Дэвид Митчелл, "Black Swan Green", перевод, глава 7-2

[polyarinov]

(Полный список готовых глав здесь)

Глава 7-2. Комната света.

- Что может быть более поэтичным, чем «Джейсон», древнегреческий герой? (*по-английски «Джейсон» равен греческому «Ясону»*) Кто создал европейскую литературу, разве не Греки? Элиот и все остальные поэты - они всего лишь воры, расхитители греческих могил, я тебя уверяю! И кто такой поэт вообще? Ведь поэт - это портной, он шьет свои тексты из слов. (*фамилия главного героя «Tailor» - в буквальном переводе означает «портной»*). Поэты и портные соединяют то, что никто другой не может соединить. Поэты и портные скрывают свое ремесло в своем ремесле. Я не верю тебе, Джейсон Тэйлор. Я думаю, ты взял псевдоним потому, что поэзия для тебя - это постыдная тайна. Я права?
- «Постыдная» - это не совсем то слово.
- Да? А какое слово тогда «совсем то»?
- Писать стихи - это… - я огляделся, - как-то… по-гейски.
- Гейски? Что это значит?
Это было безнадежно.
- Писать стихи - это… это занятие для жалких и убогих долбоящеров.
- То есть ты «жалкий»?
- Нет.
- Тогда, значит, ты «убогий долбоящер»? Что бы это ни значило…
- Нет!
- Тогда твоя логика мне не ясна.
- Ты можешь писать стихи, если твой отец - великий композитор, а твоя мать - аристократка, но ты не можешь писать стихи, если твой отец менеджер сети супермаркетов и ты ходишь в обычную, среднюю, деревенскую школу.
- А-а. Что ж, это правда. Ты боишься, что волосатые варвары не примут тебя в свое племя, если ты поэт.
- Ну, да, более или менее…
- Более? Или менее? Как именно?
(Иногда она невыносима.)
- И так, и так.
- И ты хочешь быть одним из волосатых варваров?
- Я ребенок. Мне тринадцать. Вы сказали, что это несчастный возраст, и вы правы. Если ты не с ними, значит ты - против них. И они превратят твою жизнь в руины. Как они уже сделали с Флойдом Челеси или Николасом Брайаром.
- Вот теперь ты говоришь, как поэт.
- Я не понимаю. Что это значит?
(Мама уже давно сказал бы мне: «не смей говорить со мной таким тоном!»)
- Это значит, - мадам Кроммелинк выглядела очень довольной, - что ты выражаешь себя с помощью слов.
- Что это значит?
- Это значит, что ты честен.
- Любой может быть «честным».
- Да, легко быть честным, когда говоришь о чем-то незначительном. Но честно говорить о боли - это сложно. Хм. Значит, ты хочешь жить двойной жизнью. Один Джейсон Тейлор хочет заслужить одобрение волосатых варваров. Но другой Джейсон Тейлор - это Элиот Боливар, он хочет заслужить одобрение литературного мира.
- Думаете, это невозможно?
- Если ты хочешь быть просто рифмоплетом, - вино медленно вращалось в ее бакалее, - тогда очень даже возможно. Но если ты - настоящий художник, - она подержала вино во рту, как жидкость для полоскания рта, и проглотила. - Тогда невозможно. Если ты врешь миру о том, кто и что ты есть, твое искусство будет вонять этой ложью.
Я не знал, что ответить.
- Кто-нибудь еще читал твои стихи? Учитель? Лучший друг?
- Вообще-то, только вы.
В глазах у мадам Кроммерлинк появился этот блеск. Не просто отражение чего-то в комнате, но блеск идущий изнутри.
- Ты прячешь свои стихи от любимой?
- Нет.
- «Нет», в смысле «не прячешь», или «нет», в смысле у тебя нет любимой?
- У меня нет девушки.
Быстро, словно разговор наш был игрой в скоростные шахматы, она спросила.
- Ты предпочитаешь мальчиков?
Не могу поверить, что она задала этот вопрос (хотя, кого я обманываю? Многие думают, что я из этих).
- Я нормальный!
Она барабанила пальцами по стопке газет, в которых прятались мои строчки. Ее взгляд говорил: «а нормальный ли?»
- Вообще-то мне нравится одна девочка. - Сказала я, чтобы доказать свою нормальность. - Дафна Маддэн. Но у нее уже есть парень.
- Уху? И этот ее «парень», оно поэт или варвар? (она улыбалась - была довольна тем, что хитростью смогла вытянуть из меня имя моей любимой)
- Росс Уилкокс - дебил, а не поэт. Но если вы хотите предложить мне написать стихотворение для Дафны, то забудьте об этом. Надо мной вся деревня будет смеяться.
- Конечно, будет, если ты напишешь убогую поэмку, начиненную Купидонами, стрелами любви и прочими cliché. Мисс Маддэн так и останется со своим «дебилом», а тебя будут высмеивать. Но если твое стихотворение будет честным, настоящим и красивым, твоя мисс Маддэн будет ценить его больше, чем деньги и любые регалии. Даже в старости, когда станет такой, как я. Особенно в старости.
- Но, - я пытался сменить тему, - есть целая куча великих поэтов, которые использовали псевдонимы.
- Например.
- Эмм… - как назло, на ум пришли только Клифф Ричард и Сид Вишис (*Клифф Ричард - британский поп-музыкант; Сид Вишис - британский рок-музыкант, учатник группы Sex pistols*).
Зазвонил телефон.
- Настоящая поэзия - это правда. Правда непопулярна, и поэзия - тоже.
- Но… правда о чем?
- Ох, о жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о котах, о страхе. О чем угодно. (дворецкий не очень-то спешил к телефону). Правда - везде. Она - как семена деревьев. Даже ложь содержит в себе частичку правды. Но человеческий глаз замылен - рутиной, предубеждениями, беспокойствами, скандалами, грызней из-за места под солнцем, страстями, скукой, и, самое ужасное, телевидением. Этой гадкой, квадратной машиной. Здесь, в «комнате света» тоже стоял телевизор. Когда я въехала. Я сбросила его в подвал. Он смотрел меня. И так же должен поступить поэт - сбросить в подвал все, кроме правды. Джейсон. В чем дело?
- Эм… ваш телефон звонит.
- Я знаю, я слышу! Пусть идет до черта! Я разговариваю с тобой! (мои родители, наверно, спустились бы даже в горящую асбестовую шахту, если б им сказали, что там звонит телефон). Неделю назад мы с тобой пришли к согласию, что на вопрос «что такое красота?» не существует ответа, верно? Так вот, сегодня мы обсудим кое-что еще более важное. Если искусство - это правда, если искусство - это отсутствие фальши, тогда оно a priori обретает красоту.
Я старался усвоить это.
(телефон наконец-то замолчал)
- Твое лучшее стихотворение, - она копалась в стопке церковных газет, - это «Палач». Там есть частички правды - о твоих проблемах с речью. Я права?
Знакомое пламя стыда опалило мою шею, но я кивнул.
Я вдруг понял: только в своих стихах я мог говорить именно то, что хотел.
- Конечно, я права. Если бы ты подписался как «Джейсон Тейлор», а не как «Элиот Боливар», - она хлопнула по странице с «Палачом», - то эта правда унизила бы тебя в глазах всех варваров Блэк Свон Грин.
- С тем же успехом я мог бы просто повеситься.
- Пффф! Элиот Боливар, вот кто должен повеситься. Но ты, ты должен писать. Если ты до сих пор боишься придавать свое имя огласке, то пусть будет так. Но поэзия гораздо более упруга, чем ты думаешь. Много лет я помогала людям из Международной Амнистии (Джулия постоянно говорит о них). Поэты выживают в Гулагах, в тюрьмах, терпят пытки. Поэты работают даже в самых жутких условиях, на Уморительно Белом Канале, нет, черт, как же он назывался, этот канал, все время забываю… (она стучала кулаком по лбу, словно пытаясь высвободить застрявшее в памяти слово) Беломорканал. Так что поверь мне: деревенская школа - это еще не самое ужасное место для поэта.

