Персонаж. Четвёртая проза
Это лишь теперь кажется, что между театром и Санниковым нет ничего общего ( крутые парни не танцуют), но если вернуться на четверть века назад, станет очевидным: в годы «застоя» (невозможно писать это слово без кавычек) именно театр (бесконечно мутный, пошло богемный, недотягивающий до собственного представления о прекрасном) оказывался единственным местом, где можно было существовать хоть сколько-нибудь творческому человеку.
А где еще? Не в газете же, в самом-то деле. Единственный способ говорения правды. Возможность быть услышанным. Причём, даже не со сцены, но там, внутри.
Он попал туда по случаю: «Отечество мы не меняем», заказанная «литературно-драматическая композиция» к юбилею декабристов так понравилась главному режиссёру (слыл смелым экспериментатором, тонким ценителем искусств, не являясь ни тем, ни другим, прикрывая целый выводок вертлявых гомосексуалистов), что ему предложили «штат».
Санников прошёл закулисным лабиринтом. Заплутал в темени и пыли. Потрогал изнанку фанерных декораций. Ударил ногу о нечто странное в углу. Приятно поразился шири предлагаемого ему отдельного кабинета (квадратных метров - с его однокомнатную + плюшевая мебель «для оргий», подмигнул помреж «из этих»), за стеной которого в мастерской художника Олега шумела в тот момент дружеская пирушка. Симпатичные люди выходили на лестницу покурить.
Санников, может быть, и согласился из-за этих людей, которых, впрочем, никогда более не увидел: всё прочее время комната Олега, попавшего в больницу с инфарктом, а после переселившегося из больницы в санаторий, немотствовала.
Пыль - вот что за кулисами театра казалось определяющим. Запах её, настроение. Образ осмысления реальности.
Этажи с гримёрками напоминали то ли общежитие, то ли бесконечный цыганский бивак с букетом странных запахов. Жженых волос. Немытых стекол. Многослойных юбок, разложенных на гладильных досках прямо в коридоре. Стоптанной обуви. Прогорклого масла. С добавлением ароматической дряни. Мозговых извилин, медленно зарастающих информационным шлаком.
Пыльный бивак.
На первую зарплату купил в комиссионке замшевый пиджак. Гэдээровский. Выследил, охотившись за ним как за бизоном в Африке. Переплатил жутко.
Окна в театре - от пола до потолка. Двойные рамы, между которыми зудит и звенит напряжение. Нервное? Работы не было. Сидел за столом, размером в бильярдный. Взвешивал слова для новой повести. Как на весах. Как в аптеке. Точно дома у него такой возможности не было.
В театре он переспал с мужчиной (здесь, по пьяни, это было практически неизбежно; писателю нужен новый опыт; столько эмоций, от отвращения до страха [небеса «Сикстинской капеллы», однако, не обрушились], что хочется написать - «познал мужчину». Уголовщина, кстати) и познакомился с будущей женой. С Женей.
К концу проявился сезона похудевший художник. Пирушки возобновились. Зван не был, однако, удостаивал. Время от времени. Поднимая голову от романа, в которой переросла повесть. Немудрено: в этом-то безвоздушном пространстве.
Она сидела на крае стола и курила. Прямо в студии. Она была одета в костюм для занятий аэробикой. Как в телевизоре. Розовый костюм. Розовый! В Советском Союзе! В полосатые гетры. В гетры! Подойти страшно. Оробел. Первая колом, вторая соколом. Согревшись.
Подошёл, так как имел право. Во-первых, не просто пьянка, но премьера, для которой он написал текст двух песен. Во-вторых, месяц назад вышла его повесть. В толстом журнале. Не где-нибудь. В «Сибирских огнях»! В-третьих, наставник его по литературным курсам, получил премию Ленинского комсомола.
