки. Вода опять набиралась, мы её быстро отлили банкой из-под патронов, и я потянул. Когда мы вытащили его, это был точно летчик. Правая нога у него оторвана была, оторвана левая рука. Руку мы вытащили потом. Кости все перебиты и переломаны, но он сохранился. Сохранилось лицо, глаз выбит, но.. лицо было, правда, в масле, но сохранилось всё. Никакого запаха не было. Мы его аккуратненько вытащили наверх, на нем был ремень, пистолет ТТ в кобуре, совершенно сохранился, как-будто он только что с завода или со склада. Ну, и первым делом, увидели карман на комбинезоне. Вытащили оттуда бумажник. Он был трофейный, немецкий, с золотой надписью по диагонали, и в этом бумажнике мы нашли письмо. Оно немножко подразмокло, читать трудно было, но мы его прочитали. Письмо было треугольником солдатским, адрес: город Усть-Катав в Челябинской области. Поняли, что это письмо было написано матери. Он так и не отправил его. Нашли в бумажнике перочинный ножичек трофейный, немецкий, и когда я хотел расстегнуть его комбинезон, потому что у него просматривалось на правой стороне груди что-то выпуклое такое, стали щупать, подумали, документы. Хотели разорвать просто комбинезон, но пришлось расстегивать пуговицы,- до того всё хорошо сохранилось, вся ткань. Мы извлекли из кармана гимнастерки книжку полетов и комсомольский билет. Я в то время уже имел опыт чтения документов, их читать нужно сырыми, сразу, моментально, но ребята заспорили, что не надо, всё это отдадим, и когда я стал открывать комсомольский билет, мы только успели прочитать фамилию Новиков. А в полетной книжке прочитали, что это был его второй вылет в день, потому как мы все остатки фанеры и металла вытащили и не нашли ни одного патрона.
Ребята заспорили: отдадим в милицию, там прочитают,
и, к великому несчастью, документы засушили. И не удалось потом прочитать комсомольский билет. Но фамилия осталась. Раз это дело попало в руки газетчиков из Новгородского комсомольца, они быстро связались с архивами Министерства Обороны, оттуда к нам пришел ответ. Материал был опубликован в Новгородском комсомольце. Действительно, там подтверждали, что это Новиков Михаил. Сообщили нам из МО, что жива у него была мать. Да, я забыл, что мы ещё прочитали, что билет был выдан в Московской комсомольской организации, но из архива почему-то ответиличто эта мать Михаила Новикова проживала в Челябинской области, эвакуирована была в Усть-Катав, оттуда вернулась в Брянск почему-то, где и умерла в 54 году. Сообщили нам, что он летчик-истребитель 93-го истребительного полка, и всё. Останки его были вынесены, лежал он в гробу, всё сделано было с помощью воинской части, которая как раз стояла в Подберезье - батальон саперов на разминировании. Подождали родственников, но раз таковых не оказалось, были сделаны похороны в Мясном Бору на центральном кладбище. Съехалось очень много народу, приехали летчики из Ключевиц, с Советского аэродрома, и останки Михаила Новикова были торжественно перезахоронены на кладбище Мясного Бора. И вот как-то спустя некоторое время, находясь в редакции, поговорил с Сашей Ивановым. Решили написать в редакцию журнала "Советский воин", чтобы найти однополчан Новикова. Обычно летчики знают друга.
...продолжение тут http://retro-bus.livejournal.com/7195.html
Итак, действие происходит в 1946 г., сразу после войны, Николай Иванович Орлов вспоминает:
"Очень запомнился на всю жизнь проезд от Чудово до станции Мясной Бор: начиная от Чудово, особенно в районе Спасской Полисти, все леса были уничтожены кругом. Из окна вагона были видны даже лежащие останки погибших воинов, стояли сгоревшие танки. Не было ни одной деревни, не было ни одной вокзальной постройки - были просто сколочены сарайчики. И когда я приехал в Мясной Бор, увидел то же самое.
В Мясном Бору в 46-ом году, как и везде, люди жили в землянках. Многие из тех, кто остался в живых, вернулись в родные места, часть из них приехала из немецкого тыла. Туда они были эвакуированы в ходе боев. Часть людей вернулась из советского тыла. Ну и люди, конечно, мирились с этими трудностями, землянок было полно, потому что там все время стоял фронт. Были землянки, и люди селились в этих землянках. Сама станция - это был небольшой сарайчик, построенный из досок, где стоял телеграфный аппарат, две стрелочные будки и немецкий барак, вывезенный из леса, в котором жили семьи железнодорожников.
