Дневники Байрона
Когда Байрон жил в Равенне у него были две кошки, ястреб и ручная («но отнюдь не прирученная») ворона.
Не говоря о лошадях, на которых великий поэт скакал «каждое утро» после пробуждения, только бы избавиться от хандры, упоминаемой неоднократно.
«…не могу понять, отчего я всегда просыпаюсь под утро в один и тот же час и всегда в прескверном состоянии духа - я бы сказал, в отчаянии - даже от того, что нравилось мне накануне. Через час-два это проходит, и я, если не засыпаю, то хотя бы успокаиваюсь. Пять лет назад, в Англии, я страдал той же ипохондрией, причём она сопровождалась такой жаждой, что мне случалось выпивать до пятнадцати бутылок содовой воды за ночь, в постели, так и не утолив этой жажды - хотя часть воды, конечно, вытекала в виде пены, когда я откупоривал бутылки или в нетерпении отбивал горлышки. Сейчас я не ощущаю жажды, но угнетённое состояние столь же сильно…» (02.02.1821)
Нелепое и странное смешивается в этих записях с проявлениями подлинного величия, творческого, поэтического и человеческого; а прекрасные формулы, достойные лучших стихов («Свобода - мать всех немногих добродетелей, какие свойственны человеку» (08.01.1821) или: «Единственная ценность славы состоит в том, что она открывает доступ к наслаждениям; и чем наслаждения эти возвышеннее, тем лучше для них и для нас так же. Всё же приятно было услышать отзвуки нашей славы до обеда, а девичью игру на арфе - после...», 15.01.1821) соседствуют с риторикой, едва ли не комического свойства.
Каждый раз, читая личные бумаги очередного позапрошловекового кумира, постоянно спотыкаешься о нелепости позы, доведённой до окарикатуривания, ну, или воспринимаемые ныне как пародия - после того, как именно эта, конкретная поза, была изобретена этим конкретным человеком, после чего, впущенная в культурный обиход, она была многократно пережёвана и затреплена до полного неприличия.
В случае с «демонической личностью» Байрона это заметно особенно выпукло хотя бы оттого, что вся эта «противоречивая» информация выплеснута на читателя в очень концентрированном состоянии на очень небольшом текстуальном пространстве.
«Байрон, Вяземский» на Яндекс.Фотках
Дневник Байрон принимался вести трижды. Однако, каждый раз надолго его не хватало.
Первым я прочитал месячные по протяжённости записки, которые поэт вёл во время швейцарского путешествия в 1816-м году.
Тогда, по просьбе сестры Августы, он описывал эффектные пейзажи - горных перевалов, обрывов и рек, погодных и душевных состояний, постоянно поминая Руссо.
Записи эти похожи на письма («Внизу болтают женщины; а я читаю Шиллера во французском переводе. Покойной ночи, милая Августа», 20.09.1816), а ещё больше - на травелог, исчерпанный вполне порционными 13-тью днями одной единственной «поездки», в которую его погнала нелёгкая.
«С погодой мне очень везло все 13 дней моей поездки: повезло и со спутником (м-р Х[обхауз]); повезло в исполнении нашей программы; не было даже мелких случайностей и задержек, какие часто отравляют путешествие, даже в местности менее дикой. Я был расположен насладиться поездкой. Я люблю Природу и поклоняюсь Красоте. Я умею переносить усталость и лишения, а зато повидал некоторые из красивейших мест в мире. Но и здесь меня не покидали горькие воспоминания, особенно о последних семейных невзгодах, - воспоминания, которым суждено сопровождать меня всю жизнь; ни пастушьи напевы, ни грохот лавин, ни водопады, ни горы, ни ледники, ни леса, ни тучи ни на миг не облегчили тяжесть, лежащую у меня на сердце; ни на миг не дали растворить моё несчастное «Я» в величии, могуществе и красоте, со всех сторон меня окружавшей…» (29.09.1816)
Отчего-то кажется, что, в смысле деклараций и декларативности, очень похоже на Диму Воденникова; при том, что если судить непосредственно по содержанию «швейцарских» записей ничего особенного в «нашей программе» у «демонической личности» запланировано не было.
