Персонаж. Фрагмент второй
Когда после смерти Сани Роман впервые зашёл к нему в комнату (всё те же книжные полки из грубой древесины, ряды разбухших папок с писательским архивом, который только выглядит так привлекательно - да, кстати, дизайнерам на заметку), покрывающиеся новорожденной пылью, он не сразу понял что не так.
О, эта особая атмосфера писательских обиталищ, всегда более чем фотогеничных алтарей (смесь святилища с конюшней - от первых здесь сиятельная пустота резко нарушаемая голосом, от второго - запах застоя трудной работы), до такой степени накуренных многолетними жертвоприношениями, что кажется все здесь исполнено значения, даже воздух, который если материализовать или хотя бы сделать видимым станет схож с пейзажем на средневековой миниатюре.
До появления в нашей жизни компьютера писательский стол обязан был быть большим, точнее, вместительным, можно вытянутым или растянутым в разные стороны - чтобы удобнее раскладывались странички машинописи, первые, вторые, третьи, а если и нужно - то четвёртые экземпляры.
Возле печатной машинки почти обязательно обитала старая пепельница - писание напрямую связывалось с курением, из-за чего портрет Хемингуэя мог и не висеть не стенке - данью ему горчили страницы прокуренных рукописей и книг, стоящих на расстоянии вытянутой руки от «рабочей зоны».
Сама библиотека могла расползаться по стенке где угодно - от кухни и вплоть до спальни (зависело от «жилищных условий»), но в святой тиши кабинета выживает лишь самое сокровенное. Или же назначенное таковым в соответствии с интеллектуальной модой текущего момента.
Ну, или того периода жизни, в который воды времени в первый и в последний раз сомкнулись над головой жильца.
«Учкудук на Соколе» на Яндекс.Фотках
Сборник Рильке из серии «Литературное наследие». Зачем-то Кафка и Джойс, пара томов Пруста. Китайская лирика, корейские притчи. Самиздатовские Кьеркегор и Шестов. Одно из первых изданий Платонова, вышедшего в Средне-Волжском книжном издательстве, когда это стало можно. Корешки знакомые, точно соседи по коммуналке, внезапно устаревшие, но не утерявшие стати. Походный набор джентльмена. Мальбрук в поход собрался.
Рома потянулся к Рильке, разломил книгу, точно хлебную корку. На руку ему выпал троллейбусный билетик со счастливой комбинацией цифр, старинный клочок бумажки ценой пять копеек - сам отрываешь от мотка в кассе с прозрачным пластиковым верхом.
Вот чёрт, мгновенно «вспомнил всё»: ветер, вечер, март, переходящий в апрель, парное тепло выцветшего заката. Ехал от Сани, выпросив редкостную книжку ради «Сонетов к Орфею», должно выпрашивал, даже, можно сказать, унижался; Санников гордился редким, непонятно где выкупленным по блату изданием, утверждая что и сам недостаточно насладился переводами, хотя, поди, и не читал вовсе.
Выпросил книгу на пару дней, но так хотелось погрузиться в горячий бассейн стихов, что, не удержавшись, начал читать уже в пенсионерского вида троллейбусе, кряхтящем и пердящем в разные стороны. Рильке не пошёл. Позже повторял попытку дома, но стихи его не возбуждали как нежеланная женщина. Поставил на полку и забыл, иные дела и тексты навалились, иные потребности и хлопоты. Да и Саня не вспоминал, не торопил друга, пока тот сам не отнес ему «Литературные памятники» (вот уж точно) месяцев через семь, а то и восемь.
Когда была уже осень, похожая на март и в природе снова стало тихо и пусто.
Пусто, да.
Билетик этот выпал из никогда и никем не читанной книги, точно «лист осенний». Но для чего-то ведь держал рядом. Повышал планку или для чего-то ещё? Побоялся сунуться в Пруста с Платоновым, вдруг там тоже неразрезанные странички.
Посреди всей этой вечной тишины печатная машинка, механизированный центр мироздания. А компьютера нет, даже намёка на «новые технологии», вот что показалось Роме странным.
