О наших и не наших (17)
17. Вырождение смыслов
( начало, предыдущая глава )
Главный вывод из всех предыдущих глав заключается в том, что Украина по сей день остается сообществом крайне неустойчивым, хотя и стремящимся по-своему к единству, но не к гармонии.
Двухсот лет цивилизации оказалось недостаточно для исправления стереотипов и громадских инстинктов, воспитанных на протяжении тысячелетий балансирования между военно-рабовладельческой полудемократией и начатков феодализма с постоянными откатами к блаженному первобытному состоянию дикой воли в Диком поле. В том числе и поэтому, как во всех слаборазвитых культурах основные общественные функции закреплены не за цивильными институтами, а за субэтносами. Самый младший и самый восточный субэтнос играет роль добытчика и защитника, средний левобережный - в роли коммуникатора и перераспределителя ресурсов, старший правобережный - предпочитает больше по части «хранителя опыта и смыслов». Короче, все точно по Паркинсону: «кто умеет работать - работает, кто не умеет работать - руководит, кто не умеет ни того, ни другого - учит».
Предысторию и этнические стереотипы левобережных этносов мы уже разобрали. Теперь попытаемся найти истоки базовых социальных инстинктов правобережного субэтноса. Начать придется издалека, со времен вторжения сарматов в Великую Скифию (IV-III вв. до н.э.). В сказаниях эллинизированных крымских скифов есть легенда о скифском воине Дандамисе, который выкупил из плена побратима Амизока ценою лишения глаз, ибо имущества у него не было. Этот поступок воодушевил скифов и поверг в ужас их врагов. Побратим в знак солидарности тоже сам выколол себе глаза, и оба стали скитаться по скифской степи, пользуясь чрезвычайным почетом.
В этом сказании описан механизм формирования третейского сословия ветеранов в скифских племенах, являвшего носителем опыта и смыслов. Я уже приводил пример для иллюстрации из «Сказки о Царе Салтане», где судьбу царицы и сына решил именно тот, кто отвечал за доверительную коммуникацию между царским войском в дальнем походе и женской половиной, оставшейся в стольном граде. Именно такой разрыв между первым и вторым контурами управления в сообществе практически всегда существовал в Диком поле причерноморских степей.
Ветераны дальних походов в Переднюю Азию и на Ближний Восток или погибали там, или возвращались домой с обозами трофеев. Здесь они пользовались особым уважением не только потому, что рассказывали о битвах, городах, народах и нездешних мифах, но и потому что по факту были доверенными лицами далекого войска, наблюдали за тем, как ведут себя жены, дети и слуги. В случае какой-либо неурядицы и спора именно мнение ветеранов было решающим, они могли дать весточку воюющим князьям, послать при необходимости надежного гонца. Естественно, что в кочевом обществе и это третейское сословие кормилось за счет постоянного движения. Ветеранов, как правило инвалидов, а тем более слепцов, считавшихся ближе к богам, принимали с почетом и в богатых станах кочевников и в поселениях земледельцев. Отказать в крове и столе было бы просто глупо, потому как обязанностью гостя был рассказ о героических делах и дальних странах, но также и опасно - ибо странники делились между собой мнениями о гостеприимстве и вообще о состоянии дел в разных частях кочевого царства. Соответственно, при объезде (полюдье) окрестностей княжескими дружинами спрос с добрых и не очень селений был разным.
Ветераны и особенно слепцы - это был высший класс кочевого третейского сословия, но к ним ради безопасности и должного приема, естественно, примыкали иные бродячие люди - музыканты, мелкие торговцы и знахари и так далее. Легко увидеть общие черты у этого ветеранского сословия степных жителей и сословия волхвов у лесных племен. Где-то в лесостепи они могли пересекаться и смешиваться, и вообще генезис сословий наверняка общий, хотя речь сейчас не об этом.
