"Монтень в движении" Жана Старобинского
Большие цитаты из «Опытов», постоянно прерывающие течение книги Старобинского 1982-го года вставными блоками, выполняют ту же самую функцию, что и цитаты из латинских авторов у самого Монтеня. Они, во-первых, экономят объём и усилия, во-вторых, служат подтверждением авторским выкладкам.
«Прочитанное будет для него уже не украшением, не пересказом чужого фрагмента: оно станет неотъемлемой частью и подкреплением его мудрости», - объясняет Старобинский принципы монтеневского коллажа, и чуть позже добавляет: «Найти цитату, наилучшим образом отвечающую мысли, которую мы хотим выразить, в известном смысле означает вернуть себе право собственности на текст, писанный с чужой помощью: это означает, говорит Монтень в первом варианте приведённого только что отрывка, оставить за собой инициативу в инвенции, нахождении материала…»
То есть, с помощью предшественника из прошлых веков, Старобинский творит свою собственную онтологию. «Монтень в движении» (о чём автор предупреждает уже в предисловии) это не пример прочтения и интерпретации и, тем более, не обзорное исследование, но [само]углубление с помощью прочувствованного и отрефлексированного текста.
Старобинскому свойственно выбирать валентные темы для своего внутреннего самописца, чтобы изучая его описанием, погружаться не только в объект изображаемого (в том же самом томе «Поэзии и знания» есть ещё книги, посвящённые 1789 году как переломной эпохе перехода к «современной [модели] разума» или же монография «Портрет художника в образе паяца»), но и в важные стороны собственной личности. Выказывая их не на прямую, но через «культурный материал».
Относительно недавние «Чернила меланхолии» (2012) давали широкий обзор и эволюцию представлений о восприятии психических заболеваний от античности и до ХХ века не только потому, что филологию Старобинский изучал параллельно медицине, а затем некоторое время имел психиатрическую практику, постоянно изучая и разбирая «исторические источники», но ещё и оттого, что каждый психолог (психиатр, психоаналитик), прежде всего, врач самому себе.
Методология «новой критики», исповедующей сочетание самых разных гуманитарных идеологий, от марксизма и психоанализа до структурализма (но вышивающей поверх всего этого арсенала отмычек), как раз лучше всего и подходит для такого раскованного течения текста как чтения, напоминающего болезнь. Болезнь, разумеется, к смерти - и в Кьеркегоровском смысле и в самом что ни на есть бытовом: Старобинский считает, что «Опыты» Монтеня - это, прежде всего, опыт умирания, приучения себя к мысли о собственной смертности и даже более того - единственная, может быть, возможность посмертных переживаний. И, следовательно, максимально возможной свободы.
«Для освобожденного сознания жизнь уже кончилась и мир удалился от нас навсегда: и всё же нам из чистой милости дарована отсрочка, смерть отложена на потом, и отныне мы можем наслаждаться всеми прожитыми мгновениями, как если бы их нам вернули после смертного часа. Они даны впридачу, как следствие бесценного преимущества - преимущества просто жизни, очищенной теперь от всяких сожалений о прошлом и всякой заботы о будущем. Разрыв уже свершился, а потому каждый миг представляется нам непосредственным, безвозмездным даром, мысль о смерти не замутняет наслаждения, а хватка становится более проворной: это сладостное изобилие, рождённое отказом от благ и обладания ими; это присутствие лишь потому столь осязаемое и полное, что оно даровано сознанию, уже распрощавшемуся с жизнью. Подобный уход из мира принят у мистиков: но они больше не возвращаются к нему и наслаждаются одним только Богом. Монтеню же, распрощавшемуся с жизнью, человеческая жизнь и земной мир открываются в новом свете: он при жизни вкушает посмертное наслаждение…»
Поэтому, конечно, напрасно искать у Старобинского какие-то биографические подробности из жизни Монтеня (тем более, что за него это сделали другие исследователи), хотя приступы мочекаменной болезни и сетование Мишеля на свой маленький член, зафиксированные в «Опытах» вытаскиваются Старобинским на поверхность, поскольку активно влияют на складывающуюся конфигурацию текста.
