"Каширское шоссе" Андрея Монастырского (в книге "Поездки за город"; "Коллективные действия", 1998)
"Зимой 1982 года я начал сходить с ума, записывая свои впечатления в дневник…"
"Всё началось с того, что с осень 81 года, ощутив очень сильный творческий и духовный кризис (после акции "Десять появлений") я в неумеренных для светского человека масштабах начал заниматься православной аскезой: молитва - два-три часа в день по молитвеннику и почти постоянно Иисусова молитва, пост, регулярное посещение богослужений, исповеди в монастыре, чтение книг исключительно духовного содержания…"
Внутри огромной книги с описаниями акций "Коллективных действий", точнее, в четвёртом (из пяти) томе дополнительных примечаний и комментариев, опубликован этот пространный мемуар главного советского-российского концептуалиста Андрея Монастырского, собранный им на основе "дневника наблюдений" за собственной болезнью. Написанный с такой степенью убедительности, что невольно разделяешь с автором его безумие, впрочем, узнаваемое, по многим деталями, и у себя самого. Как, не снимая одежды, в тёплую воду безумия входишь
Правда, обычный, не-больной человек способен переживать лишь зарницы всех этих многочисленных ощущений, возникающих, с одной стороны, как если ты совсем без кожи и, поэтому, воспринимаешь всевозможные тайные, мистические и неявные излучения, проникающие сквозь тело твоего сознания, а, с другой стороны, ты и сам способен вызывать и воплощать собой некоторые энергетические (цветовые, эротические, какие угодно) поля, отражающиеся на людях попадающих в твою орбиту. Сослуживцы и попутчики, пассажиры метро и просто случайно подвернувшиеся люди, обращающиеся кто в ангелов, кто в бесов, а кто - и в старозаветную Троицу.
Другое дело, что повседневный человек ловит в себе отголоски подобных пертурбаций (наиболее сильно меня впечатлило "умение" ума Монастырского останавливать свет, который, замерев, превращается в остановленное время), входя в пьяные или похмельные "образы", "опыты", "жанры", "маски" и "дискурсы". Или попадая в пограничные состояния из-за сложно организовавшихся обстоятельств, крайне редко. Чаще всего, во снах, предчувствиях болезней, в качестве щита от полной опустошённости ("эмоционального выгорания") или, например, во время бессонницы.
Монастырский же проживает в таком, предельном состоянии, переполненном самых разных, разнонаправленных (точно из совершенно разных миров и их страт) галлюцинаций, долгие месяцы. Ходит на службу в Литературный музей, где скрывает приливы эйфории, сменяющиеся "попаданием в ад", прикидываясь "нормальным человеком". Затем пугает жену и дочь, родителей и друзей, вызвавших, наконец, санитаров. После чего попадает в дурдом на Каширском шоссе, откуда выписывается пару месяцев спустя, очередной раз обманув врачей мнимой смиренностью.
После чего едет с мамой в Подмосковье, где сумасшествие не проходит, возвращается в Москву, продолжает блудить, блуждая внутри чудовищной мешанины из христианской (православной) ортодоксии, Каббалы, ведических принципов, даосских, дзенских и буддистских "мыслеформ", принимающих отчётливые материальные и энергетические воплощения.
"Вообще, когда я сейчас всё это пишу, я чувствую себя каким-то атеистическим шпионом, с самой современной аппаратурой проникшим к святая святых православной аскетической традиции, буквально пролезшим на "небеса" и теперь составляющим отчёт о проделанной работе. В каком-то смысле так оно и есть…"
Монастырский - человек изощрённого и глубокого ума, больших литературных дарований и серьёзного духовного (жизненного, творческого, какого угодно) опыта создаёт, этими умениями, уникальную (не припомню второй такой) хронику повседневного безумия, накладывающегося на бытовые дела и "карту" Москвы, со всеми особенностями её топографии.