Вот так началось знакомство с Мясным Бором. На самой станции лежал разбитый эшелон, валялся паровоз, перевернутый вверх колесами. И сразу же я заметил на второй день, что вокруг железнодорожной насыпи на перевернутых железобетонных огневых точках видны надписи - «Мины, мины, мины». И надписи о том, что разминировано от оси пути 50 метров. Это практически значит, что нельзя даже отойти куда-то в сторону от железной дороги. Разминирование проводили саперы, которые шли сразу за наступающими войсками и ремонтировали, вернее восстанавливали железную дорогу.
Очень было и трудно и страшно, и как-то тоскливо по вечерам. В то время никаких клубов, ни радио - ничего у нас не было. Вся наша жизнь культурная заключалась в том, что мы приходили к поездам, идущим на Бронницы или на Чудово, или идущим обратно; получали там газеты, смотрели на других людей. Потому что нас в Мясном Бору тогда ещё было немного, и нам было очень приятно, что люди едут и туда, и сюда, и возвращаются. Больше мы ничего не видели. А вот когда, бывало, сидишь вечером на скамейке, у развалин бывшего вокзала мясноборского, а погода в 46-ом году была очень жаркая, в то время по всему Советскому Союзу была засуха, - и когда ветер дул с запада, трудно было дышать: был страшный запах трупного разложения. Я уже знал в то время, что место, находящееся чуть западнее Мясного Бора, называлось уже в войну «Долиной Смерти».
В леса эти в то время никто не ходил. Побывали, правда, воинские части на разминировании, пробовали разминировать, но это буквально велось на территории недалеко от железной дороги и разминировалась одна из дорог, ведущая в лес, - потому что нужно было строить и восстанавливать деревни, нужен был лес. Был прислан строительный батальон, состоящий из молдаван, мобилизованных в Красную Армию. Они стали вывозить лес. Это была первая единственная дорога, по которой можно было пройти. Была одна тропиночка, по которой женщины ходили за ягодами в сторону деревни Земтицы, потому что там минных полей противопехотных не было, а на противотанковые женщины просто не обращали внимания. И к великому счастью, насколько я знаю, никто из женщин, ходивших за ягодами, на мине не подорвался.
Однажды мать меня позвала: "Пойдем, поможешь мне собирать ягоды". Ягоды в то время были основным нашим побочным заработком, потому что существовала еще карточная система, жить было тяжело, с продуктами плохо. Правда, мы были очень рады, это я хочу отметить, что мы в то время действительно рады были - тому, что мы остались живы, что вернулись на свою землю; было очень весело, хотя и трудно жить. Мы ходили друг к другу в гости, и даже собирали свои последние продукты, чтобы отметить совместно все наши праздники.
Все, кто жил на станции и в деревне, жили одной семьей. Потому что горе, пережитое в войну, сплотило нас и мы как-то чувствовали друг друга даже родными.
Так вот, этот сбор ягод было вроде как добавка такая к скудному питанию: ягоды возили в Ленинград, там продавали, а затем шли в открывшиеся к тому времени так называемые коммерческие магазины, в которых можно было уже подешевле что-нибудь купить. Зарплата в то время была мизерная. Я вот лично, когда поступил на железную дорогу, имел оклад месячный 450 рублей, это 45 рублей по - теперешнему.
И вот тогда я первый раз пошел с матерью на болото. Это трудно сейчас даже представить кому-то, потому что идешь по узкой тропе, вокруг натянута колючая проволока, там прошли саперы по дороге, это бывшая дорога, она строилась до войны от торфпоселка до станции Мясной Бор, так называемая "копаная" дорога, и кругом надписи - желтая таблица, черный череп, красная надпись : «Мины, мины, мины»...
Вблизи станции Мясной Бор проходил как раз передний край обороны. Около дороги стояли танки, разбитые и сожженные, - и наши, и немецкие; очень много по бывшей дороге Теремец-Курляндский было разбитой немецкой техники. Стояли пушки, были сожженные машины, всё это простреляно, продырявлено, та что даже невоенному человеку видно было, что здесь шли очень жестокие бои. И вот, когда мы пришли на болото, я впервые увидел очень близко людей, погибших ещё в 42 году. Их зарыть никто не успел, потому что территорию потом заняли немцы, это их тыл был, ну немцы, все знают, наших не хоронили, а на болоте убитые сохранялись, и имели такой вид, как-будто убиты они были совсем недавно. И в первом походе меня поразила одна такая деталь: когда мы с матерью шли по болоту, я увидел лису: об этом, конечно, страшно говорить, но было это так: лиса что-то вроде глодала там.
