К 9 термидора. Часть 1.
Из книги
Франсуазы Кермина
Cен-Жюст. Революция в руках молодого человека
Kermina F. Saint-Just. La Revolution aux mains d’un jeune homme. P., 1982.
Стр.298-322
Глава X
Перевод мой (Н. Б.)
Робеспьер совершил ошибку, первым выйдя из укрытия, и его удар был плохо нацелен. 26 июля, 8 термидора, он произнес перед встревоженным Конвентом туманную и угрожающую речь. Он говорил, что не может решиться «полностью разорвать завесу, скрывающую эту глубокую тайну несправедливости». Он никого не назвал по имени, так что каждый считал, что сеть наброшена на него. Но «три мошенника» (снова триумвират) все же были названы. Он имел в виду членов финансового комитета, и в частности Камбона. Последний действительно нес ответственность за катастрофическую финансовую политику, на что всегда указывал Сен-Жюст, но Робеспьер разбирался в экономике не больше, чем в военном деле, и он нападал на Камбона с других позиций. Он упрекал его в ограничении пожизненных рент, согласно закону от 23 флореаля (12 мая). Таким образом, Робеспьер желал выставить себя защитником обездоленных против богачей, сообщников Камбона, и сплотить вокруг себя, как всегда в момент опасности, свою клиентуру из санкюлотов. Не будем забывать, что санкюлоты не являлись эквивалентом пролетариата, они в большинстве своем состояли из ремесленников и торговцев. Тем не менее, Камбон вовсе не был боязливым исполнителем, зарывшимся в свои бумаги, но человеком храбрым, и одним из наиболее последовательных противников Робеспьера. Член первого Комитета общественного спасения, из которого он вышел в одно время с Дантоном, он принимал участие во многих попытках спасти «подозрительных», и некоторое время спустя подготовил мемуар против Неподкупного, который не допустили к публикации его обеспокоенные друзья. На этот раз, так явно спровоцированный, он больше не остерегался. В тот момент, когда Собрание, как обычно, покорное своему повелителю, приняло решение отпечатать его речь и разослать в провинцию, Камбон появился на трибуне. «Прежде чем быть обесчещенным, я обращаюсь ко всей Франции! - воскликнул он, - Робеспьер нападает на закон от 23 флореаля, но он мешает только ажиотёрам (торговцам денежными бумагами - перев.)». Это был злобный намек на Огюстена, младшего брата Максимильена, которого подозревали в связях со швейцарскими банкирами. После нескольких вариаций на эту тему, Камбон сказал слова, которые давно уже у каждого были в глубине души: «Один человек парализует волю Национального Конвента, тот, кого вы только что слушали, - это Робеспьер».
Так что завеса действительно была сорвана, но только та, что покрывала Робеспьера. Под крики неодобрения декрет о напечатании речи был отменен; это было беспрецедентным унижением. «Я погиб!» - дрожащим голосом сказал Робеспьер. Сен-Жюст, остающийся при своих козырях, делал заметки к своему докладу, который он должен был предоставить завтра. «Насколько все плохо! - думал он, - Робеспьер не понимает этого со всей ясностью». Вместо того чтобы сплотить аудиторию с Комитетами, которые он должен был бы призвать к коллективной ответственности, тот считал себя уязвленным завистливой ненавистью своих коллег.
«Я смогу исправить это завтра», - сказал себе Луи, смущенный, однако, одной фразой Максимильена: «Я не хочу ни от кого ни поддержки, ни дружбы». К кому оно было обращено, это горькое замечание?
Вечером Робеспьер вместе с Кутоном явился к якобинцам, чтобы повторить слово в слово свою речь. Его мрачный вид поразил аудиторию: «Он бледен, как смерть», - говорили друг другу. Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа, пришедшие следом, напрасно пытались прервать его. Каждое из их выступлений сопровождалось ужасными криками: «На гильотину!» Они ушли под градом оскорблений, в то время когда Кутона поднесли к трибуне. Он потребовал немедленного ареста «заговорщиков» из Комитетов.
- Братья и друзья,- добавил Максимильен, - то, что вы слышали, это мое завещание. Вы увидите, как спокойно я выпью цикуту.
- Я выпью ее вместе с тобой! - крикнул Давид, в то время как другие уговаривали оратора не совершать самоубийства.
- Хорошо, я хочу жить, - согласился Робеспьер, - но вы идите, отделите злодеев от людей слабых, очистите Конвент от негодяев, которые его угнетают!