И тут уже непонятно, то ли Монастырский настолько точно описывает свои запредельные состояния, что они начинают откликаться в читательском опыте, то ли, вынырнув из состояния обыденного ("согласованного") восприятия действительности, Монастырский заглянул куда-то туда в "коллективное сознательное" (ну, или, точнее, "бессознательное"), где плавают и наши нервные окончания (наши "фигуры интуиции") тоже.
Мне-то кажется, что это Андрей Монастырский создаёт своей густой, подробной (но, на первый взгляд, как бы незамысловатой, лишённой вторичной обработки, сырой) прозой внутри меня "фантомные боли", настолько он убедителен.
В пользу этой версии говорит и то, что описание "страстей" и "гонок", происходящее в застойной Москве, действует как альбом старых, выцветших, плохого цветоделения, открыток, на которых столица, времён первой советской олимпиады, выглядит каким-то параллельным миром, легко (?) выкликаемом в памяти наших ощущений.
Читаешь о том, как этот длинный, с загибом, переход с "Театральной" на "Охотный ряд" воспринимался больным сознанием Андрея как дорога из этого мира в мир иной, и легко встаёшь (подставляешься) на его место, идёшь вместе с ним по этой сплошной, безоконной, клаустрофобической кишке - и Москва проступает сквозь буквы отчётливее вида за окном (тем более, что там опять метель).
Больше всего эта детально выписанная (и, отчасти, что особенно становится заметным ближе к финалу) хроника напоминает многостраничные шизоаналитические гонки "Медгерменевтики", возникшей гораздо позже, но доведший этот стиль, состоящий из странных, раннее несуществующих "штучек", описываемых с помощью точно подобранных отмычек-определений, до виртуозного совершенства.
Но, кстати, "Каширское шоссе" напоминает не только мифогенные бдения "Медгерменевтов" и "Исповедь англичанина, употребляющего опиум" Томаса де Квинси (ближе всего состояния, зафиксированные Монастырским напоминают именно наркотический приход), но, как это ни странно, психолингвистические наблюдения и записки Лидии Гинзбург, главное в которых - точность вскрытия подтекстов, проявление незримого, и выведение подспудного содержания на "свет божий".
Вот что важно: именно художественный опыт позволяет Монастырскому не только передать максимально возможно полноту внутренней жизни неадекватного человека, но и, потворством своему исследовательскому любопытству, и создать сам этот полигон запредела, опасный для человеческого сознания. Раздваиваясь на носителя и наблюдателя, он не останавливается там, где стопорится "обычный человек", но лезет, вглубь своего безумия, дальше. Путешествия по слоям запредельных миров, буквализируя, по-сорокински, метафоры воплощением их в жизнь (не отсюда ли пошло знаменитое "говорить сердцем", тем более, что и сам Сорокин появляется на страницах безумного дневника) или искажая пространственно-временные характеристики. Растягивая или сжимая их (на территории "реальности", а не "искусства").
"На протяжении всего первоначального периода "вознесения" у меня одновременно происходило изменение окружающего мира по нескольким направлениям. Во-первых, удивительные трансформации неодушевлённых предметов ("Престолы"), во-вторых, трансформации людей (бесы-души-ангелы и т.д.) в их визуально-чувственном преображении; в-третьих, сами параметры восприятия - цветовые, световые, пространство, время и т.д., и, наконец, постоянный "паралингвистический" контакт с коллективным бессознательным (становящимся "сознательным" через мандалу "Властей" или просто мыслеформу Логоса как такового)…"
И даже достаточно этнографически подробное пребывание в психбольнице Монастырский описывает не с точки зрения "нравов", но именно что борьбы потусторонних сил (обитателей палаты Андрей почти сразу разделил на ангелов и демонов, и понеслась). Всё равно как если бы Солженицын или Иванов-Разумник рассказывали о своей тюремной эпопее с точки зрения не фактов, но, скажем, снов.
Жаль только, что Монастырского волнует только фактура и логика галлюцинаций, в "Каширском шоссе" нет ничего о том, как Андрей из этого состояния вышел. И, главное, как оно повлияло, или влияет на всю оставшуюся в нём жизнь.