Когда я её отогнал и подошел, я увидел лежащего старшего лейтенанта. Целой была гимнастерка, целыми были петлицы, на которых было три кубика и стрелковый значок; из кармана гимнастерки торчала авторучка. Я осторожно, палочкой, потрогал карман, но нитки, конечно, сгнили, и увидел там в кармане часы и какую-то черную пластмассовую трубочку. И авторучку. Я аккуратно, осторожно взял трубочку и увидел, что она имеет крышку, стал её откручивать, и так вот впервые познакомился с так называемым "медальоном". В армии это называлось "форма 4". В пластмассовую трубочку - пенальчик вкладывался бланк формы №4, на котором указывались год рождения, звание, фамилия, имя, отчество, место рождения, группа крови. Медальон давался на случай смерти и опознания на случай тяжелого ранения. Можно было сразу определить группу крови раненого солдата. Я сейчас не помню фамилии этого старшего лейтенанта, но я очень хорошо помню, что, когда я принес медальон домой, отец, бывший фронтовик, сразу говорит: "Надо обязательно написать его родным". Адрес хорошо сохранился, уроженец он был Полтавы, но адрес матери был Одесский. Одесская область, сейчас не помню, какой район. Мы написали туда письмо. Через некоторое время получили ответ о том, что такая-то проживает в городе Кишиневе, в Молдавии. Ну, и впоследствии мы стали переписываться. Оказалось, что это её сын. Он до войны учился в Академии художеств в Ленинграде. Она сама - учительница, у неё есть дочь, тоже учительница, после войны они вернулись в Одессу и были направлены на работу в Молдавию.
Так началось моё первое знакомство с Долиной смерти.
Впоследствии я как-то тоже ходил за земляникой , её было очень много в то время. Очень много малины было на развалинах, земля была перепахана вся воронками от снарядов, от крупных авиабомб, и мне впоследствии стало известно из рассказов ветеранов, из их писем, да и из воспоминаний немецких генералов о том, что в район Мясного Бора было сброшено самое большое количество бомб на небольшой занимаемый участок из тех случаев, когда немцам приходилось бомбить подобные районы. Бои там были тяжелые, продолжались несколько месяцев, а немцы в то время боеприпасов не жалели.
Однажды я сбился с дороги и попал на тропинку, которая сохранилась с довоенных времен и шла на Теремец-Курляндскую прямо в Долину смерти. Идя по этой тропе, я наткнулся на блиндажи нашего переднего края. Я перешел через них. В то время в блиндажах лежали гранаты, совсем новые, патроны, ещё не расстреляные, потому что армия наша потом пошла на запад, боеприпасы остались. Я случайно вышел на минное поле. Мины я уже немножко знал, их систему устройства. Но все равно я их боялся трогать. Осторожно проходя между минами, я вышел на нейтральную полосу, откуда начиналась Долина смерти. То, что я увидел, поразило меня: прямо около дорожки лежал сбитый наш самолет У-2. Рядом - останки двух летчиков. Документов у них не оказалось. Целое обмундирование. Видно было, что это женщины. Кирзовые сапоги. Самолет был сбит прямо на нейтралке. А вокруг лежали сотни останков погибших. Лежали каски, ремни, подсумки, ботинки. Всё это перемешано было, и убитые лежали почти вплотную. Это было жутко и страшно. Больше никогда в жизни я ничего подобного не видел. Если встретишь в лесу одинокого убитого человека - и то это вызовет ужас, а здесь лежали сотни.
Вскоре меня опять потянуло туда. Ко мне приехал брат Валерий, он работал в Ленинграде на заводе "Большевик" слесарем. И вот мы с Валерием пошли в лес, нашли там много грибов. В этом походе я подорвался, наступив на противопехотную мину. Пришлось с километр идти, потом я полз два километра, состояние было, конечно, страшное, потому что из того, что на мне было, ничего не осталось, всё было разорвано взрывом. К счастью, очень тяжелого ранения я не получил, инвалидом не стал. Когда у меня взорвалась мина под ногой, подошва самортизовала, лопнула, вырвала кусок ступни, правда. побило всё тело, но я попал в военный госпиталь. Меня лечил отличный хирург, к сожалению, сейчас забыл его фамилию, но звали его Иваном Петровичем. Я быстро, в течение двух с половиной месяцев встал на ноги. Когда приехал домой, рана ещё не зажила. Уже наступала зима. Мать говорит:"Ну ладно, хоть в лес не пойдешь, наученный горьким опытом!" Но меня уже тянуло туда, потому что то, что я увидел, не укладывалось в голове и выходило за всякие рамки. Я снова пошел в лес, правда, тайком от родителей. Тут начались морозы, мин нажимного действия я уже не боялся, а остальные - их уже видно было хорошо.