Божежмой, он так и не озаботился компьютером. В квартире ни одного экрана, даже телевизор отсутствует. Когда-то эта нарочитая ограниченность Роме нравилась - можно было вечеровать с Саней до первых петухов и ночь, лишённая ускорителей, казалась едва ли не бесконечной.
Разговоры, похожие на диалоги из интеллектуальной пьесы. Из фильма про «морально-нравственные искания»; из непоставленного сценария Андрея Тарковского.
Да-да, так и не озадачился переходом на компьютер, вспомнил как на поминках сотрудники литературных редакций смеялись: до самого конца присылал рассказы отпечатанными на бумаге. Обычной почтой. Презирал принтеры и дискеты (хотя, на самом деле, скорее боялся их). Их не публиковали, конечно, кто же будет с устаревшими носителями связываться. В стопку на растопку.
- Просто его не интересовала литература, - объясняет Рома незримому собеседнику внутри себя или же пишет безразмерный некролог, превращая Санникова в персонажа, в окончательную тень, - его даже свои собственные тексты не очень интересовали. Есть люди, делающие с помощью литературы карьеру, есть другие, которым просто нравится тусоваться, а писанина - хороший [информационный] повод. Третьим нравиться писать. Саня был совсем другой случай. Он ведь писал медленно и тяжело, вымучивал из себя буквально по слову, соединяя их намертво.
Рома не заметил, как стал говорить вслух: спиной ощутил как в кабинет вошла Женя (волоски на спине, наэлектризованные джемпером, встали дыбом) и он, не поворачивая головы, высказывает пустоте за окном недоформулированный текст.
- Сначала мне хотелось сказать, что с помощью писанины он укрощал биографию или судьбу. Или, как минимум, темперамент, но, если совсем уж честно, мне кажется, что текст как таковой был для него не так уж важен. Гораздо важнее была писанина как форма духовной практики, которой он занимался всю жизнь.
- Духовной практики?
- Любое занятие, если им занимаешься регулярно, обретает значение духовной практики - того, что тебя меняет. Даже если ты лечишь людей или чинишь унитазы.
- Унитазы? - Переспросила Женя. - Он же руками делать ничего не умел. Таскал с собой эти полки [жест безнадёжной усталости в сторону «писательского архива»], так как на другие не было ни денег, ни…
Снова махнула рукой. Ещё более безнадёжно.
- Извини, но это метафора. Образ. Ты же художница! Должна понимать. Писал, чтобы двигаться дальше. Развиваться…
- А, образ? Развиваться? Ну, да. Он просто ничего другого не умел. Ни к чему другому не был приучен. Не знал как иначе время проводить. Писание и было для него самым привычным способом проведения времени. Нестыдным, при этом. Понимаешь?
- Да как не понять: сам такой. А Саня… он мне несколько раз говорил, что в прозе ищет литургический звук. Хочет, чтобы проза его звучала так же литургически как музыка. Идеально если как музыка Баха. Вот он в себе её пытался находить и слушать. Слушать и слышать. А потом переносить на бумагу. Нашёл ли он его? Или, быть может, он, оттого что не нашёл и…
Не договорив, Роман обернулся.
Женя стояла в дверном проёме. Траур, помноженный на усталость, делал лицо её свежим, острым каким-то, особенно отчётливым и, оттого, более молодым, чем.
- Смотри: вот он умер и тексты умерли вместе с ним. У других тексты живут и после смерти, а у Сани они ушли вместе с ним. Именно что: скончались. Стою как на кладбище среди залежей особенно мёртвой бумаги.
- Это потому что она прокуренная.
- Почему он так и не купил для работы компьютер?
- При встречах Ремеслов его постоянно доставал этим. Говорил, чтобы Санька не лукавил хотя бы перед самим собой: мол, если ты всерьёз взялся играть в эти литературные игры, то должен быть последовательным - и если появилось более совершенное, более удобное орудие труда то логично и естественно пересесть на него. Но Саня не торопился, упрямился.