- Когда я вошел, играла музыка. Это ваш отец написал? Это было прекрасно. Я и не знал, что бывает такая музыка.
- Это секстет Роберта Фробишера. Он был секретарем моего отца, когда отец уже был слишком слаб и слеп, чтобы держать ручку.
- Я посмотрел в Энциклопедии Британнике кто такой Вивиан Айрс.
- Да? И что же это авторитетное издание пишет о моем отце?
Статья была достаточно короткой - и я легко запомнил ее: «Британский композитор, родился в 1870 году в Йоркшире; умер в 1932 в Неербеке, Бельгия. Наиболее известные произведения: Вариации на тему куклы-матрешки, и еще по-немецки UntergehenViolinkonzert, and Todonvogel …
- Die TODtenvogel! TODtenvogel!
- Извините. «При жизни высоко оцененый европейскими критиками, в наши дни Айрс потерял известность, и его имя появляется в основном в ссылках на музыку двадцатого века».
- И это все?
Я думал, это впечатлит ее.
- Чудесный панегирик. - Голос ее был равнодушным, словно она говорила о стакане с колой.
- Но ведь это, наверно, было очень клево - иметь отца-великого-композитора?
Я держал зажигалку ровно. Она подалась вперед и прикурила.
- Он делал мою мать несчастной. - Она затянулась, потом выдохнула дрожащую струю дыма. - Даже сегодня, после стольких лет, я все еще не могу простить его. В твоем возрасте я ходила в школу в Брюгге и видела моего отца только по выходным. Он был болен, болен музыкой, и мы почти не общались. После его похорон я поняла, что хотела бы спросить его о тысяче вещей. Но было поздно. Старая история. Рядом с тобой лежит фотоальбом. Да, этот. Передай мне.