"Всё началось с того, что с осень 81 года, ощутив очень сильный творческий и духовный кризис (после акции "Десять появлений") я в неумеренных для светского человека масштабах начал заниматься православной аскезой: молитва - два-три часа в день по молитвеннику и почти постоянно Иисусова молитва, пост, регулярное посещение богослужений, исповеди в монастыре, чтение книг исключительно духовного содержания…"
Внутри огромной книги с описаниями акций "Коллективных действий", точнее, в четвёртом (из пяти) томе дополнительных примечаний и комментариев, опубликован этот пространный мемуар главного советского-российского концептуалиста Андрея Монастырского, собранный им на основе "дневника наблюдений" за собственной болезнью. Написанный с такой степенью убедительности, что невольно разделяешь с автором его безумие, впрочем, узнаваемое, по многим деталями, и у себя самого. Как, не снимая одежды, в тёплую воду безумия входишь
Правда, обычный, не-больной человек способен переживать лишь зарницы всех этих многочисленных ощущений, возникающих, с одной стороны, как если ты совсем без кожи и, поэтому, воспринимаешь всевозможные тайные, мистические и неявные излучения, проникающие сквозь тело твоего сознания, а, с другой стороны, ты и сам способен вызывать и воплощать собой некоторые энергетические (цветовые, эротические, какие угодно) поля, отражающиеся на людях попадающих в твою орбиту. Сослуживцы и попутчики, пассажиры метро и просто случайно подвернувшиеся люди, обращающиеся кто в ангелов, кто в бесов, а кто - и в старозаветную Троицу.
Другое дело, что повседневный человек ловит в себе отголоски подобных пертурбаций (наиболее сильно меня впечатлило "умение" ума Монастырского останавливать свет, который, замерев, превращается в остановленное время), входя в пьяные или похмельные "образы", "опыты", "жанры", "маски" и "дискурсы". Или попадая в пограничные состояния из-за сложно организовавшихся обстоятельств, крайне редко. Чаще всего, во снах, предчувствиях болезней, в качестве щита от полной опустошённости ("эмоционального выгорания") или, например, во время бессонницы.
Монастырский же проживает в таком, предельном состоянии, переполненном самых разных, разнонаправленных (точно из совершенно разных миров и их страт) галлюцинаций, долгие месяцы. Ходит на службу в Литературный музей, где скрывает приливы эйфории, сменяющиеся "попаданием в ад", прикидываясь "нормальным человеком". Затем пугает жену и дочь, родителей и друзей, вызвавших, наконец, санитаров. После чего попадает в дурдом на Каширском шоссе, откуда выписывается пару месяцев спустя, очередной раз обманув врачей мнимой смиренностью.
После чего едет с мамой в Подмосковье, где сумасшествие не проходит, возвращается в Москву, продолжает блудить, блуждая внутри чудовищной мешанины из христианской (православной) ортодоксии, Каббалы, ведических принципов, даосских, дзенских и буддистских "мыслеформ", принимающих отчётливые материальные и энергетические воплощения.
"Вообще, когда я сейчас всё это пишу, я чувствую себя каким-то атеистическим шпионом, с самой современной аппаратурой проникшим к святая святых православной аскетической традиции, буквально пролезшим на "небеса" и теперь составляющим отчёт о проделанной работе. В каком-то смысле так оно и есть…"
Монастырский - человек изощрённого и глубокого ума, больших литературных дарований и серьёзного духовного (жизненного, творческого, какого угодно) опыта создаёт, этими умениями, уникальную (не припомню второй такой) хронику повседневного безумия, накладывающегося на бытовые дела и "карту" Москвы, со всеми особенностями её топографии.
