Роберто Боланьо "Далёкая звезда", роман
Вот уже второй подряд роман Роберто Боланьо содержит аспекты, точно специально подогнанные для русскоязычного читателя.
В «Третьем рейхе» фабула вертелась вокруг настольной игры, повторяющей историю Второй Мировой. Из-за чего советские топонимы и фамилии сыпались как из рога изобилия.
В «Далёкой игре» сюжетные игры завязаны на поэзию, поэтическое творчество, однако, и здесь один из главных героев оказывается племянник Ивана Черняховского, единственного в высшем командовании советского генерала-еврея, которого Боланьо (или же его двойник) ставит выше Рокоссовского и даже самого Жукова.
Мне, живущему в непосредственной близости от улицы Черняховского, эта странность текста чилийца, эмигрировавшего после военного переворота 1973 года сначала во Францию, а затем в Испанию (и умершего в Барселоне, где мной этот текст был прочитан) добавила, с одной стороны, тонких связей и аналогий с моей собственной ситуацией; но, с другой, именно что вводом советской сермяги в этот, всем прочим потусторонний текст, восприятие докручивается до какой-то особой степени отчуждённости.
«Как, в каком сне или в каком кошмаре могут соседствовать племянник Черняховского, еврей-большевик из южночилийских лесов, и прохвосты, сукины дети, во сне убившие Роке Дальтона, дабы положить конец дискуссии и потому, что так было надо революции? Невозможно…»
Начинается всё с описания жизни литературной студии в одном провинциальном городе. В сборнике Боланьо «Шлюхи-убийцы», кстати, есть вполне автобиографический рассказ о том, как он пытался зарабатывать деньги работой в подобном поэтическом кружке (даже название города, кажется, в рассказе сохранено тоже самое) и почему из этого ничего не получилось.
Все, прочитанные мной тексты Боланьо, балансируют между реалиями биографии и ирреальным вымыслом, сближающим его книги со школой латиноамериканского магического реализма.
Поэтому когда в финале «Далёкой игры» рассказчику дарят роман Маркеса, «который я уже читал, но не стал говорить об этом», не особенно удивляешься.
Другое дело, что в отличие от Фуэнтоса и Астуриаса, не говоря уже о Борхесе (его персонаж Пьера Минара упоминается в предисловии) или Карпентьере сюрреализм Боланьо никогда не выходит за рамки возможного.
У него иные источники финансирования вдохновения: один из рассказов сборника «Шлюхи-убийцы» построен на простом перечислении французских поэтов середины ХХ века, включенных в некую антологию, неожиданно найденную рассказчиком в глухой африканской деревушке.
Развитой французский [поэтический] модернизм собаку съел на открытых источниках истечения бескрайней, никуда не ведущей (самодостаточной) суггестии, которые Боланьо, начинавший со стихов, переводит на язык ассоциативной прозы.
В его романе-биографии одного странного человека, постоянно меняющего имена и занятия (начинал со стихов, позже стал летчиком и серийным убийцей, затем профессиональным революционером, оператором порнофильмов, подпольным критиком и публицистом) соблюдены все жанровые признаки сюжетной прозы, однако, они так переосмыслены и перетасованы, что читатель, клюющий на привычную наживку, получает на выходе нечто прямо противоположное.
В «Далекой звезде» сходятся самодостаточность каждого эпизода и общее послевкусие, накапливающееся по мере прохождения текста, становящегося всё более и более невероятным.
Отчасти (но лишь отчасти) это напоминает мне методу Пола Остера, в книгах которого происходит невероятное количество событий (гораздо большей плотности чем даже в телемыле), при том, что каждый отдельный эпизод, взятый вне целого, кажется вполне реалистичным.
Боланьо добавляет к этой технологии полнейшую стилистическую раскованность белого стиха (тут я не повествовательные структуры имею ввиду - здесь чилиец достаточно традиционен - но именно что способ организации послевкусия), позволяющую находить «странное» в повседневном.
Это необходимо для адекватной передачи поставленной автором задачи - показать абсурд и неадекватность обычной жизни при военной диктатуре.
Режим Пиночета постоянно бурлит и кроваво пенится на периферии сознания, постоянно встраиваясь в причинно-следственные связи и отношения между людьми, которые могут в любой момент пропасть (в смысле исчезнуть).
