"Опыты" Мишеля Монтеня. Третий том
Точка входа в «Опыты» находится в любом месте: каждая глава способна стать первой или же последней, подведением итога или прихожей, где мягко стелют - все главные темы Монтеня лейтмотивно прослаивают каждую главу будто бы свободного рассуждения.
Впрочем, специалисты так до сих пор и не знают, чем же, на самом деле, является свободное кружение авторской мысли - изощрённейшей, в духе маньеризма и даже барокко, композицией или усладой дилетанта. Для меня-то очевидно: какие-то главы «Опытов» выдержаны в сонатной форме, какие-то копируют фугу совершенно осознанно. Это видно по некоторым структурным повторениям, набегающим приливом и отливом на основной каркас, когда Монтень слишком уж регулярно отвлекается и слишком эффектно возвращается к нити рассуждения.
В классической статье Ф. А. Коган-Бернштейн, сопровождающей все стереотипные издания «Опытов» на русском языке, начиная с 1960-го года (впервые опубликованную в двухтомных «Литературных памятниках»), показана схема «О средствах передвижения» из третьей книги, «одной из самых запутанных и нестройных глав». Коган-Бернштейн показывает внутри неё 16 смен тематических пластов с опорными понятиями, необходимыми для движения авторской мысли.
«Как видим, мысли здесь сцепляются по свободной, естественной ассоциации, но плотно, «без зазоров». Внутренней стройности, целостности главы способствует возвращение в конце к её предмету, давшему ей название», хотя, как показывает та же Коган-Беренштейн, главное послание главы «о средствах передвижения» заключается в подрывном для XVI века призыве к равенству «дикарей» («каннибалов») недавно открытого Нового света и жителей Европы, о чём в заголовке не упоминается.
К этой перпендикулярности названия глав и размышлений, в них находящихся, Монтень приходит не сразу - следуя, например, за «Застольными беседами» и «Римскими вопросами» (а, так же, «Греческими вопросами») Плутарха, первоначально (в первых томах) он стремился соответствовать изначальной заявке. Но известно же, как сильно отличаются две первых части «Опытов» от третьей, самой сильной и монументальной.
Монтень медленно отходит от своей дебютной схемы, завязанной на цитирование латинских источников, и, главное, случаев из жизни античных (любых древних) героев, как реальных, так и мифологических, которые, точно верстовые столбы, отсчитывали мерное течение текста.
Более тридцати лет назад, когда я впервые прочитал «Опыты», случайно попавшие в руки, именно эти латинские фрагменты казались мне самыми важными. И хотя греческие и римские стихи комментировали Монтеня несколько перпендикулярно, тщательно отобранные «случаи из жизни», как правило, связанные с военными ужасами или силой античного духа, били прямо в лоб.
Монтень пользовался многовековыми накоплениями максимально эффектных рассказов, из которых выбирал наиболее мощные ( Старобинский, опираясь на определение самого Монтеня, называет их «инкрустациями»), поэтому первой мой интерес к «Опытом» был схож с чтением хрестоматии, постоянно чередующей и переключающей режимы подачи материала.
Помню эти свои первые мысли по поводу структуры. Во-первых, радость от удачного дайджеста, во-вторых, удивление правильной организацией личного архива, упорядоченности записей и выписок, поднакопившихся за годы читательской жизни (кому что важно - ну, да, мне же тогда было важно придумать осмысленные способы работы с «тетрадками»).
Вторжение античной библиотеки, впрочем, постепенно ослабевает - и на первый план выходит сам Монтень, поместный дворянин эпохи первоначального накопления капитала, времён зарождения буржуазии, пытающийся владеть собой среди толпы смятенной, постоянно занимаясь углублённым (хотя и без всякой болезненности) самопознанием.
Школьник, заполучивший в начале 80-х на зимние каникулы, наукообразный двухтомник, подсел, кстати, в-третьих, ещё и на эту важнейшую струю самоосознания как проявления подлинной, внутренней свободы. Монтень жил параллельно гражданским войнам, эпидемиям и служил монарху, при этом, умудряясь (хотя бы на пергаменте, а мне нет поводов ему не верить) быть несовершенно свободным человеком.