Девушка, возраста Джулии, сидела на пони, в тени большого дерева. Еще до того, как цветную фотографию изобрели. Прядь кудрявых волос упала ей на щеку.
- Господи, - вслух подумал я, - она восхитительна.
- Да. Я не знаю, что такое красота, но я знаю одно - в те дни я обладала ею. Или она обладала мной.
- Вы? - Сбитый с толку, я сравнил мадам Кроммелинк с девушкой на фото. - Извините.
- Твоя привычка вечно извиняться не делает тебе чести. Нефертити, моя лучшая лошадь. Я доверила семье Дхондтов заботу о ней - Дхондты были нашими друзьями - когда мы с Григорио сбежали в Швецию через семь или восемь лет после того, как была сделана эта фотография. Дхондты погибли в 1942 года, в год оккупации нацистами. Нет, они не были героями Сопротивления, все гораздо проще. У спортивной машины Морти Дхондта отказали тормоза и - буум. А что случилось с Нефертити? Я не знаю. Пустили на клей, на колбасу или просто на мясо для продажи на черном рынке, для циган, для офицеров СС. Эту фотографию сделали в Неербеке в 1929 или в 1930 году… за деревом ты видишь поместье Зедельгем. Мое фамильное поместье.
- Оно до сих пор принадлежит вам?
- Оно больше не существует. Немцы устроили там взлетную полосу, и Британцы с Американцами… - она жестами изобразила множественные взрывы: «бум-бум-бум». - Остались только камни, кратеры и грязь. Теперь там маленькие домишки, автозаправка и супермаркет. Наш дом, существоваший целое тысячелетие, теперь существует лишь в головах нескольких стариков и старух. И на нескольких фотографиях. Моя подруга, Сюзан, как-то написала мне: «отрежь это мгновение и заморозь его». - Мадам Кроммелинк продолжала изучать девушку на фотографии; стряхнула пепел с сигареты. - Все фотографии напоминают нам о том, как безжалостно время.
Скучающая собака гавкнула в одном из соседних дворов.

Жених и невеста стояли у входа в каменную часовню. За спиной у них - голые деревья. Видимо, зима. Тонкие губы жениха говорили: «смотри, что у меня есть». Он был похож на лиса, в цилиндре и с тростью. Но невеста больше походила на львицу. Ее улыбка - скорее идея улыбки. Она знала о своем новом муже гораздо больше, чем он знал о ней. На вершине церкви каменная статуя женщины вглядывалась в каменную статую рыцаря. Живые люди, из плоти и крови, на фотографии смотрели в камеру, но каменные люди смотрели прямо на тебя сквозь снимок.
- Мои производители. - Сказала мадам Кроммелинк.
- Ваши родители? Они были милыми людьми? - Это прозвучало глупо.
- Мой отец умер от сифилиса. Твоя энциклопедия не упомянула об этом. Не самая «милая» смерть, я бы советовала тебе поостеречься такой смерти. Видишь ли, это была совсем другая эра (слово «эра» она превратила в глубокий вздох). В те времена люди выражали чувства по-другому, более сдержанно. Но не в нашем обществе. Моя мать, ох, она была способна на великую страсть, но и на чудовищный гнев! Она была властной женщиной и иногда просто изматывала своей властью окружающих. Нет, я думаю, ее нельзя назвать «милой». Она умерла от аневризмы мозга через два года после отца.
Я сказал «мне жаль», и это был первый раз в моей жизни, когда эти слова были действительно к месту и значили что-то.
- На самом деле это даже хорошо. Хорошо, что она не стала свидетелем того, что случилось с Зедельгемом. - Мадам Кроммерлинк подняла бокал, чтобы получше рассмотреть свадебное фото. - Как же она молода здесь! Глядя на снимки, я всегда забываю, в какую сторону движется время - вперед или назад. Нет, даже не так: фотографии вообще заставляют меня задуматься - а существует ли «вперед» и «назад»? Мой бокал пуст, Джейсон.
Я наполнил ее бокал, держа бутылку так, чтобы было видно этикетку.
- Я никогда не понимала их брак. Его алхимию. А ты?
- Я? Вы спрашиваете про моих родителей?
- Да.
Я всерьез задумался.
- Я… (Палач схватил «никогда» и не хотел отпускать)… я раньше не думал об этом. Я имею в виду… мои родители - они здесь, они живы. Они, конечно, часто ссорятся, но они и разговаривают с друг другом, пока ссорятся. Они бывают и добры друг к другу. Если у мамы день рожденья, и отец задерживается на работе, он обязательно присылает цветы с курьером. Отец вообще много работает, даже по выходным, из-за кризиса, а мама открывает галерею в Челтенгэме. Сейчас их отношения похожи на холодную войну. (говорить с некоторыми людьми - это все равно, что переходить на новый уровень в компьютерной игре; ты начинаешь гораздо лучше понимать происходящее, обретаешь сноровку). Если б я был идеальным сыном, как тот мальчик в сериале «Маленький домик в прериях», если б я был менее мрачным, тогда, возможно, брак моих родителей был бы более (я хотел сказать «солнечным», но Палач сегодня был в ударе)… радостным. Джулия, моя (Палач всегда поддразнивал меня насчет этого слова) с-сестра, она умеет подшучивать над отцом. И ему это нравится. И она может поддержать маму, просто болтая ни о чем. Но этой осенью она уедет учиться в университет. И мы останемся втроем. Я никогда не умел подбирать слова правильно, как Джулия. Заики обычно слишком напуганы, и у них нет времени жалеть себя. Но я - другое дело. Я постоянно себя жалею. Постоянно напоминаю себе: «ты никогда не сможешь говорить нормально».
Где-то в глубине дома дворецкий включил пылесос.
- Аххх, я любопытная старая ведьма.
- Нет, вы не ведьма.
Старая бельгийская леди посмотрела на меня поверх очков.
- Ну ладно, я не всегда ведьма.