Обычные туристические пунктумы, даже без претензии на паломничество.
А вот в Равенне, где Байрон живёт в начале 1821-го года (то есть, за три года до смерти), постоянно жалуясь на хандру и недомогания (несварение желудка и головные боли), с погодой ему не везло постоянно: всё время шёл дождь и дул сирокко.
«Хорошо, что я имею литературные наклонности - но всё же скучно, когда столько дней нельзя выбраться из дому ни на каком коне, кроме Пегаса. Дороги ещё хуже, чем погода; земля размякла, потоки разлились и мы шлёпаем по воде…» (12.01.1821)
По сути это, порой, весьма подробные подневные записи мыслей и дел, то есть, хроника, а литература - идеальный способ проведения (сжигания, убивания) времени. Особенно в непогоду, как метафорическую, так и вполне конкретную.
Всем хороша страна Италия, но только не зимой, когда даже революции и войны останавливаются, дабы не потонуть в бездорожье.
«Сегодня от моих приятелей - Карбонариев - не было никаких вестей, а между тем нижний этаж моего дома завален их штыками, ружьями, патронами и прочим. Должно быть, они считают меня за некий склад, которым можно пожертвовать в случае неудачи. Это было бы ещё ничего; если бы удалось освободить Италию, неважно, кем или чем жертвовать. Эта великая цель - подлинная поэзия политики. Подумать только - свободная Италия!!! Её не было со времён Августа…» (18.02.1821)
Очень странное ощущение: через понимание мотивации вплотную приблизившись к чужой доблести, видишь, как от неё остаются одни лишь цветные лоскутки слов ("я не могу иначе": ну, разумеется, не можешь, ведь ты же Байрон, хотя, если судить по дневнику, тебе же это ничего не стоило... так, может, это и не доблесть вовсе?! Вполне нормальное такое мнение. Из лакейской: ведь, кк известно, для слуг и близких великих личностей не существует).
Каждый день (правда хватило его всего на два месяца - на январь и на февраль, самым первым дневником, 1813 - 14-ых годов, которые он упоминает в самом начале предпоследней дневниковой тетради, уж не знаю, сохранился он или нет, поэт занимался гораздо больше, чем этим, закатным почти) Байрон отмечает, писал он или не писал («жил чисто животной жизнью", 25.02.1821»), писал или читал, что читал и сколько.
Тут же описывает впечатление от прочитанного или отмечает, что удалось сделать, ну, например, в «Сарданапале».
Поэма, между тем, расположена в том же томе, что и дневники, поэтому можно легко сравнить означаемое и означающее, свести их, так сказать, на очной ставке.
Поразительный выходит эффект, когда из манерной бытовухи возникают строфы, искры которых передают даже переводы и временной промежуток в два, практически, века.
Тоже самое касается и «опьянения революционной фразой», которая выглядит комично, если не знать, что, на самом-то, деле всё взаправду и всерьёз - через пару лет, откликнувшись на родственное приглашение («Почему бы и нет? Будущей весной я, пожалуй, мог бы поехать», 25.01.1821) , Байрон умрёт практически «на баррикадах» в Греции.
А пока - кормит кошек, журит ястреба за то, что тот отнимает корм у вороны, составляет план воспитания дочери и ездит верхом. Сочиняет. Отвечает на письма. Пишет или не пишет. Справляет своё 33-летие («...ложусь с тяжёлым сердцем оттого, что прожил так долго и так бесполезно...»), ходит в гости.
Жаждет, ждёт восстания. И снова ездит верхом и стреляет, превозмогая атмосферную тяжесть конкретного биографического момента.
Россыпь дел, которые как бы не сводимы к единому знаменателю - вот что кажется особенно манерным, нарочитым каким-то; позволяющим наблюдателю ощущать себя умнее, ну, в данном случае, Байрона.
Так себе чувство; Пушкин прав, но, ей богу, лучше отвлекаться на то, что Моцарт недостоин сам себя, чем следить за тем, как жернова судьбы, несмазанные, сухие, всё плотней и плотней прибирают пока ещё живого человека (да ещё какого!) к своим отчётливо нежилым рукам.
Все эти руки и жернова «звенят» по каждому из тех, кто читает; по любому из нас.