Бывший медик, Старобинский извлекает из «Опытов» многочисленные физиологические метафоры, чтобы показать, как сочинение текста уподобляется складыванию конкретного физического тела. Да и что такое Монтень, вне его бессмертной книги, как не абстракция, которую даже непонятно где похоронили ( побывав однажды в шато Монтень, мы с друзьями безуспешно искали там его могилу, так и не нашли, оказывается останки его в XIX веке перезахоронили на территории университета Бордо, который с тех пор разделился сразу на несколько университетов, поди, теперь, найди)?
Кажется, я прочитал о Монтене всё, что существует на русском, начиная с самой первой кандидатской работы конца 40-х годов, которая попалась мне ещё в 90-х годах в диссертационном зале Ленинки. Но там речь, в основном, шла о жанре, завещанном нам Монтенем в качестве маргинального, и лишь теперь ставшего самым главным.
Старобинский, кстати, наглядно показывает, что тематические определения отдельных глав «Опытов», написанных как высказывания на ту или иную, заранее заданную тему, на самом деле, являются совершенно перпендикулярны своим заголовкам и, на самом деле, толкуют о разных подспудных диалектических процессах в сознании самого Монтеня.
Примерно так же опытный ответчик не отвечает на вопрос интервьюера, но перелицовывает его в нужном себе направлении.
Для меня встреча с Монтенем в старших классах оказалась формообразующей. И до сих пор я так и не избавился от этого душеподъёмного ощущения, возникающего каждый раз (а книга Старобинского вполне разделяет это послевкусие, словно бы выгораживающее для читателя площадку вненаходимости), когда открываешь тома «Опытов». Словно выходишь из душного, прокуренного помещения, «за скобки года, из ворот тюрьмы», на свежий, вневременной воздух и касаешься ноздрями запаха вечности.
Монтень и существует для меня как вневременная, вечная сущность и модель человека, он, собственно, всечеловек (где-то между Христом и Гамлетом) и есть - меланхоличный мелкопоместный аристократ, максимально точно сформулировавший многие мои жизненные установки.
И не от того, что я слишком уж хотел походить на бывшего мэра Бордо, который, после смерти любимого друга, удалился в башню не из слоновой кости, чтобы с помощью написания книги если не воскресить, то, хотя бы продолжить жизнь любезного Боэси, но потому что именно Монтень, соглашаясь или отталкиваясь от разнообразия точек зрения античных авторов, смог максимально полно определить сами эти границы человеческого, его золотой середины.
«Опыты» ( и некоторые близкие Монтеню книги) дают возможность покинуть территорию своего времени, чтобы прикоснуться к константам, неизменность которых оказывается залогом существования человека как вида.
Нынешний кризис гуманизма, окончательно забывающего о человеке, делающего его не целью, но средством достижения химер, давит и удушает, ибо идёт противоходом всей предыдущей цивилизации. В такие эпохи «Опыты» кажутся особенно ценным подспорьем, поддержкой и опорой, ибо показывают читателю, что он, в своих лучших проявлениях, не одинок, что это век вывихнут и вся рота идёт не в ногу, а не отдельное существо, чей голос, как известно, тоньше писка.
Тем более, что времена, описываемые Монтенем, жившим "в эпоху чумных эпидемий, костров, войн и великих страхов", и то на чём делает акценты Старобинский (тотальная неуверенность и полное безверие, запущенность и заброшенность общественных институтов, извращение изначальной человеческой природы - «самыми невыносимыми, - дважды цитирует он одну и ту же фразу Монтеня, - кажутся мне испорченность и разбой, возведённые в достоинство и в закон. Быть ограбленным в лесу не так обидно, как в безопасном месте. То было какое-то всеобщее сцепление прогнивших членов, Одно хуже другого, причём гнойники большей частью застарели и стали неизлечимыми, а и не требовали излечения…») удивительно рифмуются с тем, что мы наблюдаем теперь.