Молодой пианист сидел за пианино, расслабленный, улыбающийся, с сигаретой в зубах. Его волосы были зачесаны назад и словно покрыты воском, совсем как в старых фильмах, но он вовсе не выглядел как щеголь. Он выглядел как Гарри Дрэйк. Колючий взгляд и волчья ухмылка.
- Знакомься, это Роберт Фробишер.
- Тот самый? Тот, кто написал эту прекрасную музыку?
- Да, тот, кто написал эту прекрасную музыку. Роберт очень уважал моего отца. Как ученик, как сын. Они доверяли друг другу свои музыкальные чувства, а это, поверь мне, гораздо более интимно, чем любовь, секс и прочее. (она сказала «секс» таким тоном, словно это самое жалкое слово на свете). Именно благодаря Роберту мой отец смог закончить свой последний шедевр, Die Todtenvogel. Тем летом в Вашраве, в Париже, в Вене его имя снова обрело ореол славы. Ох, я так завидовала.
- Завидовали? Почему?
- Мой отец высоко ценил Роберта. А я так нуждалась в признании, в отцовской любви. Но та их связь, музыкальная и эмоциональная, она была слишком яркой. А дружба не может быть такой, дружба должна быть гораздо спокойнее. И Роберт покинул Зедельгем зимой.
- Вернулся в Англию?
- У Роберта не было дома. Родители лишили его наследства. Он снимал комнату в отеле, в Брюгге. Моя мать запрещала мне видеться с ним. Пятьдесят лет назад репутация ценилась слишком высоко. Девушки с родословной всегда находились под присмотром наставников. Да и в любом случае, я не очень-то и хотела увидеться с ним. Мы с Григорио были обручены, а Роберт - он был болен. Болен своей гениальностью, эти его вечные вспышки, перепады настроения, то в бешенство, то в апатию, то шторм, то штиль. Как маяк. Одинокий маяк. Он мог затмить Бенджамина Бриттена, Оливье Мессиана, всех их. Но после того, как он закончил свой Секстет, он вышиб себе мозги в ванной, в отеле, в Брюгге.
Молодой пианист все еще улыбался.
- Зачем он это сделал?
- У самоубийства никогда не бывает одной причины. Их много. Презрение семьи? Одиночество? Апатия? Может быть, он начитался Ницше в библиотеке моего отца? Роберт был одержим идеей вечного возвращения. Возвращение - это сердце его музыки. Мы живем одну и ту же жизнь, и умираем одну и ту же смерть снова и снова и снова, через каждые тридцать две ноты. И так - до бесконечности. Или… - Мадам Кроммелинк зажгла свою потухшую сигарету, - мы можем винить во всем девушку.
- Какую девушку?
- Роберт любил одну глупую девушку. А она не любила его.
- И он убил себя просто потому, что она не любила его?
- Возможно. Только Роберт смог бы ответить на этот вопрос.
- Но убивать себя. Из-за какой-то там девушки.
- Он был не первый. И не последний.
- О Господи! А девушка, ну, она знала об этом?
- Конечно! Брюгге - это большая деревня. Она знала. И я могу тебя уверить, что даже через пятьдесят лет ее все еще мучает совесть. Как ревматизм. Она бы все отдала, лишь бы вернуть Роберта. Но что она может?
- Вы все еще общаетесь с ней?
- Это было бы очень сложно - не общаться с ней. - Мадам Кроммелинк задержала взгляд на снимке Роберта. - Эта девушка хочет, чтобы я простила ее прежде, чем она умрет. Она умоляет меня: «мне ведь было всего восемнадцать! - говорит она. - И преданность Роберта была для меня… всего лишь приятной игрой! Откуда мне было знать, что разбитое сердце повредит его ум? И убьет его тело». Ох, бедная девушка. Я хотела бы простить ее. Но… (она посмотрела на меня)… я ненавижу ее! Я ненавидела ее всю свою жизнь и я не знаю, как перестать ненавидеть.
Когда Джулия доводит меня до бешенства, я всегда клянусь, что больше никогда не заговорю с ней. Но проходит время, и уже к обеду я обычно забываю о своей клятве.
- Пятьдесят лет - это очень долгий срок. Как можно злиться на кого-то так долго?
Мадам Кроммелинк мрачно кивнула.
- Можно. Но я бы не советовала.
- Ну, вы могли бы притвориться, что простили ее.
- «Притвориться», - она посмотрела в сад, - это было бы неправдой.
- Но вы уже сказали две правды. Первая - вы ненавидите ее. Вторая - вы хотите, чтобы ей стало легче. Если вы считаете, что желать правды важнее, чем ненавидеть правду, тогда вам нужно просто сказать ей, что вы ее прощаете, даже если это не так. Ей хотя бы станет легче. И, может быть, после этого вам тоже станет легче.
Мадам Кроммелинк мрачно рассматривала свои руки.
- Софистика. - Произнесла она.
Я не был уверен, что знаю значение этого слова, поэтому молчал.
В глубине дома дворецкий выключил пылесос.
- «Секстет» Роберта сегодня невозможно купить. Ты можешь услышать его музыку только в доме священника в этот июльский полдень. Это твой единственный шанс. Умеешь пользоваться граммофоном?
- Конечно.
- Давай послушаем вторую сторону пластинки, Джейсон.
- Отлично. - Я перевернул пластинку. Эти старые виниловые штуки толстые, как фарфоровые тарелки.
На записи проснулся кларнет и стал танцевать вокруг скрипки.
Мадам Кроммелинк зажгла сигарету и закрыла глаза.
Я откинулся назад на диване. Я никогда не слушал музыку лежа. Это очень похоже на чтение, если закрыть глаза.
Музыка - это лес из звуков, сквозь который ты идешь.