- Оно ему было не нужно. Я же говорю - не литература, но форма духовной деятельности…
- Ром, не говори ерунды, без тебя тошно. От этой духовной деятельности никому лучше не стало, понимаешь? Ни одному человеку в мире. Даже ему самому она не принесла ничего, кроме мучений.
О, эта особая атмосфера писательских обиталищ, всегда более чем фотогеничных алтарей (смесь святилища с конюшней - от первых здесь сиятельная пустота резко нарушаемая голосом, от второго - запах застоя трудной работы), до такой степени накуренных многолетними жертвоприношениями, что кажется все здесь исполнено значения, даже воздух, который если материализовать или хотя бы сделать видимым станет схож с пейзажем на средневековой миниатюре.
До появления в нашей жизни компьютера писательский стол обязан был быть большим, точнее, вместительным, можно вытянутым или растянутым в разные стороны - чтобы удобнее раскладывались странички машинописи, первые, вторые, третьи, а если и нужно - то четвёртые экземпляры.
Возле печатной машинки почти обязательно обитала старая пепельница - писание напрямую связывалось с курением, из-за чего портрет Хемингуэя мог и не висеть не стенке - данью ему горчили страницы прокуренных рукописей и книг, стоящих на расстоянии вытянутой руки от «рабочей зоны».
Сама библиотека могла расползаться по стенке где угодно - от кухни и вплоть до спальни (зависело от «жилищных условий»), но в святой тиши кабинета выживает лишь самое сокровенное. Или же назначенное таковым в соответствии с интеллектуальной модой текущего момента.
Ну, или того периода жизни, в который воды времени в первый и в последний раз сомкнулись над головой жильца.
«Учкудук на Соколе» на Яндекс.Фотках
Сборник Рильке из серии «Литературное наследие». Зачем-то Кафка и Джойс, пара томов Пруста. Китайская лирика, корейские притчи. Самиздатовские Кьеркегор и Шестов. Одно из первых изданий Платонова, вышедшего в Средне-Волжском книжном издательстве, когда это стало можно. Корешки знакомые, точно соседи по коммуналке, внезапно устаревшие, но не утерявшие стати. Походный набор джентльмена. Мальбрук в поход собрался.
Рома потянулся к Рильке, разломил книгу, точно хлебную корку. На руку ему выпал троллейбусный билетик со счастливой комбинацией цифр, старинный клочок бумажки ценой пять копеек - сам отрываешь от мотка в кассе с прозрачным пластиковым верхом.
Вот чёрт, мгновенно «вспомнил всё»: ветер, вечер, март, переходящий в апрель, парное тепло выцветшего заката. Ехал от Сани, выпросив редкостную книжку ради «Сонетов к Орфею», должно выпрашивал, даже, можно сказать, унижался; Санников гордился редким, непонятно где выкупленным по блату изданием, утверждая что и сам недостаточно насладился переводами, хотя, поди, и не читал вовсе.
Выпросил книгу на пару дней, но так хотелось погрузиться в горячий бассейн стихов, что, не удержавшись, начал читать уже в пенсионерского вида троллейбусе, кряхтящем и пердящем в разные стороны. Рильке не пошёл. Позже повторял попытку дома, но стихи его не возбуждали как нежеланная женщина. Поставил на полку и забыл, иные дела и тексты навалились, иные потребности и хлопоты. Да и Саня не вспоминал, не торопил друга, пока тот сам не отнес ему «Литературные памятники» (вот уж точно) месяцев через семь, а то и восемь.
Когда была уже осень, похожая на март и в природе снова стало тихо и пусто.
Пусто, да.
Билетик этот выпал из никогда и никем не читанной книги, точно «лист осенний». Но для чего-то ведь держал рядом. Повышал планку или для чего-то ещё? Побоялся сунуться в Пруста с Платоновым, вдруг там тоже неразрезанные странички.
Посреди всей этой вечной тишины печатная машинка, механизированный центр мироздания. А компьютера нет, даже намёка на «новые технологии», вот что показалось Роме странным.
Божежмой, он так и не озаботился компьютером. В квартире ни одного экрана, даже телевизор отсутствует. Когда-то эта нарочитая ограниченность Роме нравилась - можно было вечеровать с Саней до первых петухов и ночь, лишённая ускорителей, казалась едва ли не бесконечной.