В течение зимы 46 года (осень была затяжная), в конце декабря, уже перед Новым годом пошёл первый снег. Всё было, как на ладони, потому что в то время трава на полях сражений не росла, всё было сожжено. Что я увидел: огромное количество убитых, огромное количество наших танков тридцатьчетверок, очень много было и танков КВ, легких танков, и всё это было как раз в Долине смерти. Она простиралась примерно в двух километрах от станции и уходила в глубину километров на двенадцать. Дальше вдоль старых дорожных настилов располагалась сожженная и уничтоженная техника: автомобили, пушки, всё это было искорежено, сожжено и уничтожено. Чувствовалось, что это было сделано, чтобы не доставалось врагу. Вот таким было зимнее знакомство с Долиной смерти.
Наступила весна 1947 года. Как только стаял снег, я сразу пошел в лес. Я уже говорил, что трава в то время в Долине смерти не росла, она ещё долго не росла и потом, года три - четыре. Из этой земли ничего и расти не могло. Не было деревьев - вернее, они стояли голые, как свечки. В километрах трех от станции стоял так называемый государственный лес. От этого леса тоже остались только стволы голые.
Весной вообще приятно ходить по лесу, но по ЭТОМУ лесу ходить было очень жутко, тем более что мне удалось углубиться как раз в самый центр Долины смерти. Это район реки Полисть, она на карте так называется, вообще - это речушка, иногда летом пересыхающая. Но тогда она была довольно широкой, весной разливалась метров на двести. Так вот, я шел в районе так называемой северной дороги - узкоколейки 2-ой Ударной армии - это узкоколейка, выводящая из окружения и бывшая в окружении, её до сих пор называют "дорогой жизни второй Ударной армии". Она проходила недалеко от речки, и я пошел вдоль узкоколейки. Буквально в полукилометре от Мясного Бора, если идти по дороге, очень заметно (это заметно и до сих пор, хотя сейчас выросли леса, кустарник кругом), вокруг дороги и в самой дороге было очень много воронок. И воронки - от полутонных, от тонных бомб, и более. Немцы не жалели боеприпасов. Они бомбили дорогу всё время. Как вспоминают ветераны, самолеты "висели" ежеминутно, а летом - в мае-июне - даже ночью бомбили. Это был какой-то ужас.
Дорога в Долине смерти
...И вот в районе речки вдоль узкоколейки, когда я пошел по ней, лежали разбитые платформы, и, что странно, что между шпалами, и даже иногда под рельсами просто лежали останки погибших. Как потом рассказывал мне мой товарищ, с которым мы учились вместе в школе, - впоследствии он был в партизанах, провел всю войну в новгородских лесах, был участником боёв, и ему приходилось ходить за продуктами по этой узкоколейке, - он говорит: "Иногда зимой, в спешке, когда не хватало шпал, приходилось подкладывать под рельсы трупы наших солдат, чтобы рельсы не провалились". Лежали разбитые платформы, рядом валялись кучи шинелей, лежали ящики из-под продуктов, из-под папирос, даже с папиросами находились ящики. Всё это размокло уже, конечно. А вокруг - трупы. И опять, напомню, - большое количество тридцатьчетверок. Для меня в то время многое было, конечно, ещё не понятно, но понятно было одно: люди шли на смерть, потому что не было ни одного погибшего, чтобы при нем не было оружия. Оружие было в то время, в основном, винтовки и карабины, изредка попадались автоматы.