Даже если ты не Байрон.
Тем более, если ты не он.
Не говоря о лошадях, на которых великий поэт скакал «каждое утро» после пробуждения, только бы избавиться от хандры, упоминаемой неоднократно.
«…не могу понять, отчего я всегда просыпаюсь под утро в один и тот же час и всегда в прескверном состоянии духа - я бы сказал, в отчаянии - даже от того, что нравилось мне накануне. Через час-два это проходит, и я, если не засыпаю, то хотя бы успокаиваюсь. Пять лет назад, в Англии, я страдал той же ипохондрией, причём она сопровождалась такой жаждой, что мне случалось выпивать до пятнадцати бутылок содовой воды за ночь, в постели, так и не утолив этой жажды - хотя часть воды, конечно, вытекала в виде пены, когда я откупоривал бутылки или в нетерпении отбивал горлышки. Сейчас я не ощущаю жажды, но угнетённое состояние столь же сильно…» (02.02.1821)
Нелепое и странное смешивается в этих записях с проявлениями подлинного величия, творческого, поэтического и человеческого; а прекрасные формулы, достойные лучших стихов («Свобода - мать всех немногих добродетелей, какие свойственны человеку» (08.01.1821) или: «Единственная ценность славы состоит в том, что она открывает доступ к наслаждениям; и чем наслаждения эти возвышеннее, тем лучше для них и для нас так же. Всё же приятно было услышать отзвуки нашей славы до обеда, а девичью игру на арфе - после...», 15.01.1821) соседствуют с риторикой, едва ли не комического свойства.
Каждый раз, читая личные бумаги очередного позапрошловекового кумира, постоянно спотыкаешься о нелепости позы, доведённой до окарикатуривания, ну, или воспринимаемые ныне как пародия - после того, как именно эта, конкретная поза, была изобретена этим конкретным человеком, после чего, впущенная в культурный обиход, она была многократно пережёвана и затреплена до полного неприличия.
В случае с «демонической личностью» Байрона это заметно особенно выпукло хотя бы оттого, что вся эта «противоречивая» информация выплеснута на читателя в очень концентрированном состоянии на очень небольшом текстуальном пространстве.
«Байрон, Вяземский» на Яндекс.Фотках
Дневник Байрон принимался вести трижды. Однако, каждый раз надолго его не хватало.
Первым я прочитал месячные по протяжённости записки, которые поэт вёл во время швейцарского путешествия в 1816-м году.
Тогда, по просьбе сестры Августы, он описывал эффектные пейзажи - горных перевалов, обрывов и рек, погодных и душевных состояний, постоянно поминая Руссо.
Записи эти похожи на письма («Внизу болтают женщины; а я читаю Шиллера во французском переводе. Покойной ночи, милая Августа», 20.09.1816), а ещё больше - на травелог, исчерпанный вполне порционными 13-тью днями одной единственной «поездки», в которую его погнала нелёгкая.
«С погодой мне очень везло все 13 дней моей поездки: повезло и со спутником (м-р Х[обхауз]); повезло в исполнении нашей программы; не было даже мелких случайностей и задержек, какие часто отравляют путешествие, даже в местности менее дикой. Я был расположен насладиться поездкой. Я люблю Природу и поклоняюсь Красоте. Я умею переносить усталость и лишения, а зато повидал некоторые из красивейших мест в мире. Но и здесь меня не покидали горькие воспоминания, особенно о последних семейных невзгодах, - воспоминания, которым суждено сопровождать меня всю жизнь; ни пастушьи напевы, ни грохот лавин, ни водопады, ни горы, ни ледники, ни леса, ни тучи ни на миг не облегчили тяжесть, лежащую у меня на сердце; ни на миг не дали растворить моё несчастное «Я» в величии, могуществе и красоте, со всех сторон меня окружавшей…» (29.09.1816)
Отчего-то кажется, что, в смысле деклараций и декларативности, очень похоже на Диму Воденникова; при том, что если судить непосредственно по содержанию «швейцарских» записей ничего особенного в «нашей программе» у «демонической личности» запланировано не было.
Обычные туристические пунктумы, даже без претензии на паломничество.