Я тогда ничего не знал ни про стоиков, ни про эпикурейцев, не читал писем Сенеки к Луцилию (Монтень, живший так, как писал, в этом смысле, прямая противоположность Сенеке, говорившему одно, но делавшему, при том, совершенно другое), однако, трезвость самооценки, как один из важнейших способов приручения себя к постепенному умиранию и примирению к небытиём, захватило советского школьника с такой силой, что на дорогу детской экзистенциальной безмятежности, я уже не вернулся.
Возможно, тут не Монтень «виноват», но «просто совпала» дурная наследственность, момент «полового созревания» и случайно попавшая в руки книга, однако же, главная тема Монтеня, искренне переживающего свою плавно подползающую старость, стала определяющей, видимо, не только для меня, раз уж «Опыты» читают и перечитывают столетия подряд. Все великие книги (впрочем, как и любое большое искусство) либо про любовь, любо про смерть.
Причём, если в первой половине жизни более заметны шедевры про отношения с людьми, во второй на авансцену, в основном, выходят тексты про взаимоотношения с судьбой и вечностью. «Опыты» - как раз из второй когорты, кажущейся теперь не просто важной, но и едва ли не единственной (включающей опусы «про любовь» в качестве ещё одного подвида разговоров о смерти, хотя бы и с изнанки), магистральной темой любой творческой рефлексии.
В Монтене важна естественность (жизненность) и полнейшее отсутствие пафоса: следование «своей природе», которое советские марксисты понимали как призыв к материализму и отказ от религиозности, стал для меня высшим проявлением и школой гуманизма (неожиданно ставшего насущной актуальностью уже в XXI веке) и первородства человеческой породы, которую ничем изменить невозможно.
Да и не нужно - ничего хорошего из массовых общественно-политических экспериментов получиться не может (об этом - весь опыт ХХ века, который и мне тоже пришлось застать), единственно легитимным оказывается естественный рост самосознания каждого отдельного человека и всего общества в целом.
Это, впрочем, немного иная тема, а я не Монтень, чтобы отвлекаться.
Просто невозможно обойти эту странную смычку взглядов на жизнь, на себя и на мир вокруг немолодого уже аристократа и совершенно желторотого юнца, которому, почитывая «Опыты», практически никогда не приходилось делать поправку на XVI век: вся Россия - наш сад.
Хотя для ощущения дистанции, отделяющей нас от Монтеня, мыслимого кем-то вроде современника, просто живущего в какой-то другой стране (с иной стороны Земли или в ином измерении) достаточно сказать, что филологи находят ссылки на него у Шекспира - то есть, каким бы древним не был Шекспир, Монтень его старше.
Несмотря на этот непреодолимый, казалось бы, разрыв (исторический и цивилизационный, и какой угодно) советского старшеклассника привлекала в Монтене (и разве это не чудо - найти в толще веков своего психологического двойника?) не только проповедь самопознания и умеренности («нам враждебно всё то, что избыточно»), следования «золотой середине», уберегающей от крайностей, но и точность формулировок, которыми Монтень стремился реально помочь каждому своему читателю, предлагая алгоритмы правильных реакций и действий в самых разных жизненных ситуациях.
Где-то до сих пор лежат школьные тетрадки с выписками из того, школьного чтения.
Теперь, когда бы я не брался за «Опыты» (помимо жанра, которому Монтень дал название, это ещё и буквальное обозначение авторского метода, описывающего только то, что пережито и прочувствовано опытным путём), повторялась одна и та же история. «Опыты» же постоянно хочется цитировать и смаковать.
Бесконечные внутри себя, они, точно бриллиант, постоянно поворачивающийся к читателю самыми разными гранями (точка входа в них, если помните, находится в любом месте, что делает эту книгу, которую можно читать с любого места и в любом порядке, жгуче актуальной, куда там Борхесу, Кортасару или Павичу) блистают россыпями незаёмных откровений, уникальная книга с точки зрения выписок, архивирования, использования для эпиграфов.