И тут уже непонятно, то ли Монастырский настолько точно описывает свои запредельные состояния, что они начинают откликаться в читательском опыте, то ли, вынырнув из состояния обыденного ("согласованного") восприятия действительности, Монастырский заглянул куда-то туда в "коллективное сознательное" (ну, или, точнее, "бессознательное"), где плавают и наши нервные окончания (наши "фигуры интуиции") тоже.
Мне-то кажется, что это Андрей Монастырский создаёт своей густой, подробной (но, на первый взгляд, как бы незамысловатой, лишённой вторичной обработки, сырой) прозой внутри меня "фантомные боли", настолько он убедителен.
В пользу этой версии говорит и то, что описание "страстей" и "гонок", происходящее в застойной Москве, действует как альбом старых, выцветших, плохого цветоделения, открыток, на которых столица, времён первой советской олимпиады, выглядит каким-то параллельным миром, легко (?) выкликаемом в памяти наших ощущений.
Читаешь о том, как этот длинный, с загибом, переход с "Театральной" на "Охотный ряд" воспринимался больным сознанием Андрея как дорога из этого мира в мир иной, и легко встаёшь (подставляешься) на его место, идёшь вместе с ним по этой сплошной, безоконной, клаустрофобической кишке - и Москва проступает сквозь буквы отчётливее вида за окном (тем более, что там опять метель).
Больше всего эта детально выписанная (и, отчасти, что особенно становится заметным ближе к финалу) хроника напоминает многостраничные шизоаналитические гонки "Медгерменевтики", возникшей гораздо позже, но доведший этот стиль, состоящий из странных, раннее несуществующих "штучек", описываемых с помощью точно подобранных отмычек-определений, до виртуозного совершенства.
Но, кстати, "Каширское шоссе" напоминает не только мифогенные бдения "Медгерменевтов" и "Исповедь англичанина, употребляющего опиум" Томаса де Квинси (ближе всего состояния, зафиксированные Монастырским напоминают именно наркотический приход), но, как это ни странно, психолингвистические наблюдения и записки Лидии Гинзбург, главное в которых - точность вскрытия подтекстов, проявление незримого, и выведение подспудного содержания на "свет божий".
Вот что важно: именно художественный опыт позволяет Монастырскому не только передать максимально возможно полноту внутренней жизни неадекватного человека, но и, потворством своему исследовательскому любопытству, и создать сам этот полигон запредела, опасный для человеческого сознания. Раздваиваясь на носителя и наблюдателя, он не останавливается там, где стопорится "обычный человек", но лезет, вглубь своего безумия, дальше. Путешествия по слоям запредельных миров, буквализируя, по-сорокински, метафоры воплощением их в жизнь (не отсюда ли пошло знаменитое "говорить сердцем", тем более, что и сам Сорокин появляется на страницах безумного дневника) или искажая пространственно-временные характеристики. Растягивая или сжимая их (на территории "реальности", а не "искусства").
"На протяжении всего первоначального периода "вознесения" у меня одновременно происходило изменение окружающего мира по нескольким направлениям. Во-первых, удивительные трансформации неодушевлённых предметов ("Престолы"), во-вторых, трансформации людей (бесы-души-ангелы и т.д.) в их визуально-чувственном преображении; в-третьих, сами параметры восприятия - цветовые, световые, пространство, время и т.д., и, наконец, постоянный "паралингвистический" контакт с коллективным бессознательным (становящимся "сознательным" через мандалу "Властей" или просто мыслеформу Логоса как такового)…"
И даже достаточно этнографически подробное пребывание в психбольнице Монастырский описывает не с точки зрения "нравов", но именно что борьбы потусторонних сил (обитателей палаты Андрей почти сразу разделил на ангелов и демонов, и понеслась). Всё равно как если бы Солженицын или Иванов-Разумник рассказывали о своей тюремной эпопее с точки зрения не фактов, но, скажем, снов.
Жаль только, что Монастырского волнует только фактура и логика галлюцинаций, в "Каширском шоссе" нет ничего о том, как Андрей из этого состояния вышел. И, главное, как оно повлияло, или влияет на всю оставшуюся в нём жизнь.