Дневник Л.В. Шапориной (IV). Пятидесятые-шестидесятые
Смерти Сталина она почти не заметила, по крайней мере, сильных эмоций она у Шапориной не вызвала. Параллельно у неё отобрали единственный источник существования - перевод романа Жюль Верна, параллельно активизировалась жена сына, один из главных источников бытовой нестабильности, поэтому Любовь Васильевне было чем загрузиться и помимо Сталина.
Хотя она не забывает фиксировать то, что происходит вокруг - на улице и в домах, записывает рассказы людей (даже малознакомых), всё больше и больше превращая дневники в воспоминания, всё больше проникаясь значением этого приватного текста и значимостью человека, выступающего в роли свидетеля.
Двухтомник делится на две части по хронологическому принципу; первый том заканчивается 1945-м годом, а уже в 1947-м Шапорина начинает понимать о свидетельской ценности своего дневника и тогда он становится более подробным (середина пятидесятых описывает так же детально, совсем как в записях блокадных лет), в нём начинает простраиваться едва ли не романная техника - я, прежде всего, имею ввиду отложенную цель («увидеть рассвет» и повидаться с частью семьи, осевшей в эмиграции), которая, несмотря на невероятность осуществления (конца СССР ничто не предвещает, а сталинщина держит границы на замке, все запросы Шапориной отвергаются с лёту) постоянно муссируется в записках.
Шапорина начинает посещать спиритические сеансы, где все её мечты обещают сбыться. После смерти Сталина она подаёт запрос на поездку в Женеву и в дневниках нет ничего о том, как депутат Верховного совета Д.Д. Шостакович лично пробивает ей путешествие. Оно осуществится за семь лет до смерти и жизнь в Женеве, описанная всего на паре страниц - единственное, что осталось от тетрадок 1960-го года: последние годы Шапорина пишет мало (ей, наконец, удаётся встроиться в переводческий цех, получить заказы на книги Стравинского и Гоцци, тексты Пиранделло), так не до дневника.
«Двухтомник Л.В. Шапориной» на Яндекс.Фотках
Постфактум, форма дневника кажется счастливо найденной, хотя и формировалась спонтанно, следуя логике жизни - когда Шапорина пропускает дневники продуктивного периода и в личной и в творческой жизни: полноценно (развёрнуто) она обращается к тайным тетрадям когда на сексе она ставит крест (ну, или жизнь её на нём крест ставит) - в двухтомнике нет ничего об этой стороне жизни.
Самые густые по фактуре и замесу записки (репрессии начала 30-х, Блокада, гонения времён «борьбы с космополитизмом») совпадали с оставленностью, отсутствием работы, невозможностью делать что-то ещё - Шапорина вела дневник особенно системно когда других способов отдохновения не возникало.
Так вышло, что эти периоды совпадают с самыми тяжёлыми государственными кризисами (вот уж точно, «судьба семьи в судьбе страны») и можно предположить, что другой человек в своём дневнике расставлял бы акценты иначе и по другому, а тут не проходит ощущение, что именно сложности конкретных моментов формировали структуру отдельных частей документа.
Она пишет, но и ей пишут и то, что теперь выглядит системой, складывалось случайно.
Шестидесятые (когда ей, вообще-то, далеко за семьдесят) Дневник становится окончательно штрихпунктирен и, следовательно, более схематичен. В нём много об Ахматовой и Остроумовой-Лебедевой, других важных и незначительных персонажей, постепенно сходящих со сцены - дневник движется от одной смерти к другой и даже самая последняя запись Шапориной, сделанная за пару месяцев до смерти, посвящена Ахматовой.
Это, кстати, очень странное ощущение: убивать человека своим чтением - ведь чем быстрее ты читаешь, тем скорей исчерпаешь объём этой, уже давным-давно прожитой жизни - с худлитом такого не происходит, но с документами - сплошь и рядом ( совсем недавно поймал такое ощущение с дневником Гомбровича), тем более когда ничего кроме вот этого конкретного текста не осталось.