Монтень, прослаивающий текст регулярными отсылками к антикам, сам задаёт такую дополнительную опцию, избежать которой невозможно, как бы не сопротивлялся.
Можно было бы вести от лица Монтеня идеальный ЖЖ, расчленять его прописи на твиты или зачитывать по телевизору (это было бы даже круче, чем по радио - мощнее и действеннее; будь моя воля, я бы заменил чтением «Опытов» программу «Время» и ввёл бы чтение трехтомника не только в университетскую, но и в школьную программы), правильно канализируя недоумение от дискурса.
Его, несмотря на внятность, нельзя определить в ту или иную жанровую номинацию. Что это - «публичный дневник»? «Открытые письма» друзьям? Воспоминания о пережитом, заключённые в позднеренессансную раму? Документальные новеллы? Беллетризованные трактаты? Курсы отнюдь не стихийного благородства?
Уникальность конструкции "Опытов" в том, что (именно это показывает мой личный опыт) каждый может переоформить её под свои текущие надобы. Противиться выпискам можно только какие-то первые [десятки] страниц, но чуть позже витальный поток, непонятно каким образом столетиями сохраняющий бодрость и силу, обязательно подхватывает, унося в сторону третьего тома, где Монтень («Опыты» переиздавались при его жизни пять раз и всё время с какими-то дополнениями) уже предстаёт во всей своей красе, практически без хрестоматийных подпорок.
Это, кстати, видно и по протяжённости отдельных глав, постоянно увеличивающихся в объёме. Если в первой книге 57 фрагментов, а во второй - 37 (включая самую неподъёмную «Апологию Раймунда Сабундского»), в третьем томе их всего 13. Инкрустации превращаются в заусеницы, в привычку отбивать ритм тыльной стороной ладони.
В этот раз для меня воротами в третью часть стала глава «О суетности», каркасом которой служит размышление о необходимости путешествий (к сожалению, травелоги Монтеня по-русски как следует так и не изданы), к причинам которых Монтень возвращается каждый раз, додумывая очередную свою бытовуху до конца.
Впрочем, вряд ли, применительно к «Опытам» следует говорить о бытовухе (несмотря на детальное, регулярное описание болячек, особенностей мочеиспускания и даже деталей старческого процесса дефикализации в конце главы «Об опыте») - если человек и есть мера всех вещей, то нет ничего важнее повседневных частностей, составляющих жизнь и являющихся смыслом жизни. Главное воспринимать всё, что происходит (с автором или с другими) осмысленно и с проницательностью удивительного, незаурядного ума, способного любую мелочь превратить в хрустальный храм понимания.
Естественность никуда не ведёт - она проживается.
Беcтенденциозность Монтеня, доказывать которому ничего не нужно (вероятно, актуальные политические/идеологические контексты его книги давно не считываются), оборачивается текстуально удвоенной органикой жизненного потока: ведь он живёт для нас покуда пишет, а как только откладывает рукопись в сторону, исчезает, скотомизируется, уходит в тень.
Это, кстати, почему-то (понятно, впрочем, почему) крайне важное для меня переживание, на которое всегда обращаешь внимание - когда в тексте умершего человека встречается описание людей, умерших ещё раньше.
Монтень ведь удалился от света и принялся за «Опыты» после смерти любимого друга - Этьена де Ла Боэси, воскрешением которого он в своей писанине и занимается. Ведь только тогда диалог с Боэси, с которым Монтень продолжает беседовать, материализуется и становится зримым.
Монтень ещё жив, у него вот только что выпал зуб, а Боэси (как и отец Мишеля) мёртв и этого уже не изменишь. Его существование - мгновенный промельк между двух чёрных ям, с одной и с другой стороны.