С наставника и следовало начинать кадриться. Была, правда, сложность. Уже много раз обжигался. Привыкнув, что многие известные фамилии фигурируют лишь в узком кругу посвящённых. Просвещённых. Скажем, скажешь после поездки в Ленинград гордо: «Да я же с Кушнером познакомился!», а собеседник переспросит: «С кем? С кем?» Житель самой литературоцентричной страны мира не знает Кушнера? Про полуподпольного Рейна тогда уже точно не скажешь. Не говоря уже об Игоре Петровиче Золотусском, похвально похлопавшем тебя по плечу на одном из совещаний молодых писателей. Или, вот, о шефе своем, Амлинском. Не выпендриться.
Девица в гетрах, между тем, на фамилию Амлинского реагировала. И, о, чудо, на «Сибирские огни» тоже. Снизошла. Афина Паллада. Графиня Дашкова. С Амлинского перекинулись на Савву Ямщикова (он в этом году тоже премии удостоился), вспомнили Савву Дангулова, Гейченко. Везде отклик, везде - в яблочко.
Поражённый, Саня отошёл в сторону навести справки. Олег осклабил прокуренные зубы. Художница, хуле. Дочка редактора из «Совписа» (ага, вот откуда познания!). Или из «Дружбы народов» (прозвучало как гром с ясного). Или, точно не помню, из «Нового мира» (земля разверзлась). Сильнее эротического влечения. Выпил ещё. Шутил, став центром компашки. Откуда что.
Правда, культурные подъезды не прокатили. Поначалу, то есть. Когда, закатив глаза, вспомнил Илью Глазунова. Фыркнула прямо в глаза. Не стесняясь. Не робея. Не меняя дистанции. Не отсаживаясь. И на Андрея Рублёва тоже никак не отреагировала (со стороны литературы заходить побаивался - сама должна). И на Чюрлениса. Сошлись на Тарковском.
Олег достал из чемодана типа дипломат ещё один флакончик «Пшеничной» (замки клацнули точно пасть у крокодайла). Проснулся у неё. В мастерской. Холсты, повёрнутые художествами к стене. Замызганный мольберт. Масса эффектных подробностей, придающих жилищу уют. Даже замызганное постельное бельё в тему.
Белый стеллаж со штучками, подшивки «Декоративного искусства» за много лет. Вазы. Претензия на заграницу. Про литературу молчок. Лобок бритый. Наготы не стесняется. Не то, что он, топорный. Играючи, откидывает простынку. Я, говорит, тебя напишу. Голого? Голым. Нарисуй, не жалко. Щёлкнула по носу: это мазилы рисуют, а художник - он пишет, понимаешь? Пишет, понимаю. То-то же.
Ты пишешь, я пишу. Он пишет. Задумал пьесу. В чеховском духе. Чтоб всё в подтексте. Под спудом. Три пуда любви. Связь с народом. Вера в будущее. Морально-нравственные искания, взятые под максимально широким углом зрения. Не без символической подоплёки. С омутом немого, вопящего со сцены пространства. С незнающими себя персонажами. С голой правдой.
Начал набрасывать. Придумал героя. Раскладывал клочки с отдельными фразами по плоскости стола. Главное придавливал непонятно откуда взявшимся в театре монументальным пресс-папье («…от сотрудников завода шарикоподшипников»). Советовался с худруком. Тот, почему-то, не обрадовался. Но отнёсся с пониманием. Заговорил о творческом отпуске. Ускорил оформление. Заверил, что всегда рад. Больше Саня с ним не встречался.
Больше в театр ни ногой. Почему-то. Даже не тянуло. Как с зоны вышел. Освободился. Тут же отпустило, факт. Будто и не было вовсе, вот ведь.
На отпускные поехали с Женей в Коктебель. Простудились. Сблизились ещё больше. Казалось: жизнь только начинается, всё будет, всё. Не одному же Амлинскому. Или Межелайтису какому-нибудь. Чивилихину.
«Отечество мы не меняем», тогда же опубликованное Репертуаркомом в ведомственном альманахе и годами кочующее со сцены на сцену, всю жизнь его потом, между прочим, кормило.
Подход первый: http://paslen.livejournal.com/1626322.html
Подход второй: http://paslen.livejournal.com/1626873.html
Подход третий: http://paslen.livejournal.com/1627300.html