Персонаж. Вставка в театр. Пятая
В театр Санникова взяли его прицельно для инсценировки «Тысячи и одной ночи»; худруку привиделась на сцене «пряная восточная эротика»: открытые пупки, смуглые накаченные торсы. Опахала. Худрук жаждал лёгкой фрондочки и, кажется, знал как это сделать. Идеологически нейтральный материал. Сервировать под видом сказки. Не детский утренник, конечно, но постановка для тех, кто знает. Для своих.
Про эксперименты Григория Горина худрук не знал (как и про существование Романа Виктюка, только-только начинавшего театральную карьеру), метод нащупал сам, причём практически безошибочно. В интуиции ему не откажешь.
Сроками сдачи не давил, постоянно отвлекался на актуалку к очередному съезду КПСС или же продвигал невероятно смелые пьесы Розова и Раздинского. Но о «сказке в перьях», как Саня для себя инсценировку обозначил, не забывал.
«Оперные перфорсенсы в Станиславского» на Яндекс.Фотках
Да и как тут забудешь - если кабинеты рядом. К тому же, Валерьян Валерьянович (лысеющий еврей, два высших и, при этом, не «член партии», что выдаёт высочайший уровень социальной виртуозности) ввёл в привычку начинать рабочий день с бесед о прекрасном.
Для чего Санников приходил в его огромный кабинет, способный вместить всю труппу, садился возле необъятного стола и они говорили несколько часов о «правде жизни и правде искусства».
Потом главреж уходил на репетицию.
После обеда (Валериан Валерианович всегда смотрел начало вечернего спектакля) у них была ещё пара часов для беседы. Если, конечно, не прерывали бесконечные просители.
Ладно бы актёры, но завпост, завсклад, бухгалтер и «всякие прочие шведы» ежедневно имели вопросы к Валериану Валериановичу. Скучные, бытовые, практически не касающиеся искусства.
И тогда Саня, игнорируемый всеми, сидел в уголке с чашкой остывающего чая, и вникал в «тайны мадридского двора».
Он видел как с каждым посетителем худрук преображается в какого-то ещё одного человека - из самого ласкового и простого с костюмершей, пришедшей жаловаться на качество полученных со склада колготок, в ещё более простого и ласкового с примой, выгрызающей себе право на бенефисный спектакль в следующем сезоне.
Валериан был лицедеем и лицемером, прекрасно понимавшим, что Саня, как профессионал, составляет о нём собственное мнение, которое когда-нибудь можно будет положить в основу мифа и, оттого, отрабатывал обыденные обязанности с блеском.
Он понимал, что этот бесконечный, лишённый смысла, спектакль ставится для него одного. Впрочем, как и для каждого, кто приходит. Никто не знал каков всемогущий В.В. на самом деле. Боюсь, что и сам худрук уже этого не помнил. Что не мешало держать коллектив стальной хваткой внешне мягкого, уступчивого, бесконечно рефлексивного человека.
Изнанка театра оказалась ещё более пыльной, чем «способы предоставления информации», то есть спектакли. Ещё более пыльными, чем коридоры, каптёрки и гримёрки.
По литературным кругам Санников уже знал, что публика знает не самых главных делателей процесса. На всевозможных совещаниях и мероприятиях, сладко называемых кулуарами, он видел, что авторы, гремевшие славой у интеллигентной, читающей публики - это одно, а вот чиновники и непонятные персонажи, вызывающие всеобщее уважение (подчас, поклонение) - это совсем, совсем другое. И никакой закономерности между авторитетом и непосредственными заслугами в литературном мире нет. Его тогда это больше всего поразило. Главное, можно сказать, знание, вынесенное с курсов.
В театре всё было ещё более запутанным, хотя, на первый взгляд, более поверхностным, даже очевидным. Главную роль играл худрук, чьи действия не обсуждались и не критиковались.