С Гомбровичем «проще» - он продолжается в своих романах, конечных и «временных» (почти любая проза, особенно книги ХХ века, имеет отмеренные сроки годности), которые, тем не менее, на фоне дневника кажутся едва ли не бессмертными, а вот документы, которые в отличие от прозы не устаревают (ну, просто по определению не могут устареть) обрываются и исчезают без следа - как и положено жизни «обычного» человека.
Шапорина - обычный человек; таким образом, никакой дополнительной ценности в её бумагах как бы нет - ну, конечно, это ценное свидетельство о жизни десятков людей и десятков пережитых обществом лет (Шапорина меняется и не меняется вместе со страной), но самое главное в нём (или лично для меня самое интересное) - личные перипетии жизни Шапориной и её родственников, за которыми следишь с особенным любопытством.
Возможность романа (другое дело, что относится к этому можно по разному, кому-то это хорошо, а кому-то не очень) возникает именно на этих, кровных, путях, ведь хотя бы гипотетически можно предположить, что есть и другие описатели общественных настроений «культурного Ленинграда», тогда как главная незаменимость текста возникает лишь сдесь - в сфере приватного.
И когда Сталин умирает, Берию расстреливают, приходят Маленков и Булганин, затем Хрущев и даже Брежнев (Шапорина пишет о его репутации «глупого человека». Кстати, слухов [как и политических анекдотов] в её дневнике тоже немало, она фиксирует их безоценочно, так что даже нельзя сказать как она сама к ним относится), она начинает думать, что мечты осуществляются. Рассвет брезжит, Женева свершается. Тут бы и делу венец, но жизнь не заканчивается - пока человек жив, результатов нет и быть не может.
Они откладываются, уступая место повседневности, в которой не бывает однозначных событий. Шапорина, точно вол, тащила на себе близких, голодала, изнашивала старую одежду (как-то, уже совсем на излёте второго тома, меланхолически замечает, что не покупала ничего нового с 1935-го года, когда взяла на кошт двух маленьких девочек - детей арестованных друзей [позже, одна из них, Галя пытается отсудить у Шапориной комнату].
Так же с Любовь Васильевной живут родственники Наташи - бывшей жены сына Васеньки, который (копия отца) давным-давно перебрался в Москву, с двумя внуками (Соней и Петей), от которых блядовитая Наташа, постоянно меняющая любовников и, судя по всему, осведомительница, отказывается, переставая кормить. Живут тесно, гуртом, никакой благости или, хотя бы, понимания.
Выдающаяся Шапорина воспринимается ими как донор и помеха, как хозяйка жилплощади, которую, впрочем, постоянно (!) пытаются урезать (и в тридцатых, и в сороковых и даже в пятидесятых) или уплотнить.
И тогда, зажав дворянскую гордость в кулачок, Шапорина пишет бывшему мужу или навещает чиновных знакомых.
Я о том, что апофеоза (добродетельной старости, возможности «собрать камни» или почивать на лаврах) нет и быть не может - за свою долгую и чудовищную жизнь Шапорина ничего не заработала, причём как в прямом, так и в переносном смысле.
Почтительность, вызываемая у нас этими документами, возникает из-за большой временной и литературной дистанции - для человека нашего времени, она - не только нарратор, но и безусловный участник минувших событий (общественных, культурных, исторических), их неотъемлемая часть, тогда как для близких - вздорная, горделивая старушенция, какой Любовь Васильевна запечатлена на последней фотографии.
Стоит этакая фифа в ношенном пальто и шляпке на чёрно-белой ленинградской улице (возле своего подъезда?). Черепаха Тортилла на каблуках. И, кажется, что несмотря на согбенную старческую немощь 88-летнего человека, спина у неё всё ещё пряма как спинка венского стула.