Где-то далеко запел дрозд. Граммофон издал умирающий звук «хххх», и иголка, щелкнув, вернулась в исходную точку. Мадам Кроммелинк жестом сказала мне оставаться на месте, когда я поднялся, чтобы зажечь ей сигарету.
- Скажи мне, кто твои учителя?
- Ну, у меня разные учителя. Зависит от предмета.
- Я имею в виду, каких писателей ты считаешь лучшими на свете?
- Ох. - Я мысленным взором окинул свой книжный шкаф, пытаясь найти хоть одно имя, способное впечатлить мою собеседницу. - Айзек Азимов, Урсула ле Гуинн, Джон Уиндам.
- Айзи-за-зи-мо? Урсула Пингвин? Джон Не-дам? Кто это? Какие-то современные поэты?
- Нет. Это фантасты. Они пишут фантастику и фэнтези. И еще Стивен Кинг. Он пишет ужасы.
- «Фэнтези»? Пффф… Если хочешь фэнтези - послушай речи Рональда Рэйгана! «Ужасы»? А как насчет Вьетнама, Афганистана, Южной Африки? Иди Амин, Мао Цзе Дун, Пол Пот? Вот настоящие ужасы. (*Иди Амин - президент Уганды, создатель одного из самых жестоких и кровавых политических режимов за всю историю. Пол Пот - камбоджийский министр, уничтожил примерно 2 миллиона своих сограждан*) Я имела в виду, кого из мастеров ты читаешь? Чехова?
- Эм… нет.
- Но ты ведь читал «Мадам Бовари»?
(Я никогда не слышал о такой писательнице)
- Нет.
- А Германа Гессе? - Она выглядела обозленной.
- Нет. - Я сделал неразумный ход - я начал оправдываться. - Ну, мы не особо читаем европейцев в школе…
- «Европейцев»? А Англия - это что? Я не помню, чтобы Англию присоединяли к Карибским островам. Ты что, африканец? Или в Антарктиде живешь? Ты европеец, безграмотная ты мартышка. Томас Манн, Рильке, Гоголь! Пруст, Булгаков, Виктор Гюго! Вот твоя культура, твое наследство, твой скелет, твоя опора! Только не говори мне, что не знаешь Кафку!
Я вздрогнул.
- Ну, я слышал о нем.
- А это? - Она взяла в руки «Le grand Meaulnes».
- Нет, но я заметил, что вы читали ее на прошлой неделе.
- Это одна из моих Библий. Я читаю ее каждый год. Так! - Она швырнула книгу (в твердой обложке) в меня - не мне, а именно в меня. Это было больно. - Ален-Фурнье будет твоим первым мастером. Он печальный и трагический и очаровательный и - он чувствует боль, и тебе он тоже сделает больно. Но, самое главное, он говорит правду.
Я открыл книгу, и целое облако иностранных слов вырвалось оттуда. Il arriva chez nous un dimanche de novembre 189…
- Это французский.
- Переводы книг в Европе очень небрежны. - Она унюхала чувство вины в моем молчании. - Ага. Английские школьнкики в нашем просвещенном десятилетии не могут читать книги на иностранных языках?
- Мы проходим французский в школе… (мадам Кроммелинк заставила меня закончить фразу).. но мы только дошли до второй части учебника.
- Пфффффф… в свои тринадцать я уже свободно говорила на французском и голландском. Я могла поддерживать разговор на немецком, английском и итальянском. Аххх, ваших учителей и вашего министра образования надо бы казнить, да и это, пожалуй, слишком мягкая мера наказания для них. Это даже не высокомерие! Вы англичане напоминаете ребенка, который настолько глуп, что не может понять, почему его подгузник плохо пахнет! Вы заслуживаете своего монстра, Тетчер! Это будет вам уроком - двадцать лет под гнетом Тетчер! Может быть тогда вы осознаете, что знать лишь один язык - это все равно что жить в темнице. У тебя ведь есть франко-английский словарь и учебник, не так ли?
Я кинвул. У Джулии есть.
- Так. Ты должен перевести первую главу Алена-Фурнье с французского на английский, или можешь не приходить в следующую субботу. Автору, конечно же, не нужен безграмотный школьник, который изуродует его правду своим переводом. Но мне, мне нужно доказательство того, что ты не тратишь мое время зря. Иди.
Мадам Кроммелинк повернулась к столу и взяла ручку.
И снова я стоял во дворе дома священника. Я спрятал Le grand Meaulnes под свою футболку «Ливерпуль». Я и без того уже растерял последние крохи популярности после того, как стало известно, что меня выгнали из Призраков через пять минут после принятия в Призраки. Если они увидят меня с французским романом в руках, они без лишних разговоров посадят меня на электрический стул.