И вот в район этой реки Полисть я стал ходить часто, каждый выходной, иногда даже и вне выходного ходил. Дело в том, что иногда приходилось и на неделе ходить несколько раз, потому что я работал уже на железной дороге с отцом, а начиналась наша работа очень трудно, у нас не было инструмента, потому что после войны его никто не наделал, мастерская в Новгороде была очень бедная, а в районе узкоколейки я нашел почти полный вагон железнодорожного инструмента. Нашел я его случайно, просто однажды шел вдоль узкоколейки и вижу : торчит железнодорожная лапа. Сейчас строится БАМ, и все, наверное, знают, что это за вещь такая - лапа. Это инструмент, которым вытаскивают костыли. Когда я её потащил, оказалось, что она привязана к чему -то. Стал копаться - оказалось, что это связка нескольких лап. Я в то время уже имел щуп, начал прощупывать землю, и везде оказалось железо. Стал раскапывать - там полнейший набор железнодорожных инструментов. Инструмент исключительно новый, и нужный и редкий, потому что он изготовляется только на заводе, в мастерских его не изготовляют, это сложный инструмент, он был даже обернут бумагой, смазан солидолом, и обмазан ещё и глиной. Инструмент армейский, очень добротный. Таких инструментов наши железнодорожники никогда в жизни не видели, потому что основной инструмент у нас - костыльные молотки и пр. - делались кустарным способом в своих мастерских. Железнодорожники знают, что такое хороший инструмент. Работа физически тяжелая, и когда инструмент отличный, то и работать интересно. Так вот, в лес мне приходилось ходить за инструментами.
Потом на болоте я нашел кладбище немецкое, где похоронены были фашисты. Очевидно, саперная часть, которая их хоронила, торопилась, и даже лопаты не увезла. Лопаты у немцев были отличные - легкие, стальные. Эти лопаты любили мы все, и с удовольствием работали ими. Инструмента оказалось столько, что его хватило на всю дистанцию, а это расстояние от Новгорода до Чудово, и от Чудово - до Ново-Лисино и до Батецка(?-неразборчиво) все бригады дистанции были снабжены этим инструментом. Стали доставать медальоны, но они были размокшими. На этих же днях весной я нашел медальон, когда действительно почувствовал всю важность того, как найти человека, который ни в каких списках не значится. Недалеко от узкоколейки я нашел группу погибших воинов, они лежали наверху, и у одного их них я увидел медальон, вот этот как раз бланк №4 в пластмассовой трубочке. Когда развернул его - надпись очень четко читалась. Лежали два бланка. На одном и втором повторялась надпись. Там было написано, что это старший сержант Степанов, уроженец Архангельской области, и значился адрес семьи. Хотя прошло больше тридцати лет уже, но я хорошо помню, это был Приозерский район, деревня Важеречка, и адрес женщины. Он был 1905 года рождения, чувствовалось, что это, видно, его жена. Я один бланк направил в Архангельский облвоенкомат, ждал ответа, но ответа я не получил. Через месяца два я решил послать письмо прямо на деревню, потому что война в Архангельской области не проходила, и наверняка население живо. Лет-то немного прошло после войны. Это 47-ой год. Я написал прямо на деревню этой женщине, и очень быстро получил ответ. Эта женщина, действительно, оказалась женой старшего сержанта Степанова. Она меня очень благодарила, что я сообщил о месте гибели её мужа. И дело ещё вот в чем: в то время семьи погибших не получали ни копейки, если было не известно, где находится погибший. Некторые попали в плен. И если не оказывалось сведений, где они похоронены, то писалось: в списках не значится.Даже есть такая графа в архивах. И жена Степанова с найденным мною бланком обратилась в сельсовет. Получила пособие за период, начиная с 42 года, с месяца гибели, и до 47 года. А пособие это было ей очень нужное, потому что она имела семь человек детей. Она меня очень благодарила. Переписка потом прервалась, потому что адресов стало у меня очень много из разных концов страны.
Кресты на могилах немецких солдатОчень много писем было из Сибири. Район поиска расширялся. Я обратил внимание на интересную деталь: очень мало было убитых немцев, они попадались только на нейтральной полосе. Но зато попадались огромные немецкие кладбища. Немецкое кладбище - это холмики земли, на которых стоят деревянные кресты. Кресты были, в основном, привезены из Германии. Я, сколько их ни смотрел, везде даже есть клеймо - на обратной стороне выжжено или Гамбург, или ещё какой-то город, который изготовлял кресты. То есть немцы припасали кресты для своих фашистов. Четко виделась надпись, фамилия похороненного. Нужно отдать должное, учет погибших, конечно, немцами велся отлично. Прибит был номерной знак (одна половина знака отламывалась, вторая посылалась родным). Таких кладбищ в районе Мясного Бора находилось около девяти. Были кладбища и небольшие, по нескольку могил, но были и порядка нескольких сот захороненных человек. Немцы, конечно, шли на хитрость, потому что впоследствии, когда стали эти земли распахивать для посадки елок, обнаружилось, что в одной могиле с одним крестом оказывалось несколько похороненных. Очевидно, они хотели показать своим солдатам, которые приходили на эти места боев: вот сколько лежит русских, вот сколько - наших. Сравнение шло в их пользу, и об этом каждый фронтовик знает, что морально это здорово действует.