Разница в социальном поведении ветвей одного племени между левобережной степью и правобережной лесостепью (Волынью) была испокон веков. Так, правобережные князья предпочитали далеко от своих владений не удаляться, ибо здешние земледельцы могли их и так прокормить, а если уйти в набег вместе с левобережными родственниками, то свято место пусто не будет, конкурентов из окрестных племен многовато, лучше синица в руках. Соответственно, никакой особой дистанции между мужской и женской половиной не было, да и ветеранов дальних походов не появлялось. Однако странники с левобережья постоянно заглядывали и сюда, за Днепр - претендуя на такое же гостеприимство и у этих полуоседлых родичей. Отказать в крове и хлебе опять же было глупо со всех сторон, но и особого восторга восточные гости вряд ли вызывали у западных хозяев. Нетрудно понять, что в странствиях на правый берег, в лесостепь или к морским берегам, ветераны имели за собой неявную защиту грозных родственников, а заодно служили для них разведчиками.
Такое кружение странствующих рассказчиков и учителей по Степи и окрестностям на протяжении многих веков не могло не породить целый слой подражателей, особенно в западной части. Настоящие ветераны-сказители добирались до какой-нибудь Добруджи, Буковины или Полесья не так уж часто, а вот сопровождавшие их в этих провинциях младшие сословия «штатских» странников, музыкантов, мелких торговцев и просто проходимцев кушать хотели регулярно, даже в отсутствии настоящих ветеранов. Так что появление во главе таких шаек «лжеветеранов» было неизбежно, как закат после восхода. Перенять у ветеранов какие-то байки и выучить наизусть сказания не так уж сложно, как и разделить в ходе стычек «сферы влияния». Так что на первых порах у правобережной «сухаревской конвенции» будущих кобзарей и офеней все должно было сложиться гладко. Тем более что функции шпионажа и разносчиков сплетен и слухов никто не отменял, но уже не в пользу левобережных князей или атаманов, а в пользу местных панов и их южных и западных соседей.
По мере роста и укрепления цивилизаций со всех сторон от западно-евразийской Степи ветеранов дальних походов становится меньше, возникает дефицит самой эпической основы страннической профессии. Поэтому далее соревнование между странниками идет на поле творческой переработки - рифмовании и музыкальном сопровождении на местных инструментах, также сменяющих друг друга. Впрочем, на левобережье правда и искренность по-прежнему ценится выше искусности, поэтому на смену ветеранам идут иные странники, побывавшие в дальних краях - прежде всего паломники. Авторитетом пользуются те из них, кто несет новое знание и образцы премудрости. Не случайно на Украине времен Запорожской Сечи особым авторитетом пользуются бродячие философы и паломники-вечные студенты, становящиеся учителями. Яркий пример - Григорий Сковорода, считающийся первым самобытным российским философом. Племянник петербургского вельможи и друг Алексея Разумовского, фаворита Елизаветы Петровны - он вполне мог бы сделать себе придворную карьеру, но предпочел стать бродячим проповедником и философом. Не из-за недостатка амбиций, а ровно наоборот - потому что на родной Украине это испокон веков был высочайший общественный статус. Этому же украинскому общественному стереотипу Российская Империя обязана появлению таких деятелей имперского православия как Феофан Прокопович или Дмитрий Ростовский. Тот самый случай, когда амбициозность малороссов и лучшие традиции украинского наследия легли в фундамент общего с русскими цивилизационного строительства.
Но у всякого явления есть и обратная сторона медали, не только высшие достижения, но и плата за них. На массовом уровне ученого сословия в правобережных городах возник стереотип поверхностного интеллигента, для которого знание набора иностранных слов без особого понимания их смысла есть само по себе ценность и признак высокого общественного статуса. Бойкий пересказ любой заграничной теории или модного философского поветрия заменяет собой отсутствие какого-либо реального опыта или практических навыков.
