"Путешественник не по торговым делам" (The Uncommercial Traveller") Чарльза Диккенса
37 очерков из этой книги (название "The Uncommercial Traveller" я бы перевёл несколько экономнее), лишь однажды, в 1962, опубликованной по-русски в составе того самого, легендарно-зелёного тридцатитомника (в двадцать шестом томе), печатались журналом «Круглый год» примерно девять лет (1860 -1869): Диккенс писал эти репортажные заметки между «больших сочинений» и «эпохальных работ», пафос их - во внимательном отношении к тому, что повседневно нас окружает.
И действительно, несмотря на травеложное название, особо дальних поездок в сборнике не описывается; Диккенс кружит, в основном, по Лондону, вокруг своего дома; максимум - пару раз пересекая пролив для того, чтобы оказаться во Франции (два очерка, причём один из них - про несуществующий ныне морг возле Нотр-Дама) и в Бельгии.
И один раз для того, чтобы оказаться в Нью-Йорке (хороший, хотя и не единственный повод описать трансатлантическую дорогу).
С другой стороны, это именно что «книга путешествий» с обязательными перемещениями в пространстве, открытиями новых территорий и описанием незнакомых нравов: Диккенс постоянно куда-то едет или идёт, прогуливается или мчит в пролётке, осматривается, присматривается, принюхивается.
То он едет в город своего детства, то в доки, то в верфи, то на похороны жертв кораблекрушения.
То гуляет по городским кладбищам, то инспектирует церкви, то зависает в театрах.
Отдельные очерки посвящены посещению богадельни, затем работного дома, детской больницы, свинцового завода.
Причём, Диккенс описывает все эти ужасы и чудеса бесчеловечной индустриализации как извечную, имманентную (самозарождающуюся) данность: как и положено транзитному пассажиру, в том, что творится он не видит виноватых, но только приметы окружающего мира, сами на него валящиеся.
В том, что происходит вокруг нет и не может быть никакой системы (мир таинственно непрозрачен, сокрыт в тени, являя собой тайну), никаких закономерностей - одна лишь только личная заинтересованность (или незаинтересованность) в том, что есть или в том, что обществу нужно для полного счастья.
Опрашивая бедняков в лачугах возле цементного завода, Диккенс радуется тому, что, описывая свои несчастья, эти нищие, но бесконечно благородные люди, даже и не думают выпрашивать у него помощи (вернусь и помогу, чем смогу - добавляет Диккенс от себя), а рассказ о посещении больницы для бездомных детей, он заканчивает так:
«Я сел в поезд на станции Степни, покинул Рэтклиф и доехал до вокзала на Фенчёрч-стрит. Пойти по моим следам может всякий, кто поедет этим же путём в обратном направлении.» («Звёздочка на Востоке»)
Вероятно, так писатель и понимает «социальную ответственность» для известного человека, который, правда, будучи «буржуазным гуманистом» (читай, абстрактным) не бичует пороки, но описывает их, тщательно дозируя эмоции и мысли при очередной успешной ремесленнической попытке «натянуть» необходимый объём.
«У меня не было в этом городе никаких дел - у меня вообще не бывает никаких дел ни в каких городах, - но мной овладела фантазия поехать и посмотреть, каков он в состоянии упадка»… («Гостиница при старом почтовом тракте»)
Десятая глава книги называется «Глухие кварталы и закоулки», восемнадцатая - «Ночной пакетбот Дувр - Кале», двадцать девятая - «Титбулловская богадельня»: Диккенсу свойственно описывать несовершенство социальных отношений (бескрайняя бедность, болезни, многочисленные пороки) и многочисленных национальных типов (в основном «простых людей») хорошо поставленной, фирменной диккенсовской интонацией.
Интонация - то, что воспринимается как демонстративно выпячиваемый (легко считываемый, слегка утрированный) приём; дополнительное усилие, стремящееся к структурности и скульптурности. К чистоте риторических рядов.
Так вот именно эта интонация, что-то среднее между Довлатовым» и «Жванецким», и есть, на мой взгляд, главное содержание книги.
Да что ещё могут содержать все эти, принципиально непродляемые (ни одна тема не тянется дальше одного репортажа), фрагменты преходящего жизненного опыта, кроме эффектно демонстрируемых стилистических модуляций?