В то время страна испытывала огромный голод в металле. Вся наша промышленность работала на войну, и после неё на полях сражений остался этот металл. Государство старалось вывезти танки, занималось разминированием, в Долине для этого делались проходы , и мне пришлось помогать людям, заготавливающим металл. Я научился взрывать, изучил все типы мин инженерных, как немецких, так и наших. Попадались инструкции. Потом, наверное, любопытство было, причем серьезное. Я очень внимательно всё изучал, и я знал поговорку, что саперы ошибаются один раз в жизни. Я очень тщательно это дело изучил, и не было больше случая, чтобы я подорвался.
Взрывчатки не было. В лесу работали восстановительные поезда, было задание вытаскивать технику разбитую, у них были трактора, у них в то время уже и бензорезы были. Обычно вытаскивали зимой, тяжело было взять её, поэтому танки приходилось взрывать. И однажды к нам на станцию приехала группа ребят из Валдая, там у них была районная электростанция, на которой стоял двигатель от Т-34. Он у них барахлил, и один из работников этой электростанции, оказывается, был танкистом 29 танковой бригады, которая принимала непосредственное участие в боях в Мясном Бору с самого начала (Любанской)операции и до конца. Она как раз помогала воинам 2-ой Ударной армии выходить из окружения. Он боялся один в лес идти, привез ещё ребят молодых, слесарей, и попросил меня проводить их: "Нет ли танков хороших?". Танки были, двигатели на некоторых остались целы, лишь баки были пробиты, или ещё что-то. Мы пошли в лес. Он расплакался, когда увидел танк, на котором воевал. Он узнал танк, в котором горел. А в сгоревшем танке остались, как он рассказал, механик-водитель и заряжающий. Он был командир этого танка. Из одного танка мы вытащили двигатель и радиатор, они увезли их. Он коротко рассказал об истории боев. Очень обижался, я даже не могу рассказывать, на то, что все говорят, что вот, мол, раз вы воевали с Власовым, то к вам недоверие имеется.
Шли годы, материал у меня накапливался. Кое-какая литература начала появляться, правда, она не очень объективная была, но всё-таки что-то появлялось. За это время удалось изучить все линии обороны 42 года, а ведь бои шли, начиная с января и по 26 июня 42 года. Приходилось и немцам отрезать наших, и наши гоняли немцев. Вся территория Долины смерти перерезана линиями обороны. И один день стояли, и стояли по неделе, и по месяцу в состоянии обороны. Всё это хорошо на земле виделось, потому что трава не росла в первые годы после войны, а линия обороны - она отчетливо видна по телам погибших, по пулеметным точкам, где лежит куча патронов. Если находили немецкие пулеметные точки, где пулеметчик и стрелял, то рядом с ней оказывалось по две тонны стрелянных гильз! Можно представить, какой это был огонь, если, например, идешь, - стоит кабина полуторки, и мы насчитывали по 12 тысяч осколков в кабине, вернее, не осколков, а пробоин от пуль! Можно представить, что всё живое там не могло выжить. Я уже знал все линии обороны, у меня всё больше и больше закрадывалось сомнение - откуда такое предубеждение по поводу 2-ой Ударной армии? Я не знал историю, я знал хорошо уже, что Власов сдался, что он сформировал потом армию, так называемую РОА, которая сражалась в некоторых местах на фронтах Отечественной войны против наших. Но это было потом.
Теперь трудно, наверное, да и никогда никому не сосчитать, сколько здесь погибло всего людей. Но сейчас любой, даже совсем молодой человек, поймет, что дивизия, как таковая, существует в полном составе до первого боя. Она теряет в бою какую-то часть личного состава. Во второй день она пополняется, снова теряет. На третий день она снова пополняется, и так до самого конца, пока она ведет бои. А бои здесь шли в течение шести месяцев! И вот через эту долину смерти, через этот котел, который простирается до самой Любани, почти до самого Тосно, потому что фронтовики потом говорили, что разведка выходила на огороды в Тосно, пытаясь соединиться с 8 Армией, до неё оставались считанные километры - в Любани до 8 Армии оставалось 4 км, - не могли соединиться. Но это рассказ будущего. Бои были ужасные, и, что меня поразило, когда я уже обширную территорию обошел, я очень много видел наших сбитых самолетов. Немецких самолетов было гораздо меньше. Я однажды нашел даже немецкого летчика. Нашел его документы, он был нацист. Сохранилась хорошо открытка из Дрездена, его поздравляли с днем рождения, в то время ему было 24 года.