Жизнь поэтической студии, со своими звездами и аутсайдерами, влюбленностями и разницей социальных происхождений развивается на чудовищном и деморализующем всех фоне, когда серийные убийства одного, отдельно взятого сюрреалиста, фиксирующего свои преступления на фотопленку и устраивающего из этих работ выставку в столице, ничем не отличается от ужаса жути, ежеминутно творимого по всей стране.
Ирреальность политики и социальных отношений извращает любые, даже самые незначительные, бытовые мелочи, делает их похожими на обмылки душного сна.
Это у Чехова пока люди пьют чай происходят трагедии и рушатся миры, у Боланьо же привычное существование, изо всех старающееся делать вид, что в стране и с ними всё в порядке, трещит по швам потому что пока люди заваривают мате их знакомые и соседи пропадают не по дням, а по часам.
В такой ситуации логика поэта-романтика, оказывающего серийным убийцей, ничем не отличается от логики тоталитарного государства, целенаправленно изводящего своих жителей.
Чем чудовищнее реальность тем важнее ее не замечать; чем больше ты её не замечаешь тем она абсурднее и, в конечном счёте, гаже в своей непредсказуемости. Что, конечно, хорошо для искусства [поэзии и прозы], но ужасно в повседневном быту.
Тем более, что жизнь ведь на этом не заканчивается, но продолжает длиться, бессмысленная и беспощадная. Каждый день. Каждый день. Каждый день.
И вот ты, забытый, забитый, без денег и перспектив, совершенно никому не нужный, сидишь где-то очень далеко от родины в очередном дешевом барселонском пансионе, пока тебя не находит следователь, идущий по следам зверя.
Чтобы, в конечном счёте, понять: даже если ты никогда никого не убивал, зверь этот сидит внутри тебя.
Моя статья о романах Пола Остера: http://old.russ.ru/krug/20020606_bav.html
Выставка о жизни и творчестве Роберта Боланьо в СССВ: http://paslen.livejournal.com/1642303.html
Роман Роберто Боланьо "Третий рейх": http://paslen.livejournal.com/1642518.html
В «Третьем рейхе» фабула вертелась вокруг настольной игры, повторяющей историю Второй Мировой. Из-за чего советские топонимы и фамилии сыпались как из рога изобилия.
В «Далёкой игре» сюжетные игры завязаны на поэзию, поэтическое творчество, однако, и здесь один из главных героев оказывается племянник Ивана Черняховского, единственного в высшем командовании советского генерала-еврея, которого Боланьо (или же его двойник) ставит выше Рокоссовского и даже самого Жукова.
Мне, живущему в непосредственной близости от улицы Черняховского, эта странность текста чилийца, эмигрировавшего после военного переворота 1973 года сначала во Францию, а затем в Испанию (и умершего в Барселоне, где мной этот текст был прочитан) добавила, с одной стороны, тонких связей и аналогий с моей собственной ситуацией; но, с другой, именно что вводом советской сермяги в этот, всем прочим потусторонний текст, восприятие докручивается до какой-то особой степени отчуждённости.
«Как, в каком сне или в каком кошмаре могут соседствовать племянник Черняховского, еврей-большевик из южночилийских лесов, и прохвосты, сукины дети, во сне убившие Роке Дальтона, дабы положить конец дискуссии и потому, что так было надо революции? Невозможно…»
Начинается всё с описания жизни литературной студии в одном провинциальном городе. В сборнике Боланьо «Шлюхи-убийцы», кстати, есть вполне автобиографический рассказ о том, как он пытался зарабатывать деньги работой в подобном поэтическом кружке (даже название города, кажется, в рассказе сохранено тоже самое) и почему из этого ничего не получилось.
Все, прочитанные мной тексты Боланьо, балансируют между реалиями биографии и ирреальным вымыслом, сближающим его книги со школой латиноамериканского магического реализма.
Поэтому когда в финале «Далёкой игры» рассказчику дарят роман Маркеса, «который я уже читал, но не стал говорить об этом», не особенно удивляешься.