Есть, однако, теплокровный поток творческой активности, оказавшись внутри которого, можно отвлечься от горечи существования и постоянных утрат - культура, она же в оба конца движется, не только в будущее, но и в прошлое тоже.
Кстати, глава «Об отвлечении» из третьей книги - теперь одна из моих самых любимых (и занимает примерно то же самое место, что, при первых чтениях, занимали «О том, что философствовать - это значит учиться умирать» и «О том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер»). Это именно в ней сказано, что «мы никогда не видим предмета полностью и в отдельности; наше внимание останавливают на себе окружающая его обстановка или его несущественные, приметные с первого взгляда особенности и та тончайшая оболочка, в которую он заключён и которую сбрасывает с себя точно так же, «как цикады, сбрасывающие с себя летней порой гладкую кожицу»…»
Так, внезапно, натыкаешься на формулировку своего собственного метода, до которого дошёл без посторонней помощи. Искусство узнавания себя и своего, сугубо кровного, один из мощнейших эффектов, постоянно предлагаемых Монтенем - жизнь, если брать именно «человеческое, сугубо человеческое», состоит, особенно в толще, лишённой экстремумов, из одних и тех же элементов.
Спотыкаясь о то, что сам уже знаешь, радуешься сначала за себя (сам дошёл), а затем уже и за Монтеня, чей ум (и не от того, что самостоятелен и богат - рядом с ним живут более состоятельные и влиятельные люди, а смелости в их писаниях - ни на грош и ни на век) совершенно не приемлет компромиссов.
Ну, а то, что мысль Монтеня петляет, то замирая, то, пришпоренная, начинает метаться, умозрительно ускоряясь до космических скоростей, делает «Опыты» практически (!) бесконечными. То есть, крайне практичными в жизни, в любой поездке или для переезда на необитаемый остров: переключение стилистических и интонационных регистров стирает всё, что было прочитано раннее, поэтому, в принципе, легко представить способ чтения «Опытов» по кругу (другая такая книга - «В поисках утраченного времени»).
Ведь даже если они когда-нибудь перестанут меняться, вряд ли перестанет развиваться их постоянный читатель.
Выписки из Фейсбука: http://paslen.livejournal.com/2118986.html
Впрочем, специалисты так до сих пор и не знают, чем же, на самом деле, является свободное кружение авторской мысли - изощрённейшей, в духе маньеризма и даже барокко, композицией или усладой дилетанта. Для меня-то очевидно: какие-то главы «Опытов» выдержаны в сонатной форме, какие-то копируют фугу совершенно осознанно. Это видно по некоторым структурным повторениям, набегающим приливом и отливом на основной каркас, когда Монтень слишком уж регулярно отвлекается и слишком эффектно возвращается к нити рассуждения.
В классической статье Ф. А. Коган-Бернштейн, сопровождающей все стереотипные издания «Опытов» на русском языке, начиная с 1960-го года (впервые опубликованную в двухтомных «Литературных памятниках»), показана схема «О средствах передвижения» из третьей книги, «одной из самых запутанных и нестройных глав». Коган-Бернштейн показывает внутри неё 16 смен тематических пластов с опорными понятиями, необходимыми для движения авторской мысли.
«Как видим, мысли здесь сцепляются по свободной, естественной ассоциации, но плотно, «без зазоров». Внутренней стройности, целостности главы способствует возвращение в конце к её предмету, давшему ей название», хотя, как показывает та же Коган-Беренштейн, главное послание главы «о средствах передвижения» заключается в подрывном для XVI века призыве к равенству «дикарей» («каннибалов») недавно открытого Нового света и жителей Европы, о чём в заголовке не упоминается.
К этой перпендикулярности названия глав и размышлений, в них находящихся, Монтень приходит не сразу - следуя, например, за «Застольными беседами» и «Римскими вопросами» (а, так же, «Греческими вопросами») Плутарха, первоначально (в первых томах) он стремился соответствовать изначальной заявке. Но известно же, как сильно отличаются две первых части «Опытов» от третьей, самой сильной и монументальной.