Сохранялись иногда в танках обгоревшие трупы наших танкистов. Находил я документы и танкистов, и кавалеристов. Интересная находка была позднее, в 1949 году. Я нашел недалеко от станции Мясной Бор (и мне хочется рассказать об этом подробнее, потому что тогда я впервые встретился с родственниками
погибшего). Однажды я шел весной на охоту (Мясной Бор был богат глухариными и тетеревиными токами) на сгоревшее поле недалеко от деревни Теремец-Курляндский, это деревня, где до войны жили латыши и эстонцы. Эта деревня запомнилась очень многим нашим воинам, кто сражался во 2-ой Ударной Армии. Считалось, что если дойти до Теремца, значит, ты уже жив, хотя там оставалось каких-то 500 метров.
И вот возле деревни на поле я обнаружил останки двух наших погибших воинов. У одного из них я нашел медальон. У него был также компас, автомат разбитый, полевая сумка, в сумке все бумаги я исследовал, в медальоне бланк очень хорошо сохранился и я прочитал, что это Василий Федорович Шутай, уроженец Краснодарского края станицы Новодеревянковской. Был адрес матери в этой же станице, и я написал туда письмо. Через некоторое время получаю ответ. Ответ был несколько странный. Писала старшая его сестра Софья о том, что, мол, Вася, ты, наверное, живой, ты остался там просто так, не хочешь домой ехать, у нас сейчас жизнь очень хорошая, приезжай, на Кубани снова хорошие колхозы, жизнь наладилась. Я послал тогда туда бланк медальона, послал компас, который нашел у него, и ещё кое-какие вещи бандеролью. И тогда получил ответ: мы срочно выезжаем. И вот к нам в Новгород приехали три сестры Василия Шутая. Софья старшая была, я, извиняюсь, забыл теперь имена - отчества остальных.
Они приехали к нам и попросили свести на место, где погиб Василий. И старшая сестра Софья говорила, что, когда он уходил в армию, она подарила ему портсигар... Да, я забыл сказать, что я послал им и портсигар. Этот портсигар был мельхиоровый, на крышке наколоты Петька и Чапай. Вот этот портсигар, когда он уходил на войну, купила старшая сестра Софья, и купила она ему ещё кировские часы. Так вот, мы приехали на место гибели Василия (саперы дали нам машину, - и с нами поехал командир роты). А у них интересный обычай такой на Кубани: они накупили носовых платков и навешали их на кусты. Мне трудно рассказывать, - они плакали все, и старшая сестра начала раскапывать землю, где лежал Василий . Он вообще-то лежал наверху, но что-то заросло уже частично, там в земле попадались ещё косточки и небольшие фаланги пальцев. И вдруг в том месте, где лежала рука Василия, она натолкнулась на часы. Часы, конечно, заржавели, но это были кировские часы. Кто родился до войны, знает их. Часы ручные, очень большие такие были, громоздкие. Ну и, конечно, это было страшно. Вот такая история.
И вот буквально через год ( в 58 году нашел я Шутая), в 59-ом году, лето тогда было очень сухое, а до этого я ещё недалеко от станции Мясной Бор , километрах в двух с половиной, нашел наш самолет. Разбился этот самолет, наверху лежало одно шасси, крыло лежало и часть дюраля. И была такая длинная глубокая воронка. В ней была всё время вода - место там заболоченное, а в 59 году как-то проходил мимо, решил зайти. И когда подошел, смотрю - сухо. Вода высохла. А ко мне как раз приехал журналист Виталий Иванов из Новгородского комсомольца,я с ним поговорил, сказал, что нашел самолет, надо бы его раскопать, и он говорит: ты не ходи один, мы приедем завтра. Приехали Виталий Иванов и Саша Иванов, тоже журналист из той же газеты. И мы стали раскапывать остатки самолета. Потрудиться пришлось, но мы были уверены, что там есть пилот. Мы нашли кусок кирзового сапога, в котором сохранился остаток ноги. Нога не разложилась, даже цел был носок хлопчатобумажный. Чем дальше - тем больше: достали радиостанцию, парашют вытащили разорванный, и, когда настала моя очередь, я запустил руку, вода уже скапливалась, стал отливать её банкой, и нащупал....... Когда отлили воду, то оказалось, что я нащупал останки пилота. Останки сохранились здорово. Как перед глазами вижу: человек пролежал в земле, а он был сбит в августе 42 года, летел он уже обратно на аэродром, боеприпасов у него уже не было, ни одного патрона, и вот он пролежал, как в консервной банке, с того самого времени.