Но и это еще на самое страшное, что случилось с правобережным субэтносом Украины. Как можно догадаться, умение использовать в сословном жаргоне «лжеветеранских» странников иностранные слова и выражения ценилось в здешних местах задолго до основания Киево-Могилянской Академии. После формирования общего восточно-славянского языка и его принятия под влиянием Киевской Руси жителями Поросья, Волыни, Подолья из этой особенности сословия «кобзарей и офеней» вырос особый жаргон, в котором все вроде по-русски, но отдельные слова постоянно и непрерывно заменяются иностранными - польскими, греческими, немецкими, от всех соседей. Нетрудно заметить, что ровно то же самое происходило с госязыком УССР и с нынешним официальным языком Украины. По своей сути он никогда не был, и не стал языком народа, а был и остался профессиональным жаргоном. Как и во времена кобзарей он служит не для взаимопонимания, а ровно наоборот - для сокрытия истинных мотивов и корыстного интереса «третейского сословия». В постсоветской Украине этот официозный жаргон служит, прежде всего, корпоративному интересу сословия юристов, судейских и прокурорских. Любой термин в вердикте или нормативном акте на украинском можно по новой перетолковать, в случае необходимости и вовсе ввести новые слова для каких-то понятий, и другие понятия для прежних слов. Вот это дышло, так дышло, не то что в других странах с устойчивым литературным языком.
Национальный поэт в других странах, как Пушкин, Данте, - это символ единства для всего общества, цивилизационного, а вовсе не бюрократического измерения. Увы, но «Кобзарь» Шевченко был в советское время и остается символом именно национальной бюрократии, и родоначальником бюрократического жаргона, который служит не единству, а разделению людей во имя власти меньшинства. Потому и Кобзарь, а не Поэт.
Можно было бы еще обсудить роль константинопольского православия в интригах времен Запорожской Сечи, создании под эгидой киевской митрополии «аккредитованного» сословия кобзарей, поющего строго политически одобренные сказания. Но и так все ясно.
Продолжение следует
( начало, предыдущая глава )
Главный вывод из всех предыдущих глав заключается в том, что Украина по сей день остается сообществом крайне неустойчивым, хотя и стремящимся по-своему к единству, но не к гармонии.
Двухсот лет цивилизации оказалось недостаточно для исправления стереотипов и громадских инстинктов, воспитанных на протяжении тысячелетий балансирования между военно-рабовладельческой полудемократией и начатков феодализма с постоянными откатами к блаженному первобытному состоянию дикой воли в Диком поле. В том числе и поэтому, как во всех слаборазвитых культурах основные общественные функции закреплены не за цивильными институтами, а за субэтносами. Самый младший и самый восточный субэтнос играет роль добытчика и защитника, средний левобережный - в роли коммуникатора и перераспределителя ресурсов, старший правобережный - предпочитает больше по части «хранителя опыта и смыслов». Короче, все точно по Паркинсону: «кто умеет работать - работает, кто не умеет работать - руководит, кто не умеет ни того, ни другого - учит».
Предысторию и этнические стереотипы левобережных этносов мы уже разобрали. Теперь попытаемся найти истоки базовых социальных инстинктов правобережного субэтноса. Начать придется издалека, со времен вторжения сарматов в Великую Скифию (IV-III вв. до н.э.). В сказаниях эллинизированных крымских скифов есть легенда о скифском воине Дандамисе, который выкупил из плена побратима Амизока ценою лишения глаз, ибо имущества у него не было. Этот поступок воодушевил скифов и поверг в ужас их врагов. Побратим в знак солидарности тоже сам выколол себе глаза, и оба стали скитаться по скифской степи, пользуясь чрезвычайным почетом.