Монтень медленно отходит от своей дебютной схемы, завязанной на цитирование латинских источников, и, главное, случаев из жизни античных (любых древних) героев, как реальных, так и мифологических, которые, точно верстовые столбы, отсчитывали мерное течение текста.
Более тридцати лет назад, когда я впервые прочитал «Опыты», случайно попавшие в руки, именно эти латинские фрагменты казались мне самыми важными. И хотя греческие и римские стихи комментировали Монтеня несколько перпендикулярно, тщательно отобранные «случаи из жизни», как правило, связанные с военными ужасами или силой античного духа, били прямо в лоб.
Монтень пользовался многовековыми накоплениями максимально эффектных рассказов, из которых выбирал наиболее мощные ( Старобинский, опираясь на определение самого Монтеня, называет их «инкрустациями»), поэтому первой мой интерес к «Опытом» был схож с чтением хрестоматии, постоянно чередующей и переключающей режимы подачи материала.
Помню эти свои первые мысли по поводу структуры. Во-первых, радость от удачного дайджеста, во-вторых, удивление правильной организацией личного архива, упорядоченности записей и выписок, поднакопившихся за годы читательской жизни (кому что важно - ну, да, мне же тогда было важно придумать осмысленные способы работы с «тетрадками»).
Вторжение античной библиотеки, впрочем, постепенно ослабевает - и на первый план выходит сам Монтень, поместный дворянин эпохи первоначального накопления капитала, времён зарождения буржуазии, пытающийся владеть собой среди толпы смятенной, постоянно занимаясь углублённым (хотя и без всякой болезненности) самопознанием.
Школьник, заполучивший в начале 80-х на зимние каникулы, наукообразный двухтомник, подсел, кстати, в-третьих, ещё и на эту важнейшую струю самоосознания как проявления подлинной, внутренней свободы. Монтень жил параллельно гражданским войнам, эпидемиям и служил монарху, при этом, умудряясь (хотя бы на пергаменте, а мне нет поводов ему не верить) быть несовершенно свободным человеком.
Я тогда ничего не знал ни про стоиков, ни про эпикурейцев, не читал писем Сенеки к Луцилию (Монтень, живший так, как писал, в этом смысле, прямая противоположность Сенеке, говорившему одно, но делавшему, при том, совершенно другое), однако, трезвость самооценки, как один из важнейших способов приручения себя к постепенному умиранию и примирению к небытиём, захватило советского школьника с такой силой, что на дорогу детской экзистенциальной безмятежности, я уже не вернулся.
Возможно, тут не Монтень «виноват», но «просто совпала» дурная наследственность, момент «полового созревания» и случайно попавшая в руки книга, однако же, главная тема Монтеня, искренне переживающего свою плавно подползающую старость, стала определяющей, видимо, не только для меня, раз уж «Опыты» читают и перечитывают столетия подряд. Все великие книги (впрочем, как и любое большое искусство) либо про любовь, любо про смерть.
Причём, если в первой половине жизни более заметны шедевры про отношения с людьми, во второй на авансцену, в основном, выходят тексты про взаимоотношения с судьбой и вечностью. «Опыты» - как раз из второй когорты, кажущейся теперь не просто важной, но и едва ли не единственной (включающей опусы «про любовь» в качестве ещё одного подвида разговоров о смерти, хотя бы и с изнанки), магистральной темой любой творческой рефлексии.
В Монтене важна естественность (жизненность) и полнейшее отсутствие пафоса: следование «своей природе», которое советские марксисты понимали как призыв к материализму и отказ от религиозности, стал для меня высшим проявлением и школой гуманизма (неожиданно ставшего насущной актуальностью уже в XXI веке) и первородства человеческой породы, которую ничем изменить невозможно.
Да и не нужно - ничего хорошего из массовых общественно-политических экспериментов получиться не может (об этом - весь опыт ХХ века, который и мне тоже пришлось застать), единственно легитимным оказывается естественный рост самосознания каждого отдельного человека и всего общества в целом.