Как стена доходного дома, возле которого она стоит. Когда-то стояла…
Первая часть впечатлений от дневников Л. В. Шапориной: http://paslen.livejournal.com/1564677.html
Дневник Л.В. Шапориной в 30-е годы: http://paslen.livejournal.com/1566176.html
Дневник Л.В. Шапориной в 40-ые годы: http://paslen.livejournal.com/1569445.html
Хотя она не забывает фиксировать то, что происходит вокруг - на улице и в домах, записывает рассказы людей (даже малознакомых), всё больше и больше превращая дневники в воспоминания, всё больше проникаясь значением этого приватного текста и значимостью человека, выступающего в роли свидетеля.
Двухтомник делится на две части по хронологическому принципу; первый том заканчивается 1945-м годом, а уже в 1947-м Шапорина начинает понимать о свидетельской ценности своего дневника и тогда он становится более подробным (середина пятидесятых описывает так же детально, совсем как в записях блокадных лет), в нём начинает простраиваться едва ли не романная техника - я, прежде всего, имею ввиду отложенную цель («увидеть рассвет» и повидаться с частью семьи, осевшей в эмиграции), которая, несмотря на невероятность осуществления (конца СССР ничто не предвещает, а сталинщина держит границы на замке, все запросы Шапориной отвергаются с лёту) постоянно муссируется в записках.
Шапорина начинает посещать спиритические сеансы, где все её мечты обещают сбыться. После смерти Сталина она подаёт запрос на поездку в Женеву и в дневниках нет ничего о том, как депутат Верховного совета Д.Д. Шостакович лично пробивает ей путешествие. Оно осуществится за семь лет до смерти и жизнь в Женеве, описанная всего на паре страниц - единственное, что осталось от тетрадок 1960-го года: последние годы Шапорина пишет мало (ей, наконец, удаётся встроиться в переводческий цех, получить заказы на книги Стравинского и Гоцци, тексты Пиранделло), так не до дневника.
«Двухтомник Л.В. Шапориной» на Яндекс.Фотках
Постфактум, форма дневника кажется счастливо найденной, хотя и формировалась спонтанно, следуя логике жизни - когда Шапорина пропускает дневники продуктивного периода и в личной и в творческой жизни: полноценно (развёрнуто) она обращается к тайным тетрадям когда на сексе она ставит крест (ну, или жизнь её на нём крест ставит) - в двухтомнике нет ничего об этой стороне жизни.
Самые густые по фактуре и замесу записки (репрессии начала 30-х, Блокада, гонения времён «борьбы с космополитизмом») совпадали с оставленностью, отсутствием работы, невозможностью делать что-то ещё - Шапорина вела дневник особенно системно когда других способов отдохновения не возникало.
Так вышло, что эти периоды совпадают с самыми тяжёлыми государственными кризисами (вот уж точно, «судьба семьи в судьбе страны») и можно предположить, что другой человек в своём дневнике расставлял бы акценты иначе и по другому, а тут не проходит ощущение, что именно сложности конкретных моментов формировали структуру отдельных частей документа.
Она пишет, но и ей пишут и то, что теперь выглядит системой, складывалось случайно.
Шестидесятые (когда ей, вообще-то, далеко за семьдесят) Дневник становится окончательно штрихпунктирен и, следовательно, более схематичен. В нём много об Ахматовой и Остроумовой-Лебедевой, других важных и незначительных персонажей, постепенно сходящих со сцены - дневник движется от одной смерти к другой и даже самая последняя запись Шапориной, сделанная за пару месяцев до смерти, посвящена Ахматовой.
Это, кстати, очень странное ощущение: убивать человека своим чтением - ведь чем быстрее ты читаешь, тем скорей исчерпаешь объём этой, уже давным-давно прожитой жизни - с худлитом такого не происходит, но с документами - сплошь и рядом ( совсем недавно поймал такое ощущение с дневником Гомбровича), тем более когда ничего кроме вот этого конкретного текста не осталось.