В этом сказании описан механизм формирования третейского сословия ветеранов в скифских племенах, являвшего носителем опыта и смыслов. Я уже приводил пример для иллюстрации из «Сказки о Царе Салтане», где судьбу царицы и сына решил именно тот, кто отвечал за доверительную коммуникацию между царским войском в дальнем походе и женской половиной, оставшейся в стольном граде. Именно такой разрыв между первым и вторым контурами управления в сообществе практически всегда существовал в Диком поле причерноморских степей.
Ветераны дальних походов в Переднюю Азию и на Ближний Восток или погибали там, или возвращались домой с обозами трофеев. Здесь они пользовались особым уважением не только потому, что рассказывали о битвах, городах, народах и нездешних мифах, но и потому что по факту были доверенными лицами далекого войска, наблюдали за тем, как ведут себя жены, дети и слуги. В случае какой-либо неурядицы и спора именно мнение ветеранов было решающим, они могли дать весточку воюющим князьям, послать при необходимости надежного гонца. Естественно, что в кочевом обществе и это третейское сословие кормилось за счет постоянного движения. Ветеранов, как правило инвалидов, а тем более слепцов, считавшихся ближе к богам, принимали с почетом и в богатых станах кочевников и в поселениях земледельцев. Отказать в крове и столе было бы просто глупо, потому как обязанностью гостя был рассказ о героических делах и дальних странах, но также и опасно - ибо странники делились между собой мнениями о гостеприимстве и вообще о состоянии дел в разных частях кочевого царства. Соответственно, при объезде (полюдье) окрестностей княжескими дружинами спрос с добрых и не очень селений был разным.
Ветераны и особенно слепцы - это был высший класс кочевого третейского сословия, но к ним ради безопасности и должного приема, естественно, примыкали иные бродячие люди - музыканты, мелкие торговцы и знахари и так далее. Легко увидеть общие черты у этого ветеранского сословия степных жителей и сословия волхвов у лесных племен. Где-то в лесостепи они могли пересекаться и смешиваться, и вообще генезис сословий наверняка общий, хотя речь сейчас не об этом.
Разница в социальном поведении ветвей одного племени между левобережной степью и правобережной лесостепью (Волынью) была испокон веков. Так, правобережные князья предпочитали далеко от своих владений не удаляться, ибо здешние земледельцы могли их и так прокормить, а если уйти в набег вместе с левобережными родственниками, то свято место пусто не будет, конкурентов из окрестных племен многовато, лучше синица в руках. Соответственно, никакой особой дистанции между мужской и женской половиной не было, да и ветеранов дальних походов не появлялось. Однако странники с левобережья постоянно заглядывали и сюда, за Днепр - претендуя на такое же гостеприимство и у этих полуоседлых родичей. Отказать в крове и хлебе опять же было глупо со всех сторон, но и особого восторга восточные гости вряд ли вызывали у западных хозяев. Нетрудно понять, что в странствиях на правый берег, в лесостепь или к морским берегам, ветераны имели за собой неявную защиту грозных родственников, а заодно служили для них разведчиками.
Такое кружение странствующих рассказчиков и учителей по Степи и окрестностям на протяжении многих веков не могло не породить целый слой подражателей, особенно в западной части. Настоящие ветераны-сказители добирались до какой-нибудь Добруджи, Буковины или Полесья не так уж часто, а вот сопровождавшие их в этих провинциях младшие сословия «штатских» странников, музыкантов, мелких торговцев и просто проходимцев кушать хотели регулярно, даже в отсутствии настоящих ветеранов. Так что появление во главе таких шаек «лжеветеранов» было неизбежно, как закат после восхода. Перенять у ветеранов какие-то байки и выучить наизусть сказания не так уж сложно, как и разделить в ходе стычек «сферы влияния». Так что на первых порах у правобережной «сухаревской конвенции» будущих кобзарей и офеней все должно было сложиться гладко. Тем более что функции шпионажа и разносчиков сплетен и слухов никто не отменял, но уже не в пользу левобережных князей или атаманов, а в пользу местных панов и их южных и западных соседей.