Из-за чего, окончательно проникнувшись дискурсом, Старобинский впадает в барочную избыточность и в маньеристские завитки в гораздо большей степени, чем в деловитых «Чернилах меланхолии».
Кроме того, Старобинский замечает, что Монтень почти никогда не пользуется будущим временем: во времена написания «Опытов» понятий «истории» и «прогресса» ещё не существовало, изобретены и введены они оказались чуть позже, из-за чего, видимо, Монтень постоянно говорит о том, что вынужден ходить по кругу.
Отсюда - его желание максимально насытить собственное настоящее содержанием, проживать каждый миг максимально наполнено.
«Любопытный поворот: отсутствие у Монтеня исторической надежды, долго казавшееся анахронизмом, сегодня когда современное состояние охвачено кризисом, обретает поразительную актуальность». Тем более, что кризис этот «можно определить как кризис веры в будущее», толкающий нас к «чувственно достоверному восприятию»: «мы замкнулись в настоящем - в плотской жизни, в опьянении и в экстазе - куда больше, чем Монтень».
Ведь он наблюдал за собственным телом как за важной, но не самой главной составной частью жизни, в отличие от наших современников, которых Старобинский обвиняет в неизбывном нарциссизме, «когда интересы человека ограничиваются только его нынешним состоянием».
Но «не может быть душевного покоя без общественного согласия - даже если предположить, что мудрец или отважный воин способны сохранять спокойствие среди жесточайших бурь». Старобинский считает, что Монтень, надорвавшийся на общественном поприще и надломленный смертью Боэси, удалился на покой, чтобы с помощью «Опытов» собрать себя воедино, ибо только книга (и её написание) даёт возможность склеить личность, состоящую из противоречий и находящуюся в постоянном движении (изменение) в нечто цельное.
«Творение, стремящееся обрести плоть и форму, есть прежде всего творение живого существа, которое жаждет достичь «полного и безраздельного» обладания своим телесным сознанием…»
Выводы Монтеня (а теперь и Старобинского) полны парадоксов в Уайльдовском духе - влияние извне разрушает человека, но без других невозможно понять себя; тот, кто скрывает свою сущность от людей, становится непрозрачен самому себе, ибо личина прирастает к лицу, навсегда меняя конфигурацию личности. И нужна бесстрашная открытость самопознания, чтобы проникнуть в средостение самого себя. Но когда ты к нему приникаешь, оказывается, что никакого центра нет.
«Непрочная связь с другими нам тем более необходима, что, прервись она, мы окончательно превратимся в ничто: мы не сможем обратиться ни к трансцендентальности, ни к нашему собственному «я», ибо и то и другое недостижимо; мы затеряемся между запредельной удалённостью Бога и несостоятельностью своего внутреннего мира. Наше единственно возможное бытие получает шанс лишь в обществе нам подобных, то есть в мире общей кажимости. Вот почему правдивое слово цементирует и публичную жизнь, и нашу частную идентичность».
Но что нужно предпринимать, чтобы продвигаться в сторону истины (Монтень, вообще-то, был атеистом), или, хотя бы индивидуальной правды? А ничего. Никакое действие (даже написание книги) не приносит удовлетворения, поэтому самым результативным оказывается именно бездействие.
«Человек действия становится человеком страстей; он больше не принадлежит себе: он находится во власти других и одновременно своего внутреннего смятения. Поэтому он вдвойне пассивен».
Монтень начинает своё многолетнее творение для того, чтобы отделить видимость от сути.
Уже в знаменитом предисловии к «Опытам» («...это искренняя книга, читатель...»), он заявляет процесс разоблачения собственных мнимостей, но постепенно углубляясь в толщу текста, начинает понимать, что отказаться от кажимостей невозможно - хотя бы оттого, что любовь как высшая форма отношения с другими, не способна на правду чувств («…и в делах любви и в изображении их должен быть привкус воровства…»).
Да что такое эти самые чувства? Насколько они имманентны или же заёмны? Как зависят от соположенности гуморов, а как от «эмоциональной матрицы», предлагаемой культурой своего времени?