«И вот мы чудесным образом оказались в море, и все - сам капитан, команда, путешественник не по торговым делам, и вообще весь экипаж - безоговорочно поверили, что нельзя терять ни минуты, что ветер переменил направление и крепчает и что мы отправляемся в кругосветное путешествие. Поднять все паруса! А ну живей, ребята! По реям! Не зевать там на нокбензеле! Пободрей! Отдать шкоты! Эй, вы, на брасах, приготовиться! Поживей там наверху! Закрепить снасти с правой стороны! Горнист! А ну, горнист, вперёд - играй! Вперёд выскакивает горнист, в руке горн - самого от земли не видно, - на лбу шишка (совсем недавно он растянулся, запнувшись о булыжник) - он играет что есть мочи. Ур-р-ра, горнист! Живей, ребята! Поддай им жару, горнист! Горнист поддаёт жару. Возбуждение растёт. Отдать рифы, ребята! Молодцы! Вот так! Все паруса подняты, ветер дует прямо с кормы, и корабль несётся вперёд, рассекая волны со скоростью пятнадцати узлов…» («Школы сокращённой системы»)
Ну, чем не модернизм?! Чем не ориентальная проза?!
Диккенс играется ритмом и жанровыми подвидами, выстраивает многочисленные повторения и новеллистические развороты, жонглируя точёными диаложными репликами и немигаемыми канцеляритами, точно даёт мастер-класс на журфаке.
Точно он всю жизнь проработал в советском «Огоньке» или в не менее советской второй тетрадке «Литературной газеты», порционно дозируя фактурку и размышлизмы, наблюдения и умозаключения, выпиливая абзацы точно лобзиком.
Всё это, однако, при погружённости в грязь быта, выглядит каким-то высокопарно выхолощенным, как пьеса из жизни биндюжников и нищебродов, поставленная в Художественном театре.
Важной особенностью интонирования, здесь оказывается демонстративная, джентльменская дожёванность каждого пассажа -мысли или наблюдения; без впадения в назидательность и дешёвый дидактизм, но - с тщательным (и, оттого, приятно старо-модным) проговариванием всех деталей.
Только ценой органики собственного интеллекта (исключительного и универсального; Диккенс - безусловный литературный гений) автор не скатывается в неестественную музеефицированную академичность - почти все очерки сборника кажутся свежими и читаются с разными оттенками, но одного и того же читательского любопытства.
Иногда хочется ощутить такой вот стилистической устойчивости; тщательно взвешенной и практически (несмотря на пройденное время, мало устаревшей) безупречной.
Собственно, поэтому «Путешественника не по коммерческим делам» и хочется включить в походную библиотечку травелогов по чужим территориям, окончательно выработанным стилистикам и навсегда ушедшим временам, неожиданно встающим в воображении во всём неотступающем великолепии.
И действительно, несмотря на травеложное название, особо дальних поездок в сборнике не описывается; Диккенс кружит, в основном, по Лондону, вокруг своего дома; максимум - пару раз пересекая пролив для того, чтобы оказаться во Франции (два очерка, причём один из них - про несуществующий ныне морг возле Нотр-Дама) и в Бельгии.
И один раз для того, чтобы оказаться в Нью-Йорке (хороший, хотя и не единственный повод описать трансатлантическую дорогу).
С другой стороны, это именно что «книга путешествий» с обязательными перемещениями в пространстве, открытиями новых территорий и описанием незнакомых нравов: Диккенс постоянно куда-то едет или идёт, прогуливается или мчит в пролётке, осматривается, присматривается, принюхивается.
То он едет в город своего детства, то в доки, то в верфи, то на похороны жертв кораблекрушения.
То гуляет по городским кладбищам, то инспектирует церкви, то зависает в театрах.
Отдельные очерки посвящены посещению богадельни, затем работного дома, детской больницы, свинцового завода.
Причём, Диккенс описывает все эти ужасы и чудеса бесчеловечной индустриализации как извечную, имманентную (самозарождающуюся) данность: как и положено транзитному пассажиру, в том, что творится он не видит виноватых, но только приметы окружающего мира, сами на него валящиеся.
В том, что происходит вокруг нет и не может быть никакой системы (мир таинственно непрозрачен, сокрыт в тени, являя собой тайну), никаких закономерностей - одна лишь только личная заинтересованность (или незаинтересованность) в том, что есть или в том, что обществу нужно для полного счастья.