А вот в Равенне, где Байрон живёт в начале 1821-го года (то есть, за три года до смерти), постоянно жалуясь на хандру и недомогания (несварение желудка и головные боли), с погодой ему не везло постоянно: всё время шёл дождь и дул сирокко.
«Хорошо, что я имею литературные наклонности - но всё же скучно, когда столько дней нельзя выбраться из дому ни на каком коне, кроме Пегаса. Дороги ещё хуже, чем погода; земля размякла, потоки разлились и мы шлёпаем по воде…» (12.01.1821)
По сути это, порой, весьма подробные подневные записи мыслей и дел, то есть, хроника, а литература - идеальный способ проведения (сжигания, убивания) времени. Особенно в непогоду, как метафорическую, так и вполне конкретную.
Всем хороша страна Италия, но только не зимой, когда даже революции и войны останавливаются, дабы не потонуть в бездорожье.
«Сегодня от моих приятелей - Карбонариев - не было никаких вестей, а между тем нижний этаж моего дома завален их штыками, ружьями, патронами и прочим. Должно быть, они считают меня за некий склад, которым можно пожертвовать в случае неудачи. Это было бы ещё ничего; если бы удалось освободить Италию, неважно, кем или чем жертвовать. Эта великая цель - подлинная поэзия политики. Подумать только - свободная Италия!!! Её не было со времён Августа…» (18.02.1821)
Очень странное ощущение: через понимание мотивации вплотную приблизившись к чужой доблести, видишь, как от неё остаются одни лишь цветные лоскутки слов ("я не могу иначе": ну, разумеется, не можешь, ведь ты же Байрон, хотя, если судить по дневнику, тебе же это ничего не стоило... так, может, это и не доблесть вовсе?! Вполне нормальное такое мнение. Из лакейской: ведь, кк известно, для слуг и близких великих личностей не существует).
Каждый день (правда хватило его всего на два месяца - на январь и на февраль, самым первым дневником, 1813 - 14-ых годов, которые он упоминает в самом начале предпоследней дневниковой тетради, уж не знаю, сохранился он или нет, поэт занимался гораздо больше, чем этим, закатным почти) Байрон отмечает, писал он или не писал («жил чисто животной жизнью", 25.02.1821»), писал или читал, что читал и сколько.
Тут же описывает впечатление от прочитанного или отмечает, что удалось сделать, ну, например, в «Сарданапале».
Поэма, между тем, расположена в том же томе, что и дневники, поэтому можно легко сравнить означаемое и означающее, свести их, так сказать, на очной ставке.
Поразительный выходит эффект, когда из манерной бытовухи возникают строфы, искры которых передают даже переводы и временной промежуток в два, практически, века.
Тоже самое касается и «опьянения революционной фразой», которая выглядит комично, если не знать, что, на самом-то, деле всё взаправду и всерьёз - через пару лет, откликнувшись на родственное приглашение («Почему бы и нет? Будущей весной я, пожалуй, мог бы поехать», 25.01.1821) , Байрон умрёт практически «на баррикадах» в Греции.
А пока - кормит кошек, журит ястреба за то, что тот отнимает корм у вороны, составляет план воспитания дочери и ездит верхом. Сочиняет. Отвечает на письма. Пишет или не пишет. Справляет своё 33-летие («...ложусь с тяжёлым сердцем оттого, что прожил так долго и так бесполезно...»), ходит в гости.
Жаждет, ждёт восстания. И снова ездит верхом и стреляет, превозмогая атмосферную тяжесть конкретного биографического момента.
Россыпь дел, которые как бы не сводимы к единому знаменателю - вот что кажется особенно манерным, нарочитым каким-то; позволяющим наблюдателю ощущать себя умнее, ну, в данном случае, Байрона.
Так себе чувство; Пушкин прав, но, ей богу, лучше отвлекаться на то, что Моцарт недостоин сам себя, чем следить за тем, как жернова судьбы, несмазанные, сухие, всё плотней и плотней прибирают пока ещё живого человека (да ещё какого!) к своим отчётливо нежилым рукам.
Все эти руки и жернова «звенят» по каждому из тех, кто читает; по любому из нас.
Даже если ты не Байрон.
Тем более, если ты не он.