Все второстепенные вопросы способны раскрыться через один, самый главный, оказывающийся многоуровневой метафорой, задающей направление медитации.
Ей Старобинский и начинает свою книгу: «Вначале зададим Монтеню вопрос, поставленный им самим: что происходит после того, как мысль меланхолика отвергла иллюзию видимостей? Что откроется человеку, разоблачившему вокруг себя всё фальшивое и притворное? Суждено ли ему достичь истины, бытия, идентичности, во имя которых он удалился от мира, отказавшись довольствоваться его личиной?»
Старобинский рассматривает семь параллельных деконструкций, учиняемых Монтенем в своих «Опытах» дружбе, любви, смерти, свободе, телу, языку, общественной жизни. Соответственно, в книге семь объёмных глав, благо бесконечная толща «Опытов» позволяет любому проделывать в них кротовьи норы, сообразно собственным представлениям о самом важном.
Поначалу кажется, что для Старобинского, как для врача (доктора бывшими не бывают) всего существенней - медицинская составляющая автора и его текста: то, как физиология, камни в почках, падение с лошади и нарастающая старость пишут так, а не иначе. Да только все эти вторичные половые признаки (особенно после «Чернил меланхолии») отступают перед самым главным, впрочем, тоже основополагающим медицинским фактом: вся наша жизнь - лишь подготовка к смерти, её страх и преодоление (или не преодоление) этого страха.
В книге «Действие и реакция» (очень кстати тоже существующей по-русски) Старобинский описывает «приключение и действие двух слов», вынесенных в заглавие, на протяжении двух тысяч лет, но именно Меланхолия, путешествующая у Жана Старобинского из книги в книгу под самыми разными обличиями и без оных, оказывается самым сильнодействующим мотивационным средством, раскрывающим, в первую очередь, особенности личности его самого.
И, судя по тому, что сейчас ему 96 лет и он, видимо, последний великий модернист (за исключением, разве что, Пьера Алешински), пристальное изучение меланхолии во всех возможных ракурсах и видах, оказывается неплохой терапией.
Особенно если учесть, что сам Мишель Монтень скончался, когда ему было всего 59.
«Прочитанное будет для него уже не украшением, не пересказом чужого фрагмента: оно станет неотъемлемой частью и подкреплением его мудрости», - объясняет Старобинский принципы монтеневского коллажа, и чуть позже добавляет: «Найти цитату, наилучшим образом отвечающую мысли, которую мы хотим выразить, в известном смысле означает вернуть себе право собственности на текст, писанный с чужой помощью: это означает, говорит Монтень в первом варианте приведённого только что отрывка, оставить за собой инициативу в инвенции, нахождении материала…»
То есть, с помощью предшественника из прошлых веков, Старобинский творит свою собственную онтологию. «Монтень в движении» (о чём автор предупреждает уже в предисловии) это не пример прочтения и интерпретации и, тем более, не обзорное исследование, но [само]углубление с помощью прочувствованного и отрефлексированного текста.
Старобинскому свойственно выбирать валентные темы для своего внутреннего самописца, чтобы изучая его описанием, погружаться не только в объект изображаемого (в том же самом томе «Поэзии и знания» есть ещё книги, посвящённые 1789 году как переломной эпохе перехода к «современной [модели] разума» или же монография «Портрет художника в образе паяца»), но и в важные стороны собственной личности. Выказывая их не на прямую, но через «культурный материал».
Относительно недавние «Чернила меланхолии» (2012) давали широкий обзор и эволюцию представлений о восприятии психических заболеваний от античности и до ХХ века не только потому, что филологию Старобинский изучал параллельно медицине, а затем некоторое время имел психиатрическую практику, постоянно изучая и разбирая «исторические источники», но ещё и оттого, что каждый психолог (психиатр, психоаналитик), прежде всего, врач самому себе.