Это, впрочем, немного иная тема, а я не Монтень, чтобы отвлекаться.
Просто невозможно обойти эту странную смычку взглядов на жизнь, на себя и на мир вокруг немолодого уже аристократа и совершенно желторотого юнца, которому, почитывая «Опыты», практически никогда не приходилось делать поправку на XVI век: вся Россия - наш сад.
Хотя для ощущения дистанции, отделяющей нас от Монтеня, мыслимого кем-то вроде современника, просто живущего в какой-то другой стране (с иной стороны Земли или в ином измерении) достаточно сказать, что филологи находят ссылки на него у Шекспира - то есть, каким бы древним не был Шекспир, Монтень его старше.
Несмотря на этот непреодолимый, казалось бы, разрыв (исторический и цивилизационный, и какой угодно) советского старшеклассника привлекала в Монтене (и разве это не чудо - найти в толще веков своего психологического двойника?) не только проповедь самопознания и умеренности («нам враждебно всё то, что избыточно»), следования «золотой середине», уберегающей от крайностей, но и точность формулировок, которыми Монтень стремился реально помочь каждому своему читателю, предлагая алгоритмы правильных реакций и действий в самых разных жизненных ситуациях.
Где-то до сих пор лежат школьные тетрадки с выписками из того, школьного чтения.
Теперь, когда бы я не брался за «Опыты» (помимо жанра, которому Монтень дал название, это ещё и буквальное обозначение авторского метода, описывающего только то, что пережито и прочувствовано опытным путём), повторялась одна и та же история. «Опыты» же постоянно хочется цитировать и смаковать.
Бесконечные внутри себя, они, точно бриллиант, постоянно поворачивающийся к читателю самыми разными гранями (точка входа в них, если помните, находится в любом месте, что делает эту книгу, которую можно читать с любого места и в любом порядке, жгуче актуальной, куда там Борхесу, Кортасару или Павичу) блистают россыпями незаёмных откровений, уникальная книга с точки зрения выписок, архивирования, использования для эпиграфов.
Монтень, прослаивающий текст регулярными отсылками к антикам, сам задаёт такую дополнительную опцию, избежать которой невозможно, как бы не сопротивлялся.
Можно было бы вести от лица Монтеня идеальный ЖЖ, расчленять его прописи на твиты или зачитывать по телевизору (это было бы даже круче, чем по радио - мощнее и действеннее; будь моя воля, я бы заменил чтением «Опытов» программу «Время» и ввёл бы чтение трехтомника не только в университетскую, но и в школьную программы), правильно канализируя недоумение от дискурса.
Его, несмотря на внятность, нельзя определить в ту или иную жанровую номинацию. Что это - «публичный дневник»? «Открытые письма» друзьям? Воспоминания о пережитом, заключённые в позднеренессансную раму? Документальные новеллы? Беллетризованные трактаты? Курсы отнюдь не стихийного благородства?
Уникальность конструкции "Опытов" в том, что (именно это показывает мой личный опыт) каждый может переоформить её под свои текущие надобы. Противиться выпискам можно только какие-то первые [десятки] страниц, но чуть позже витальный поток, непонятно каким образом столетиями сохраняющий бодрость и силу, обязательно подхватывает, унося в сторону третьего тома, где Монтень («Опыты» переиздавались при его жизни пять раз и всё время с какими-то дополнениями) уже предстаёт во всей своей красе, практически без хрестоматийных подпорок.
Это, кстати, видно и по протяжённости отдельных глав, постоянно увеличивающихся в объёме. Если в первой книге 57 фрагментов, а во второй - 37 (включая самую неподъёмную «Апологию Раймунда Сабундского»), в третьем томе их всего 13. Инкрустации превращаются в заусеницы, в привычку отбивать ритм тыльной стороной ладони.
В этот раз для меня воротами в третью часть стала глава «О суетности», каркасом которой служит размышление о необходимости путешествий (к сожалению, травелоги Монтеня по-русски как следует так и не изданы), к причинам которых Монтень возвращается каждый раз, додумывая очередную свою бытовуху до конца.