Так он доверился своим злым гениям, а его недавний защитник больше не помогал ему. Около восьми вечера Луи-Антуан явился в Комитет. Присутствующие совещались, очень обеспокоенные. Барер подготовил одну речь против Робеспьера, а вторую, в случае примирения, в его поддержку. Сен-Жюст, не обращая на них внимания, занял место в углу и принялся за работу. Через некоторое время он встал, подозвал курьера и отдал ему первые страницы речи, чтобы передать их для переписки Тюилье. Занимая свое место, он окинул коллег взглядом исподлобья. В половине первого ночи возвратились очень возбужденные Колло и Бийо.
- Что нового у Якобинцев? - спросил их Сен-Жюст.
- Как,- воскликнул Колло, - ты не знаешь об этом, ты, сообщник автора всех этих раздоров? Ты подлец и предатель, ты обманываешь нас своим лицемерным видом, ты шпионишь за нами в Комитете, «короб афоризмов»! Все вы злодеи, но республика переживет ваши гнусные козни!
Сен-Жюст терпеть не мог, когда над ним насмехаются, особенно по поводу его работы или ораторского мастерства. Все же он сдержался. Бийо потребовал, чтобы он прочитал свой доклад. Он ответил, что начало речи у Тюилье, а вторую часть он только что начал писать. Он также вывернул свои карманы, показывая, что ничего там не прячет. Здесь добавим несколько воспоминаний Карно: Колло и Бийо хотели заставить Сен-Жюста сознаться, что он составил их обвинительный акт. «Да, - отвечал тот, - вы не обманете самих себя». Он повернулся к Карно и добавил: «О тебе я тоже ни за что не забуду, ты увидишь там себя изображенным рукой мастера ». К несчастью, Колло сам опровергает это свидетельство: «Мы знали, что многие люди были осуждены даже без обвинительного декрета, так как об этом нужно было умолчать». И это было правдой. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать доклад Сен-Жюста от 9-го термидора, тот доклад, который никто не услышит, поскольку автора прервут после первых же слов. «Я заявляю, что сделаю все возможное для восстановления справедливости». Доклад свидетельствует о страстном желании единства, коллегиальности, которое было в его глазах лучшей из возможных форм правления, поскольку она исключает все личные амбиции. Эта речь, здравомыслящая и меланхоличная, была также последней речью в защиту человека, которого он ставил так высоко. Он больше не представляет его сверхчеловеком, как раньше, но искренним республиканцем, уважающим законы, который всегда поддерживал Конвент и бережно относился к его членам. Далекий от того, чтобы толкать его к возможной диктатуре, он отводит ему место комиссара, такого же, как другие: «Ему не приходится жаловаться на Комитеты, он на них и не жаловался». Ему завидуют, его преследуют, но не по причине его превосходства, а потому что он слишком…красноречив! И здесь наш спартанец начинает расхваливать ораторский талант своего друга, как будто не может придумать ничего лучше. «Только у свободных народов допускается право убеждать себе подобных». Впрочем, был ли он таким опасным оратором, каким его представляют? Напротив: «Надо признать, что объяснения его сбивчивы, но одиночество и испытываемая им горечь могут в какой-то степени служить ему оправданием».
Итак, вне всяких предвзятых комментариев, этот документ показывает, что Сен-Жюст вовсе не хотел захватить власть. Наоборот, он хотел бы укрепить коллективный авторитет Комитета: «Я счел бы спасительной мерой, способствующей сохранению общественной свободы, если бы на заседаниях Комитета за столом собирались все его члены». Больше отсутствия из-за командировок, меньше тайных заседаний в бюро, ответственность, разделенная на всех. Здесь мы видим его мечты о «правительстве друзей», взлелеянные в одиночестве его кабинета. Он вовсе не требовал процесса над Бийо и Колло, только их возможного исключения, к тому же предлагал им оправдаться на трибуне. Что касается Карно, он только бросает в его сторону язвительный намек о тех событиях, что могли бы помешать победе Самбро-Маасской армии.
«Я надеюсь, что мы станем более мудрыми», - таким было его политическое завещание. И заключение речи показывает одновременно его искренность и юношескую наивность: «Национальный Конвент постановляет: установления, которые должны быть разработаны в самое ближайшее время, обеспечат меры, не допускающие, чтобы правительство при полном сохранении своей революционной энергии склонялось к произволу, благоприятствовало честолюбивым замыслам, стремилось подавить национальное представительство или узурпировать его права».
Вот что могли бы услышать члены Конвента, если бы захотели. К несчастью, без сомнения, они не испытывали никакого сочувствия к человеку, запятнавшему свои руки: ужасному обвинителю, дерзнувшему отправить Дантона на смерть.