Опрашивая бедняков в лачугах возле цементного завода, Диккенс радуется тому, что, описывая свои несчастья, эти нищие, но бесконечно благородные люди, даже и не думают выпрашивать у него помощи (вернусь и помогу, чем смогу - добавляет Диккенс от себя), а рассказ о посещении больницы для бездомных детей, он заканчивает так:
«Я сел в поезд на станции Степни, покинул Рэтклиф и доехал до вокзала на Фенчёрч-стрит. Пойти по моим следам может всякий, кто поедет этим же путём в обратном направлении.» («Звёздочка на Востоке»)
Вероятно, так писатель и понимает «социальную ответственность» для известного человека, который, правда, будучи «буржуазным гуманистом» (читай, абстрактным) не бичует пороки, но описывает их, тщательно дозируя эмоции и мысли при очередной успешной ремесленнической попытке «натянуть» необходимый объём.
«У меня не было в этом городе никаких дел - у меня вообще не бывает никаких дел ни в каких городах, - но мной овладела фантазия поехать и посмотреть, каков он в состоянии упадка»… («Гостиница при старом почтовом тракте»)
Десятая глава книги называется «Глухие кварталы и закоулки», восемнадцатая - «Ночной пакетбот Дувр - Кале», двадцать девятая - «Титбулловская богадельня»: Диккенсу свойственно описывать несовершенство социальных отношений (бескрайняя бедность, болезни, многочисленные пороки) и многочисленных национальных типов (в основном «простых людей») хорошо поставленной, фирменной диккенсовской интонацией.
Интонация - то, что воспринимается как демонстративно выпячиваемый (легко считываемый, слегка утрированный) приём; дополнительное усилие, стремящееся к структурности и скульптурности. К чистоте риторических рядов.
Так вот именно эта интонация, что-то среднее между Довлатовым» и «Жванецким», и есть, на мой взгляд, главное содержание книги.
Да что ещё могут содержать все эти, принципиально непродляемые (ни одна тема не тянется дальше одного репортажа), фрагменты преходящего жизненного опыта, кроме эффектно демонстрируемых стилистических модуляций?
«И вот мы чудесным образом оказались в море, и все - сам капитан, команда, путешественник не по торговым делам, и вообще весь экипаж - безоговорочно поверили, что нельзя терять ни минуты, что ветер переменил направление и крепчает и что мы отправляемся в кругосветное путешествие. Поднять все паруса! А ну живей, ребята! По реям! Не зевать там на нокбензеле! Пободрей! Отдать шкоты! Эй, вы, на брасах, приготовиться! Поживей там наверху! Закрепить снасти с правой стороны! Горнист! А ну, горнист, вперёд - играй! Вперёд выскакивает горнист, в руке горн - самого от земли не видно, - на лбу шишка (совсем недавно он растянулся, запнувшись о булыжник) - он играет что есть мочи. Ур-р-ра, горнист! Живей, ребята! Поддай им жару, горнист! Горнист поддаёт жару. Возбуждение растёт. Отдать рифы, ребята! Молодцы! Вот так! Все паруса подняты, ветер дует прямо с кормы, и корабль несётся вперёд, рассекая волны со скоростью пятнадцати узлов…» («Школы сокращённой системы»)
Ну, чем не модернизм?! Чем не ориентальная проза?!
Диккенс играется ритмом и жанровыми подвидами, выстраивает многочисленные повторения и новеллистические развороты, жонглируя точёными диаложными репликами и немигаемыми канцеляритами, точно даёт мастер-класс на журфаке.
Точно он всю жизнь проработал в советском «Огоньке» или в не менее советской второй тетрадке «Литературной газеты», порционно дозируя фактурку и размышлизмы, наблюдения и умозаключения, выпиливая абзацы точно лобзиком.
Всё это, однако, при погружённости в грязь быта, выглядит каким-то высокопарно выхолощенным, как пьеса из жизни биндюжников и нищебродов, поставленная в Художественном театре.
Важной особенностью интонирования, здесь оказывается демонстративная, джентльменская дожёванность каждого пассажа -мысли или наблюдения; без впадения в назидательность и дешёвый дидактизм, но - с тщательным (и, оттого, приятно старо-модным) проговариванием всех деталей.
Только ценой органики собственного интеллекта (исключительного и универсального; Диккенс - безусловный литературный гений) автор не скатывается в неестественную музеефицированную академичность - почти все очерки сборника кажутся свежими и читаются с разными оттенками, но одного и того же читательского любопытства.
Иногда хочется ощутить такой вот стилистической устойчивости; тщательно взвешенной и практически (несмотря на пройденное время, мало устаревшей) безупречной.
Собственно, поэтому «Путешественника не по коммерческим делам» и хочется включить в походную библиотечку травелогов по чужим территориям, окончательно выработанным стилистикам и навсегда ушедшим временам, неожиданно встающим в воображении во всём неотступающем великолепии.