По своим, одному ему понятным причинам, Валерьян Валерианович распределял роли в очередной постановке, то отдаляя, то, напротив, приближая тех или иных исполнителей. Умозрительный балет этот, растянутый во времени, завораживал. Как благодетель отсроченной справедливости. Как бросок игральных костей.
Сане сложно было понять мотивы актёрских поступков (несмотря на то, что за кулисами работали толпы людей Санников так и остался наивным зрителем, замечая самые яркие пятна - в основном актёров), уходивших во тьму былых времён.
Труппа распадалась на несколько обособленных кланов. Можно сказать, как это водится, «враждующих между собой», если бы хотя бы отчасти было понятным за что и как. Да, пытаясь влиять на худрука и постоянно вербуя сторонников (по неопытности Саня даже не понял, что нудные разговоры в рабочей столовке о «диониссийском начале» - это вербовка), но для чего?!
Вся эта неприметная сторонним возня никак не влияла на качество спектаклей этого «академического коллектива, гордящегося славной историей и громкими именами, вошедшими в историю русского театра» (слова из буклета)
Случайно услышал возле постижерского цеха разговоры крашенных женщин о себе и о том, что он, новый фаворит Валерьяна, нравится и другим заслуженным да народным и, ошеломлённый, понял важное: вся эта мышья суета, все эти личные отношения, зависти и недомолвки, в конечном счёте, и есть искусство. Не почва его, не тот самый сор, из которого по словам одной одышливой тётки, должно произрасти нечто осмысленное, но самый что ни на есть результат. Единственно возможный.
Чем больше самых разных женщин и мужчин, конфузливо намекавших на симпатию, искали его общество, тем решительнее Саня застегивал полы замшевого пиджака, тем сильнее сжимал татарские скулы, максимально соответствуя расхожему образу великого-писателя-земли-Русской-радеющего-о-судьбах-мира-и-всём-человечестве.
В том, что он - действительно великий писатель (хотя и в зачаточном пока состоянии) Санников тогда не сомневался.
Вот и ходил, замученный и задумчивый, то ли Раскольников, то ли тень отца Гамлета. Точно у него совсем лица нет. В отличие от тех, кто рядом.
Многолетнее и тесное сосуществование на виду друг у друга, с взаимными обидами, страстями, интрижками, запоями и разводами, помноженными на «место в искусстве» до предела исчерпали в труппе все валентности возможных отношений. Грозя большим творческим застоем.
Возможно, поэтому каждого нового работника закулисья воспринимали как лакомый кусок. Возможно, с таким вожделением на всех вернувшихся невредимыми с фронта смотрели бабы после войны.
Саня чувствовал на себе повышенное внимание, из-за чего краснел, пыхтел, галантно уступая проход в полутьме коридоров людям, имён которых он не ведал, лиц которых он не помнил, но которые здоровались с ним как с родным.
Особенно неловким он был на этих многочасовых «совещаниях» у Валерьяна Валериановича, кажется питавшегося Санниковскими эмоциями - пятнами румянца, предательским потом, дрожанием рук, которые он не успевал спрятать.
Постепенно это волнение, постоянно подпитываемое недоговоренностью, выветривалось и градус напряжения падал, но рабочий день Санников каждый раз начинал с нервной вытяжки во весь фрунт.
Мурлыкая про премьеры и новые пьесы, рассказывая о своих и чужих постановках, Валерьян Валерьянович точно играл с ним, лаптем в кошки-мышки. Причём, самое странное, что совершенно бесцельно.
Ну, не считать же целью отдалённую закладку мифа.
Когда советские войска вошли в Афганистан, пряную восточную эротику запретили. Вместо этого задумал свою большую пьесу. В чеховском духе.
Подход первый: http://paslen.livejournal.com/1626322.html
Подход второй: http://paslen.livejournal.com/1626873.html
Подход третий: http://paslen.livejournal.com/1627300.html
Подход четвёртый: http://paslen.livejournal.com/1628833.html