Другое дело, что в отличие от Фуэнтоса и Астуриаса, не говоря уже о Борхесе (его персонаж Пьера Минара упоминается в предисловии) или Карпентьере сюрреализм Боланьо никогда не выходит за рамки возможного.
У него иные источники финансирования вдохновения: один из рассказов сборника «Шлюхи-убийцы» построен на простом перечислении французских поэтов середины ХХ века, включенных в некую антологию, неожиданно найденную рассказчиком в глухой африканской деревушке.
Развитой французский [поэтический] модернизм собаку съел на открытых источниках истечения бескрайней, никуда не ведущей (самодостаточной) суггестии, которые Боланьо, начинавший со стихов, переводит на язык ассоциативной прозы.
В его романе-биографии одного странного человека, постоянно меняющего имена и занятия (начинал со стихов, позже стал летчиком и серийным убийцей, затем профессиональным революционером, оператором порнофильмов, подпольным критиком и публицистом) соблюдены все жанровые признаки сюжетной прозы, однако, они так переосмыслены и перетасованы, что читатель, клюющий на привычную наживку, получает на выходе нечто прямо противоположное.
В «Далекой звезде» сходятся самодостаточность каждого эпизода и общее послевкусие, накапливающееся по мере прохождения текста, становящегося всё более и более невероятным.
Отчасти (но лишь отчасти) это напоминает мне методу Пола Остера, в книгах которого происходит невероятное количество событий (гораздо большей плотности чем даже в телемыле), при том, что каждый отдельный эпизод, взятый вне целого, кажется вполне реалистичным.
Боланьо добавляет к этой технологии полнейшую стилистическую раскованность белого стиха (тут я не повествовательные структуры имею ввиду - здесь чилиец достаточно традиционен - но именно что способ организации послевкусия), позволяющую находить «странное» в повседневном.
Это необходимо для адекватной передачи поставленной автором задачи - показать абсурд и неадекватность обычной жизни при военной диктатуре.
Режим Пиночета постоянно бурлит и кроваво пенится на периферии сознания, постоянно встраиваясь в причинно-следственные связи и отношения между людьми, которые могут в любой момент пропасть (в смысле исчезнуть).
Жизнь поэтической студии, со своими звездами и аутсайдерами, влюбленностями и разницей социальных происхождений развивается на чудовищном и деморализующем всех фоне, когда серийные убийства одного, отдельно взятого сюрреалиста, фиксирующего свои преступления на фотопленку и устраивающего из этих работ выставку в столице, ничем не отличается от ужаса жути, ежеминутно творимого по всей стране.
Ирреальность политики и социальных отношений извращает любые, даже самые незначительные, бытовые мелочи, делает их похожими на обмылки душного сна.
Это у Чехова пока люди пьют чай происходят трагедии и рушатся миры, у Боланьо же привычное существование, изо всех старающееся делать вид, что в стране и с ними всё в порядке, трещит по швам потому что пока люди заваривают мате их знакомые и соседи пропадают не по дням, а по часам.
В такой ситуации логика поэта-романтика, оказывающего серийным убийцей, ничем не отличается от логики тоталитарного государства, целенаправленно изводящего своих жителей.
Чем чудовищнее реальность тем важнее ее не замечать; чем больше ты её не замечаешь тем она абсурднее и, в конечном счёте, гаже в своей непредсказуемости. Что, конечно, хорошо для искусства [поэзии и прозы], но ужасно в повседневном быту.
Тем более, что жизнь ведь на этом не заканчивается, но продолжает длиться, бессмысленная и беспощадная. Каждый день. Каждый день. Каждый день.
И вот ты, забытый, забитый, без денег и перспектив, совершенно никому не нужный, сидишь где-то очень далеко от родины в очередном дешевом барселонском пансионе, пока тебя не находит следователь, идущий по следам зверя.
Чтобы, в конечном счёте, понять: даже если ты никогда никого не убивал, зверь этот сидит внутри тебя.
Моя статья о романах Пола Остера: http://old.russ.ru/krug/20020606_bav.html
Выставка о жизни и творчестве Роберта Боланьо в СССВ: http://paslen.livejournal.com/1642303.html
Роман Роберто Боланьо "Третий рейх": http://paslen.livejournal.com/1642518.html