***

Гром грянул во время урока Религиоведения, в день закрытия школы на летние каникулы. К тому моменту, когда мы вернулись в Блэк Свон Грин, погода совсем испортилась. А на выходе из автобуса Росс Уилкокс толкнул меня в спину, между лопатками, и я плюхнулся задницей в глубокую лужу. Росс Уилкокс, Гарри Дрэйк и Уэйн Нэшенд чуть не обделались от смеха. Девчонки захихикали под своими зонтиками (это загадка для меня, как они умудряются ходит втроем-вчетвером под одним зонтиком). Андреа Бозард все видела, и, естественно, она толкнула Дафну Маддэн и показала на меня. Дафна залилась тонким девичьим смехом. (Сука, хотел сказать я, но не решился. Прядь ее прекрасных, мокрых от дождя волос прилипла к ее гладкому, белому лбу. Я бы все отдал за возможность, взять эту прядь в рот и высосать из нее дождевую воду). Даже Норманн Бэйтс весело фыркнул, увидев, как я барахтаюсь в луже. Я был мокрый, униженный и злой. Я хотел вырвать несколько костей тела Уилкокса, но Жалкий Червь напомнил мне, что Уилкокс - самый крутой десятиклассник, и если я попробую напасть на него, он, скорее всего, просто вырвет мне руки и забросит их на крышу бара «Черный лебедь».
- Ах, очень смешно, Уилкокс. (Жалкий Червь не дал мне сказать «охренительно смешно», потому что это звучало бы слишком дерзко, и Уилкокс мог побить меня за это) Это жалкий трюк… - На слове «жалкий» мой голос сорвался в фальцет. Все слышали это. И целая бомба смеха разорвала меня на части.