По мере роста и укрепления цивилизаций со всех сторон от западно-евразийской Степи ветеранов дальних походов становится меньше, возникает дефицит самой эпической основы страннической профессии. Поэтому далее соревнование между странниками идет на поле творческой переработки - рифмовании и музыкальном сопровождении на местных инструментах, также сменяющих друг друга. Впрочем, на левобережье правда и искренность по-прежнему ценится выше искусности, поэтому на смену ветеранам идут иные странники, побывавшие в дальних краях - прежде всего паломники. Авторитетом пользуются те из них, кто несет новое знание и образцы премудрости. Не случайно на Украине времен Запорожской Сечи особым авторитетом пользуются бродячие философы и паломники-вечные студенты, становящиеся учителями. Яркий пример - Григорий Сковорода, считающийся первым самобытным российским философом. Племянник петербургского вельможи и друг Алексея Разумовского, фаворита Елизаветы Петровны - он вполне мог бы сделать себе придворную карьеру, но предпочел стать бродячим проповедником и философом. Не из-за недостатка амбиций, а ровно наоборот - потому что на родной Украине это испокон веков был высочайший общественный статус. Этому же украинскому общественному стереотипу Российская Империя обязана появлению таких деятелей имперского православия как Феофан Прокопович или Дмитрий Ростовский. Тот самый случай, когда амбициозность малороссов и лучшие традиции украинского наследия легли в фундамент общего с русскими цивилизационного строительства.
Но у всякого явления есть и обратная сторона медали, не только высшие достижения, но и плата за них. На массовом уровне ученого сословия в правобережных городах возник стереотип поверхностного интеллигента, для которого знание набора иностранных слов без особого понимания их смысла есть само по себе ценность и признак высокого общественного статуса. Бойкий пересказ любой заграничной теории или модного философского поветрия заменяет собой отсутствие какого-либо реального опыта или практических навыков.
Но и это еще на самое страшное, что случилось с правобережным субэтносом Украины. Как можно догадаться, умение использовать в сословном жаргоне «лжеветеранских» странников иностранные слова и выражения ценилось в здешних местах задолго до основания Киево-Могилянской Академии. После формирования общего восточно-славянского языка и его принятия под влиянием Киевской Руси жителями Поросья, Волыни, Подолья из этой особенности сословия «кобзарей и офеней» вырос особый жаргон, в котором все вроде по-русски, но отдельные слова постоянно и непрерывно заменяются иностранными - польскими, греческими, немецкими, от всех соседей. Нетрудно заметить, что ровно то же самое происходило с госязыком УССР и с нынешним официальным языком Украины. По своей сути он никогда не был, и не стал языком народа, а был и остался профессиональным жаргоном. Как и во времена кобзарей он служит не для взаимопонимания, а ровно наоборот - для сокрытия истинных мотивов и корыстного интереса «третейского сословия». В постсоветской Украине этот официозный жаргон служит, прежде всего, корпоративному интересу сословия юристов, судейских и прокурорских. Любой термин в вердикте или нормативном акте на украинском можно по новой перетолковать, в случае необходимости и вовсе ввести новые слова для каких-то понятий, и другие понятия для прежних слов. Вот это дышло, так дышло, не то что в других странах с устойчивым литературным языком.
Национальный поэт в других странах, как Пушкин, Данте, - это символ единства для всего общества, цивилизационного, а вовсе не бюрократического измерения. Увы, но «Кобзарь» Шевченко был в советское время и остается символом именно национальной бюрократии, и родоначальником бюрократического жаргона, который служит не единству, а разделению людей во имя власти меньшинства. Потому и Кобзарь, а не Поэт.
Можно было бы еще обсудить роль константинопольского православия в интригах времен Запорожской Сечи, создании под эгидой киевской митрополии «аккредитованного» сословия кобзарей, поющего строго политически одобренные сказания. Но и так все ясно.
Продолжение следует