Методология «новой критики», исповедующей сочетание самых разных гуманитарных идеологий, от марксизма и психоанализа до структурализма (но вышивающей поверх всего этого арсенала отмычек), как раз лучше всего и подходит для такого раскованного течения текста как чтения, напоминающего болезнь. Болезнь, разумеется, к смерти - и в Кьеркегоровском смысле и в самом что ни на есть бытовом: Старобинский считает, что «Опыты» Монтеня - это, прежде всего, опыт умирания, приучения себя к мысли о собственной смертности и даже более того - единственная, может быть, возможность посмертных переживаний. И, следовательно, максимально возможной свободы.
«Для освобожденного сознания жизнь уже кончилась и мир удалился от нас навсегда: и всё же нам из чистой милости дарована отсрочка, смерть отложена на потом, и отныне мы можем наслаждаться всеми прожитыми мгновениями, как если бы их нам вернули после смертного часа. Они даны впридачу, как следствие бесценного преимущества - преимущества просто жизни, очищенной теперь от всяких сожалений о прошлом и всякой заботы о будущем. Разрыв уже свершился, а потому каждый миг представляется нам непосредственным, безвозмездным даром, мысль о смерти не замутняет наслаждения, а хватка становится более проворной: это сладостное изобилие, рождённое отказом от благ и обладания ими; это присутствие лишь потому столь осязаемое и полное, что оно даровано сознанию, уже распрощавшемуся с жизнью. Подобный уход из мира принят у мистиков: но они больше не возвращаются к нему и наслаждаются одним только Богом. Монтеню же, распрощавшемуся с жизнью, человеческая жизнь и земной мир открываются в новом свете: он при жизни вкушает посмертное наслаждение…»
Поэтому, конечно, напрасно искать у Старобинского какие-то биографические подробности из жизни Монтеня (тем более, что за него это сделали другие исследователи), хотя приступы мочекаменной болезни и сетование Мишеля на свой маленький член, зафиксированные в «Опытах» вытаскиваются Старобинским на поверхность, поскольку активно влияют на складывающуюся конфигурацию текста.
Бывший медик, Старобинский извлекает из «Опытов» многочисленные физиологические метафоры, чтобы показать, как сочинение текста уподобляется складыванию конкретного физического тела. Да и что такое Монтень, вне его бессмертной книги, как не абстракция, которую даже непонятно где похоронили ( побывав однажды в шато Монтень, мы с друзьями безуспешно искали там его могилу, так и не нашли, оказывается останки его в XIX веке перезахоронили на территории университета Бордо, который с тех пор разделился сразу на несколько университетов, поди, теперь, найди)?
Кажется, я прочитал о Монтене всё, что существует на русском, начиная с самой первой кандидатской работы конца 40-х годов, которая попалась мне ещё в 90-х годах в диссертационном зале Ленинки. Но там речь, в основном, шла о жанре, завещанном нам Монтенем в качестве маргинального, и лишь теперь ставшего самым главным.
Старобинский, кстати, наглядно показывает, что тематические определения отдельных глав «Опытов», написанных как высказывания на ту или иную, заранее заданную тему, на самом деле, являются совершенно перпендикулярны своим заголовкам и, на самом деле, толкуют о разных подспудных диалектических процессах в сознании самого Монтеня.
Примерно так же опытный ответчик не отвечает на вопрос интервьюера, но перелицовывает его в нужном себе направлении.
Для меня встреча с Монтенем в старших классах оказалась формообразующей. И до сих пор я так и не избавился от этого душеподъёмного ощущения, возникающего каждый раз (а книга Старобинского вполне разделяет это послевкусие, словно бы выгораживающее для читателя площадку вненаходимости), когда открываешь тома «Опытов». Словно выходишь из душного, прокуренного помещения, «за скобки года, из ворот тюрьмы», на свежий, вневременной воздух и касаешься ноздрями запаха вечности.
Монтень и существует для меня как вневременная, вечная сущность и модель человека, он, собственно, всечеловек (где-то между Христом и Гамлетом) и есть - меланхоличный мелкопоместный аристократ, максимально точно сформулировавший многие мои жизненные установки.