Разговоры, похожие на диалоги из интеллектуальной пьесы. Из фильма про «морально-нравственные искания»; из непоставленного сценария Андрея Тарковского.
Да-да, так и не озадачился переходом на компьютер, вспомнил как на поминках сотрудники литературных редакций смеялись: до самого конца присылал рассказы отпечатанными на бумаге. Обычной почтой. Презирал принтеры и дискеты (хотя, на самом деле, скорее боялся их). Их не публиковали, конечно, кто же будет с устаревшими носителями связываться. В стопку на растопку.
- Просто его не интересовала литература, - объясняет Рома незримому собеседнику внутри себя или же пишет безразмерный некролог, превращая Санникова в персонажа, в окончательную тень, - его даже свои собственные тексты не очень интересовали. Есть люди, делающие с помощью литературы карьеру, есть другие, которым просто нравится тусоваться, а писанина - хороший [информационный] повод. Третьим нравиться писать. Саня был совсем другой случай. Он ведь писал медленно и тяжело, вымучивал из себя буквально по слову, соединяя их намертво.
Рома не заметил, как стал говорить вслух: спиной ощутил как в кабинет вошла Женя (волоски на спине, наэлектризованные джемпером, встали дыбом) и он, не поворачивая головы, высказывает пустоте за окном недоформулированный текст.
- Сначала мне хотелось сказать, что с помощью писанины он укрощал биографию или судьбу. Или, как минимум, темперамент, но, если совсем уж честно, мне кажется, что текст как таковой был для него не так уж важен. Гораздо важнее была писанина как форма духовной практики, которой он занимался всю жизнь.
- Духовной практики?
- Любое занятие, если им занимаешься регулярно, обретает значение духовной практики - того, что тебя меняет. Даже если ты лечишь людей или чинишь унитазы.
- Унитазы? - Переспросила Женя. - Он же руками делать ничего не умел. Таскал с собой эти полки [жест безнадёжной усталости в сторону «писательского архива»], так как на другие не было ни денег, ни…
Снова махнула рукой. Ещё более безнадёжно.
- Извини, но это метафора. Образ. Ты же художница! Должна понимать. Писал, чтобы двигаться дальше. Развиваться…
- А, образ? Развиваться? Ну, да. Он просто ничего другого не умел. Ни к чему другому не был приучен. Не знал как иначе время проводить. Писание и было для него самым привычным способом проведения времени. Нестыдным, при этом. Понимаешь?
- Да как не понять: сам такой. А Саня… он мне несколько раз говорил, что в прозе ищет литургический звук. Хочет, чтобы проза его звучала так же литургически как музыка. Идеально если как музыка Баха. Вот он в себе её пытался находить и слушать. Слушать и слышать. А потом переносить на бумагу. Нашёл ли он его? Или, быть может, он, оттого что не нашёл и…
Не договорив, Роман обернулся.
Женя стояла в дверном проёме. Траур, помноженный на усталость, делал лицо её свежим, острым каким-то, особенно отчётливым и, оттого, более молодым, чем.
- Смотри: вот он умер и тексты умерли вместе с ним. У других тексты живут и после смерти, а у Сани они ушли вместе с ним. Именно что: скончались. Стою как на кладбище среди залежей особенно мёртвой бумаги.
- Это потому что она прокуренная.
- Почему он так и не купил для работы компьютер?
- При встречах Ремеслов его постоянно доставал этим. Говорил, чтобы Санька не лукавил хотя бы перед самим собой: мол, если ты всерьёз взялся играть в эти литературные игры, то должен быть последовательным - и если появилось более совершенное, более удобное орудие труда то логично и естественно пересесть на него. Но Саня не торопился, упрямился.
- Оно ему было не нужно. Я же говорю - не литература, но форма духовной деятельности…
- Ром, не говори ерунды, без тебя тошно. От этой духовной деятельности никому лучше не стало, понимаешь? Ни одному человеку в мире. Даже ему самому она не принесла ничего, кроме мучений.