С Гомбровичем «проще» - он продолжается в своих романах, конечных и «временных» (почти любая проза, особенно книги ХХ века, имеет отмеренные сроки годности), которые, тем не менее, на фоне дневника кажутся едва ли не бессмертными, а вот документы, которые в отличие от прозы не устаревают (ну, просто по определению не могут устареть) обрываются и исчезают без следа - как и положено жизни «обычного» человека.
Шапорина - обычный человек; таким образом, никакой дополнительной ценности в её бумагах как бы нет - ну, конечно, это ценное свидетельство о жизни десятков людей и десятков пережитых обществом лет (Шапорина меняется и не меняется вместе со страной), но самое главное в нём (или лично для меня самое интересное) - личные перипетии жизни Шапориной и её родственников, за которыми следишь с особенным любопытством.
Возможность романа (другое дело, что относится к этому можно по разному, кому-то это хорошо, а кому-то не очень) возникает именно на этих, кровных, путях, ведь хотя бы гипотетически можно предположить, что есть и другие описатели общественных настроений «культурного Ленинграда», тогда как главная незаменимость текста возникает лишь сдесь - в сфере приватного.
И когда Сталин умирает, Берию расстреливают, приходят Маленков и Булганин, затем Хрущев и даже Брежнев (Шапорина пишет о его репутации «глупого человека». Кстати, слухов [как и политических анекдотов] в её дневнике тоже немало, она фиксирует их безоценочно, так что даже нельзя сказать как она сама к ним относится), она начинает думать, что мечты осуществляются. Рассвет брезжит, Женева свершается. Тут бы и делу венец, но жизнь не заканчивается - пока человек жив, результатов нет и быть не может.
Они откладываются, уступая место повседневности, в которой не бывает однозначных событий. Шапорина, точно вол, тащила на себе близких, голодала, изнашивала старую одежду (как-то, уже совсем на излёте второго тома, меланхолически замечает, что не покупала ничего нового с 1935-го года, когда взяла на кошт двух маленьких девочек - детей арестованных друзей [позже, одна из них, Галя пытается отсудить у Шапориной комнату].
Так же с Любовь Васильевной живут родственники Наташи - бывшей жены сына Васеньки, который (копия отца) давным-давно перебрался в Москву, с двумя внуками (Соней и Петей), от которых блядовитая Наташа, постоянно меняющая любовников и, судя по всему, осведомительница, отказывается, переставая кормить. Живут тесно, гуртом, никакой благости или, хотя бы, понимания.
Выдающаяся Шапорина воспринимается ими как донор и помеха, как хозяйка жилплощади, которую, впрочем, постоянно (!) пытаются урезать (и в тридцатых, и в сороковых и даже в пятидесятых) или уплотнить.
И тогда, зажав дворянскую гордость в кулачок, Шапорина пишет бывшему мужу или навещает чиновных знакомых.
Я о том, что апофеоза (добродетельной старости, возможности «собрать камни» или почивать на лаврах) нет и быть не может - за свою долгую и чудовищную жизнь Шапорина ничего не заработала, причём как в прямом, так и в переносном смысле.
Почтительность, вызываемая у нас этими документами, возникает из-за большой временной и литературной дистанции - для человека нашего времени, она - не только нарратор, но и безусловный участник минувших событий (общественных, культурных, исторических), их неотъемлемая часть, тогда как для близких - вздорная, горделивая старушенция, какой Любовь Васильевна запечатлена на последней фотографии.
Стоит этакая фифа в ношенном пальто и шляпке на чёрно-белой ленинградской улице (возле своего подъезда?). Черепаха Тортилла на каблуках. И, кажется, что несмотря на согбенную старческую немощь 88-летнего человека, спина у неё всё ещё пряма как спинка венского стула.
Как стена доходного дома, возле которого она стоит. Когда-то стояла…
Первая часть впечатлений от дневников Л. В. Шапориной: http://paslen.livejournal.com/1564677.html
Дневник Л.В. Шапориной в 30-е годы: http://paslen.livejournal.com/1566176.html
Дневник Л.В. Шапориной в 40-ые годы: http://paslen.livejournal.com/1569445.html