И не от того, что я слишком уж хотел походить на бывшего мэра Бордо, который, после смерти любимого друга, удалился в башню не из слоновой кости, чтобы с помощью написания книги если не воскресить, то, хотя бы продолжить жизнь любезного Боэси, но потому что именно Монтень, соглашаясь или отталкиваясь от разнообразия точек зрения античных авторов, смог максимально полно определить сами эти границы человеческого, его золотой середины.
«Опыты» ( и некоторые близкие Монтеню книги) дают возможность покинуть территорию своего времени, чтобы прикоснуться к константам, неизменность которых оказывается залогом существования человека как вида.
Нынешний кризис гуманизма, окончательно забывающего о человеке, делающего его не целью, но средством достижения химер, давит и удушает, ибо идёт противоходом всей предыдущей цивилизации. В такие эпохи «Опыты» кажутся особенно ценным подспорьем, поддержкой и опорой, ибо показывают читателю, что он, в своих лучших проявлениях, не одинок, что это век вывихнут и вся рота идёт не в ногу, а не отдельное существо, чей голос, как известно, тоньше писка.
Тем более, что времена, описываемые Монтенем, жившим "в эпоху чумных эпидемий, костров, войн и великих страхов", и то на чём делает акценты Старобинский (тотальная неуверенность и полное безверие, запущенность и заброшенность общественных институтов, извращение изначальной человеческой природы - «самыми невыносимыми, - дважды цитирует он одну и ту же фразу Монтеня, - кажутся мне испорченность и разбой, возведённые в достоинство и в закон. Быть ограбленным в лесу не так обидно, как в безопасном месте. То было какое-то всеобщее сцепление прогнивших членов, Одно хуже другого, причём гнойники большей частью застарели и стали неизлечимыми, а и не требовали излечения…») удивительно рифмуются с тем, что мы наблюдаем теперь.
Из-за чего, окончательно проникнувшись дискурсом, Старобинский впадает в барочную избыточность и в маньеристские завитки в гораздо большей степени, чем в деловитых «Чернилах меланхолии».
Кроме того, Старобинский замечает, что Монтень почти никогда не пользуется будущим временем: во времена написания «Опытов» понятий «истории» и «прогресса» ещё не существовало, изобретены и введены они оказались чуть позже, из-за чего, видимо, Монтень постоянно говорит о том, что вынужден ходить по кругу.
Отсюда - его желание максимально насытить собственное настоящее содержанием, проживать каждый миг максимально наполнено.
«Любопытный поворот: отсутствие у Монтеня исторической надежды, долго казавшееся анахронизмом, сегодня когда современное состояние охвачено кризисом, обретает поразительную актуальность». Тем более, что кризис этот «можно определить как кризис веры в будущее», толкающий нас к «чувственно достоверному восприятию»: «мы замкнулись в настоящем - в плотской жизни, в опьянении и в экстазе - куда больше, чем Монтень».
Ведь он наблюдал за собственным телом как за важной, но не самой главной составной частью жизни, в отличие от наших современников, которых Старобинский обвиняет в неизбывном нарциссизме, «когда интересы человека ограничиваются только его нынешним состоянием».
Но «не может быть душевного покоя без общественного согласия - даже если предположить, что мудрец или отважный воин способны сохранять спокойствие среди жесточайших бурь». Старобинский считает, что Монтень, надорвавшийся на общественном поприще и надломленный смертью Боэси, удалился на покой, чтобы с помощью «Опытов» собрать себя воедино, ибо только книга (и её написание) даёт возможность склеить личность, состоящую из противоречий и находящуюся в постоянном движении (изменение) в нечто цельное.
«Творение, стремящееся обрести плоть и форму, есть прежде всего творение живого существа, которое жаждет достичь «полного и безраздельного» обладания своим телесным сознанием…»
Выводы Монтеня (а теперь и Старобинского) полны парадоксов в Уайльдовском духе - влияние извне разрушает человека, но без других невозможно понять себя; тот, кто скрывает свою сущность от людей, становится непрозрачен самому себе, ибо личина прирастает к лицу, навсегда меняя конфигурацию личности. И нужна бесстрашная открытость самопознания, чтобы проникнуть в средостение самого себя. Но когда ты к нему приникаешь, оказывается, что никакого центра нет.