Я ритмично постучал в дверной молоток, потом нажал на кнопку звонка. Газон, размякший и изрытый земляными червями, был похож на стаю зеленых слизняков. На голову мне капала дождевая вода - крыша над крыльцом протекала. Капюшон моей куртки тоже протекал. Мама сегодня уехала в Челненгэм поговорить со строителями, и я сказал отцу, что, возможно, («возможно» - это очень удобное слово, оно похоже на кресло с возможностью катапльтирования) пойду в гости к Аласдеру Нортону, играть в видеоигру «Морской бой». Дин Моран был persona non grata в нашем доме с тех, пор как рухнул на оранжерею мистера Блейка. На всякий случай я приехал на велике; если б я увидел кого-то из знакомых рядом с домом священника, я мог бы просто махнуть ему рукой: «как житуха?», и проехать мимо, не вызвав подозрений. Но если бы меня застукали здесь пешком, начались бы лишние вопросы.
К счастью улица была пустынна, сегодня все смотрят теннис по телеку - Джимми Коннорс против Джона МакЭнроя (у нас тут сыро, но над Уимблдоном светит солнце). Le Grand Meaulnes был завернут в два пакета «Marks&Spencer» и спрятан у меня под рубашкой, вместе с переводом. Я бился над ним часами. Почти каждое слово мне пришлось искать в словаре. Я так старался, что даже Джулия заметила странность в моем поведении.
- Мне казалось, что к концу четверти уже не задают так много домашки. - Сказала она.
- Я просто хочу разделаться сразу со всей домашкой на лето и забыть о ней. - Ответил я.
И вот что странно: работа над переводом вовсе не казалась мне утомительной и скучной. И уж всяко она была интересней, чем наши уроки французского. Да что там! Полиэтиленовые пакеты интересней, чем наши уроки французского с этой идиотской книгой Yopla Boum! Le francias pour tous! Обычно мы долго и нудно читаем что-нибудь о неких Manuel, Claudette, Marie-France, Monsier et Madame Berry. Я даже хотел попросить мисс Уич, учительницу французского, проверить мой перевод. Но передумал. Ведь если меня застукают чем-то подобным, это плохо отразится на моей и без того худой репутации. Прослыть заучкой, да еще и по такому девчачьему предмету, как французский, - нет, спасибо.
Перевод - это нечто среднее между написанием стихотворения и решением кроссворда. Многие слова бесполезно искать в словаре, они похожи скорее на грамматические шурупы, скрепляющие предложения. И ты можешь часами пялиться на них, пытаясь понять, что они значат. Но если понял, то уже никогда не забудешь. Le grand Meaulnes («Большой Мольн» по-нашему) - это история о мальчике по имени Августин Мольн. Он обладает неким очарованием, как Ник Юи, и это позволяет ему влиять на людей. Он снимает комнату в квартире у Франциско, сына учителя. И именно Франциско рассказывает нам его историю. И все это время мы слышим шаги Мольна в комнате наверху, еще до того, как увидим его воочию. Это гениально!
Я решил попросить мадам Кроммелинк научить меня французскому. Правильному французскому, а не тому, который мы проходим в школе. Я уже даже позволил себе помечтать о том, как получу аттестат и тут же отправлюсь во Францию. А там - французские поцелуи! Те самые, с языком.
Дворецкий не открывал целую вечность. Даже дольше, чем на прошлой неделе.
Мое нетерпение нарастало, я чувствовал, словно кто-то пытается оттянуть мое французское будущее. Я надавил на звонок.