Дело в том, что самолет, когда упал, его двигатель пробил большое отверстие в земле и ушел примерно на глубину до 4 метров, и останки летчика попали в развалы двигателя. Стекло вниз масло с масляного радиатора, стекли остатки
бензина и засыпало всё это землей. Внизу плотный грунт был, под торфом, там даже не торф, а чернозем, и получается, что летчик был законсервирован там, в этом самолете. И когда дошла моя очередь копать, я доставал после того, как достали кусочки парашюта, кусочки алюминия и фанеры, и вдруг мои руки наткнулись на что-то типа тряпки. Я понял, что это лежит человек, вернее, его останки. Вода опять набиралась, мы её быстро отлили банкой из-под патронов, и я потянул. Когда мы вытащили его, это был точно летчик. Правая нога у него оторвана была, оторвана левая рука. Руку мы вытащили потом. Кости все перебиты и переломаны, но он сохранился. Сохранилось лицо, глаз выбит, но.. лицо было, правда, в масле, но сохранилось всё. Никакого запаха не было. Мы его аккуратненько вытащили наверх, на нем был ремень, пистолет ТТ в кобуре, совершенно сохранился, как-будто он только что с завода или со склада. Ну, и первым делом, увидели карман на комбинезоне. Вытащили оттуда бумажник. Он был трофейный, немецкий, с золотой надписью по диагонали, и в этом бумажнике мы нашли письмо. Оно немножко подразмокло, читать трудно было, но мы его прочитали. Письмо было треугольником солдатским, адрес: город Усть-Катав в Челябинской области. Поняли, что это письмо было написано матери. Он так и не отправил его. Нашли в бумажнике перочинный ножичек трофейный, немецкий, и когда я хотел расстегнуть его комбинезон, потому что у него просматривалось на правой стороне груди что-то выпуклое такое, стали щупать, подумали, документы. Хотели разорвать просто комбинезон, но пришлось расстегивать пуговицы,- до того всё хорошо сохранилось, вся ткань. Мы извлекли из кармана гимнастерки книжку полетов и комсомольский билет. Я в то время уже имел опыт чтения документов, их читать нужно сырыми, сразу, моментально, но ребята заспорили, что не надо, всё это отдадим, и когда я стал открывать комсомольский билет, мы только успели прочитать фамилию Новиков. А в полетной книжке прочитали, что это был его второй вылет в день, потому как мы все остатки фанеры и металла вытащили и не нашли ни одного патрона.
Ребята заспорили: отдадим в милицию, там прочитают,
и, к великому несчастью, документы засушили. И не удалось потом прочитать комсомольский билет. Но фамилия осталась. Раз это дело попало в руки газетчиков из Новгородского комсомольца, они быстро связались с архивами Министерства Обороны, оттуда к нам пришел ответ. Материал был опубликован в Новгородском комсомольце. Действительно, там подтверждали, что это Новиков Михаил. Сообщили нам из МО, что жива у него была мать. Да, я забыл, что мы ещё прочитали, что билет был выдан в Московской комсомольской организации, но из архива почему-то ответиличто эта мать Михаила Новикова проживала в Челябинской области, эвакуирована была в Усть-Катав, оттуда вернулась в Брянск почему-то, где и умерла в 54 году. Сообщили нам, что он летчик-истребитель 93-го истребительного полка, и всё. Останки его были вынесены, лежал он в гробу, всё сделано было с помощью воинской части, которая как раз стояла в Подберезье - батальон саперов на разминировании. Подождали родственников, но раз таковых не оказалось, были сделаны похороны в Мясном Бору на центральном кладбище. Съехалось очень много народу, приехали летчики из Ключевиц, с Советского аэродрома, и останки Михаила Новикова были торжественно перезахоронены на кладбище Мясного Бора. И вот как-то спустя некоторое время, находясь в редакции, поговорил с Сашей Ивановым. Решили написать в редакцию журнала "Советский воин", чтобы найти однополчан Новикова. Обычно летчики знают друга.
...продолжение тут http://retro-bus.livejournal.com/7195.html