Впрочем, вряд ли, применительно к «Опытам» следует говорить о бытовухе (несмотря на детальное, регулярное описание болячек, особенностей мочеиспускания и даже деталей старческого процесса дефикализации в конце главы «Об опыте») - если человек и есть мера всех вещей, то нет ничего важнее повседневных частностей, составляющих жизнь и являющихся смыслом жизни. Главное воспринимать всё, что происходит (с автором или с другими) осмысленно и с проницательностью удивительного, незаурядного ума, способного любую мелочь превратить в хрустальный храм понимания.
Естественность никуда не ведёт - она проживается.
Беcтенденциозность Монтеня, доказывать которому ничего не нужно (вероятно, актуальные политические/идеологические контексты его книги давно не считываются), оборачивается текстуально удвоенной органикой жизненного потока: ведь он живёт для нас покуда пишет, а как только откладывает рукопись в сторону, исчезает, скотомизируется, уходит в тень.
Это, кстати, почему-то (понятно, впрочем, почему) крайне важное для меня переживание, на которое всегда обращаешь внимание - когда в тексте умершего человека встречается описание людей, умерших ещё раньше.
Монтень ведь удалился от света и принялся за «Опыты» после смерти любимого друга - Этьена де Ла Боэси, воскрешением которого он в своей писанине и занимается. Ведь только тогда диалог с Боэси, с которым Монтень продолжает беседовать, материализуется и становится зримым.
Монтень ещё жив, у него вот только что выпал зуб, а Боэси (как и отец Мишеля) мёртв и этого уже не изменишь. Его существование - мгновенный промельк между двух чёрных ям, с одной и с другой стороны.
Есть, однако, теплокровный поток творческой активности, оказавшись внутри которого, можно отвлечься от горечи существования и постоянных утрат - культура, она же в оба конца движется, не только в будущее, но и в прошлое тоже.
Кстати, глава «Об отвлечении» из третьей книги - теперь одна из моих самых любимых (и занимает примерно то же самое место, что, при первых чтениях, занимали «О том, что философствовать - это значит учиться умирать» и «О том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер»). Это именно в ней сказано, что «мы никогда не видим предмета полностью и в отдельности; наше внимание останавливают на себе окружающая его обстановка или его несущественные, приметные с первого взгляда особенности и та тончайшая оболочка, в которую он заключён и которую сбрасывает с себя точно так же, «как цикады, сбрасывающие с себя летней порой гладкую кожицу»…»
Так, внезапно, натыкаешься на формулировку своего собственного метода, до которого дошёл без посторонней помощи. Искусство узнавания себя и своего, сугубо кровного, один из мощнейших эффектов, постоянно предлагаемых Монтенем - жизнь, если брать именно «человеческое, сугубо человеческое», состоит, особенно в толще, лишённой экстремумов, из одних и тех же элементов.
Спотыкаясь о то, что сам уже знаешь, радуешься сначала за себя (сам дошёл), а затем уже и за Монтеня, чей ум (и не от того, что самостоятелен и богат - рядом с ним живут более состоятельные и влиятельные люди, а смелости в их писаниях - ни на грош и ни на век) совершенно не приемлет компромиссов.
Ну, а то, что мысль Монтеня петляет, то замирая, то, пришпоренная, начинает метаться, умозрительно ускоряясь до космических скоростей, делает «Опыты» практически (!) бесконечными. То есть, крайне практичными в жизни, в любой поездке или для переезда на необитаемый остров: переключение стилистических и интонационных регистров стирает всё, что было прочитано раннее, поэтому, в принципе, легко представить способ чтения «Опытов» по кругу (другая такая книга - «В поисках утраченного времени»).
Ведь даже если они когда-нибудь перестанут меняться, вряд ли перестанет развиваться их постоянный читатель.
Выписки из Фейсбука: http://paslen.livejournal.com/2118986.html