«Непрочная связь с другими нам тем более необходима, что, прервись она, мы окончательно превратимся в ничто: мы не сможем обратиться ни к трансцендентальности, ни к нашему собственному «я», ибо и то и другое недостижимо; мы затеряемся между запредельной удалённостью Бога и несостоятельностью своего внутреннего мира. Наше единственно возможное бытие получает шанс лишь в обществе нам подобных, то есть в мире общей кажимости. Вот почему правдивое слово цементирует и публичную жизнь, и нашу частную идентичность».
Но что нужно предпринимать, чтобы продвигаться в сторону истины (Монтень, вообще-то, был атеистом), или, хотя бы индивидуальной правды? А ничего. Никакое действие (даже написание книги) не приносит удовлетворения, поэтому самым результативным оказывается именно бездействие.
«Человек действия становится человеком страстей; он больше не принадлежит себе: он находится во власти других и одновременно своего внутреннего смятения. Поэтому он вдвойне пассивен».
Монтень начинает своё многолетнее творение для того, чтобы отделить видимость от сути.
Уже в знаменитом предисловии к «Опытам» («...это искренняя книга, читатель...»), он заявляет процесс разоблачения собственных мнимостей, но постепенно углубляясь в толщу текста, начинает понимать, что отказаться от кажимостей невозможно - хотя бы оттого, что любовь как высшая форма отношения с другими, не способна на правду чувств («…и в делах любви и в изображении их должен быть привкус воровства…»).
Да что такое эти самые чувства? Насколько они имманентны или же заёмны? Как зависят от соположенности гуморов, а как от «эмоциональной матрицы», предлагаемой культурой своего времени?
Все второстепенные вопросы способны раскрыться через один, самый главный, оказывающийся многоуровневой метафорой, задающей направление медитации.
Ей Старобинский и начинает свою книгу: «Вначале зададим Монтеню вопрос, поставленный им самим: что происходит после того, как мысль меланхолика отвергла иллюзию видимостей? Что откроется человеку, разоблачившему вокруг себя всё фальшивое и притворное? Суждено ли ему достичь истины, бытия, идентичности, во имя которых он удалился от мира, отказавшись довольствоваться его личиной?»
Старобинский рассматривает семь параллельных деконструкций, учиняемых Монтенем в своих «Опытах» дружбе, любви, смерти, свободе, телу, языку, общественной жизни. Соответственно, в книге семь объёмных глав, благо бесконечная толща «Опытов» позволяет любому проделывать в них кротовьи норы, сообразно собственным представлениям о самом важном.
Поначалу кажется, что для Старобинского, как для врача (доктора бывшими не бывают) всего существенней - медицинская составляющая автора и его текста: то, как физиология, камни в почках, падение с лошади и нарастающая старость пишут так, а не иначе. Да только все эти вторичные половые признаки (особенно после «Чернил меланхолии») отступают перед самым главным, впрочем, тоже основополагающим медицинским фактом: вся наша жизнь - лишь подготовка к смерти, её страх и преодоление (или не преодоление) этого страха.
В книге «Действие и реакция» (очень кстати тоже существующей по-русски) Старобинский описывает «приключение и действие двух слов», вынесенных в заглавие, на протяжении двух тысяч лет, но именно Меланхолия, путешествующая у Жана Старобинского из книги в книгу под самыми разными обличиями и без оных, оказывается самым сильнодействующим мотивационным средством, раскрывающим, в первую очередь, особенности личности его самого.
И, судя по тому, что сейчас ему 96 лет и он, видимо, последний великий модернист (за исключением, разве что, Пьера Алешински), пристальное изучение меланхолии во всех возможных ракурсах и видах, оказывается неплохой терапией.
Особенно если учесть, что сам Мишель Монтень скончался, когда ему было всего 59.