Дверь тут же распахнулась, и на пороге возник мелкий, розоволицый мужичонка, весь в черном.
- Здрас-сте.
- Здрасте.
Дождь усилился.
- Здрас-с-сте.
- Вы - новый дворецкий?
- Дворецкий? - Розовощекий рассмеялся. - Господь милосердный, нет! Я Франциск Бенедикс. Священник церкви Святого Гавриила. - Только теперь я заметил его белый воротничок, похожий на собачий ошейник. - А ты кто?
- Я пришел увидеть мадам Кроммелинк.
- Франциск! - Шаги по деревянной лестнице - скрип-скрип-скрип (обувь на каблуках) Женский голос донесся из глубины дома. - Если это установщики антенн, скажи им, что я уже пробовала крутить ручку во все стороны, но без толку, они, должно быть, вырубили вещание… - Она заметила меня.
- Этот паренек хочет увидеть Еву.
- Этому пареньку лучше зайти. Во всяком случае, пока не утихнет дождь.
Сегодня зал был мрачным, темно-синим, словно пещера, скрытая за водопадом. Краска на синей гитаре облупилась и теперь шелушилась, словно экзема. В золоченой раме была новая картина: умирающая женщина в лодке, рука ее свисает за борт, кончики пальцев касаются воды.
- Спасибо. - Сказал я. - Мадам Кроммелинк ожидает меня.
- С чего бы это ей тебя ожидать? - Жена священника не просто задавала вопросы, она словно тыкала ими в меня, как палкой. - Ой, да ты наверно Марждори Вишамптон младший, готовишься к конкурсу орфографии?
- Нет, - сказал я, не желая называть свое имя.
- Тогда, - ее улыбка выглядела настолько фальшиво, что мне казалось, она сейчас отклеится и упадет на пол, - как тебя зовут?
- Эм, Джейсон.
- Джейсон кто?
- Тейлор.
- А, припоминаю… Кингфишер Медоус! Сын Хелен Тейлор. Бедные соседи миссис Касл. Твой отец - большая шишка в супермаркете «Гренландия», да? А сестра этой осенью уедет в Эдинбург. Я встретила твою мать один раз, на выставке, в прошлом году. Она выставляла свою картину «Замок Истнор». Мне очень жаль, что у нее ничего не вышло. Она больше не появлялась там. Половина прибыли пошла на благотворительность, в общество помощи странам третьего мира.
Она ожидала, что я тоже скажу: «да, очень жаль», но я упорно молчал.
- Так что, Джейон, - сказал священник, - миссис Кроммелинк уехала. Очень неожиданно.
Ох…
- Но она ведь вернется в любой… (жена священника раззадорила Палача. Я застрял на слове «момент»)
- «Момент»? - Жена священника фальшиво улыбнулась, словно не заметила моего заикания. От этой ее улыбки у меня кровь застыла в жилах. - Вряд ли. Ее больше нет! Ударение на слове «нет». Такое случается…
- Гвендолин! - Священник поднял руку, словно стыдливый мальчик в классе (я вспомнил имя «Гвендолин Бенедикс». Этим именем подписана половина статей в церковной газете). - Мне кажется, это не уместно…
- Чепуха! К обеду об этом узнает вся деревня. Правду не скроешь. У нас чудовищные новости, Джейсон. - Глаза Гвендолин Бенедикс горели. - Кроммелинков экстрадировали.
Я не был уверен, что понимаю значение этого слова.
- Арестовали?
- Я почти уверена в этом! Полиция Западной Германии вернула их в Бонн. Их адвокат позвонил нам сегодня утром. Он не сказал, почему их экстрадировали, но я и сама могу сложить два и два - ее муж вышел на пенсию пол года назад, он работал в Бундес-Банке - я думаю, он был замешан в афере. Растрата. Взятка. В Германии постоянно происходят такие вещи.
- Гвендолин, - священник выдавил из себя жалкую улыбку, - возможно, это слишком опрометчиво - обвинять людей…
- Она упоминала, что провела несколько лет в Берлине. Думаю, она шпионила для Восточного Блока! Я говорила тебе, Франциск, я всегда чувствовала, что с ними что-то не так - слишком уж они были замкнутые.
- А что если они… (Палач схватил «невиновны»).
- «Невиновны»? - Губы Гвендолин Бенедикс дернулись. - Ну, к делу вряд ли подключился бы Интерпол, если бы не было весомых доказательств, не так ли? От таких новостей ничего хорошего не жди. Теперь мы хотя бы можем снова использовать наш задний двор для празднования дня Святого Гавриила.
- А что с дворецким? - Спросил я.
Гвендолин Бенедикс замерла на две секунды.
- С дворецким? Франциск, что с дворецким?
- У Григорио и Евы не было дворецкого. - Сказал священник.
Господи! Я такой идиот!
«Дворецкий» был ее мужем!
- Значит я ошибся. - Сказал я, изображая невинность. - Я лучше пойду.
- Нет, постой. - Гвендолин Бенедикс еще не закончила. - Ты ведь промокнешь до нитки под этим дождем. Лучше расскажи нам, зачем ты хотел видеть Еву Кроммелинк?
- Она вроде как учила меня.
- Серьезно? И чему она тебя учила.
- Эмм… - я не мог сказать им про стихи. - Французкому языку.
- Как мило! Я помню мое первое лето во Франции. Мне было девятнадцать. Или двадцать. Моя тетя отвела меня на Авиньон, ну, знаешь, то место, о котором поют в той песне, про танцы на мосту. Английская мадэмуазель в тот вечер вызвала настоящий переполох среди местных парней…

Кроммелинки сидят немецкой тюрьме. Тринадцатилетний заика из Англии наверняка находится на последнем месте в списке людей, о которых сейчас думает миссис Кроммелинк. Комнаты света больше нет. Мои стихи - дерьмо. Естественно, дерьмо. Мне же тринадцать, что я могу знать о Красоте и Правде? Лучше похоронить Элиота Боливара, чем позволять ему и дальше взбалтывать это дерьмо. Я? А что я? Выучить фарнцузский? О чем я только думал? Господи, Гвендолин Бенедикс говорит, как пятьдесят телевизоров одновременно. Количество и густота ее слов способны разорвать пространственно-временной континуум. Одиночество во мне было подобно камню, брошенному в пустоту - камень летел в никуда, все быстрей и быстрей. Я хотел купить себе конфет или шоколада, но магазин мистера Ридда всегда закрыт по субботам.
Блэк Свон Грин всегда закрыт по субботам.
Вся долбанная Англия закрыта.

(Полный список готовых глав здесь)