* * *
Ночь с 8-го на 9-е термидора продолжалась. Сен-Жюст все еще был в Комитете. Он остался, чтобы по возможности парировать враждебные меры против Робеспьера. А другие задерживали его для того, чтобы помешать ему присоединиться к «заговору». В три часа утра Камбон внес предложение усилить охрану еще одним батальоном. Он удалился, чтобы написать отцу: «Завтра либо я буду мертв, либо Робеспьер» Через некоторое время прибыли два других депутата, Фрерон и Лекуантр. Они сообщили, что восстание неминуемо. Бийо предложил арестовать наиболее опасных вожаков, Пейана и Анрио. Сен-Жюст возражал им, соглашаясь только на вызов Анрио. В пять часов утра он покинул своих коллег, пообещав вернуться в десять часов утра, чтобы прочитать им свой доклад до вынесения его в Конвент.
Возвратился ли он на улицу Комартен, чтобы закончить свою работу, или, как гласит легенда, совершил прогулку верхом в Булонский лес? Во всяком случае, свое обещание он не сдержал. Коллеги напрасно ждали его в Комитете, где ранним утром они снова собрались сместить Анрио, который не явился, и разоружить шесть легионов национальной гвардии. В десять часов вместо Сен-Жюста появился Кутон, который тотчас стал расхваливать Анрио. «Я прекрасно знаю, что ты самый большой злодей», - бросил он в ярости по адресу Карно.
- А ты - самый большой предатель, - ответил «организатор побед».
Они ждали дальше, но в полдень пришел посыльный с известием, что Сен-Жюст находится в Конвенте, и передал им от него записку. «Несправедливость замкнула мне сердце, - заявлял спартанец, - я раскрою его Конвенту». Комиссары, разъяренные до последней степени, хотели оставить записку как улику. Кутон помешал им и вырвал записку, таким образом сохранив ее для нас как автограф Сен-Жюста, которых мы имеем так мало.
«Доверие, которое оказали мне оба Комитета - большая честь для меня, но этой ночью некто поразил меня в самое сердце», - эта фраза из его речи, которую никто не слушал, подтвердила тщетность обращения. «Сердце» - одно из любимых слов Сен-Жюста, он вставляет его во все тексты, начиная с «Духа Революции», где он просит своих читателей «полюбить сердце автора», до его писем в Комитет во время своих миссий, которые заканчивались словами: «Рассчитывайте на мое сердце». «Сердце» для него обозначало не только чувствительность, доброту, но и самую душу человека. Он не называет по имени этого «некто», но без сомнения имеет в виду Бийо и его проект арестовать Пэйана и Анрио. Он увидел в этом средство для окончательной изоляции Робеспьера от верных ему людей, и не хотел быть их сообщником в этом деле. Он уже сожалел о том, что возлагал слишком большие надежды на примирение, отрекся от своего друга в двух вопросах, о канонирах и о Верховном Существе. В своей речи 9 термидора он полагал вернуться к этим вопросам, объясняя свое поведение тем, что действовал по принуждению. Неблагодарность между друзьями, не является ли это неискупимой ошибкой? Он написал эти слова в своих «Установлениях», и вот сам отрекся от своего Мессии. Он отрекся от него перед членами Комитета, соглашаясь на меры откровенно антиробеспьеристские, а также в глубине своего сердца. Его лихорадочные заметки, почти неразборчивые, которые он оставил в своем блокноте, показывают нам отчаявшегося и одинокого молодого человека: «Я никого не посвятил в свои благородные замыслы, в моих глазах лишь вы, представители суверенного народа, достойны того, чтобы принять от меня эту жертву…» Неужели лучший из учителей уже не шел в счет? Возможно, его заменил другой человек, ушедший так давно, что был забыт, Луи-Жан, старый капитан, кавалер ордена Святого Людовика. В болезненных мечтаниях своего сына он становится мифической фигурой: «Теперь передо мной лишь один путь, тот, что отделяет меня от моего покойного отца и от ступеней, ведущих в Пантеон». Даже если он и меньше любил того, свое превосходство над кем теперь чувствовал, он не мог его покинуть. Он, человек действия и победитель, сам приговорил себя к поражению и к смерти, чтобы остаться до конца верным Робеспьеру. К этому добавилась его непобедимая химера: его чудесные установления, которые должны были спасти все. Максимильен также пребывал в плену утопии. Он был убежден, что этим утром 9 термидора Конвент выскажется за него, что пришел момент, когда слабые люди, которых он так долго терроризировал, защитят его своими телами.
Записка произвела в Комитете эффект бомбы. Рюль воскликнул: «Пойдем разоблачим этих злодеев, иначе наши головы отнесут в Конвент!» Все бросились в Собрание, которое находилось рядом, как мы знаем. Трибуны были полны еще с пяти часов утра, атмосфера была напряженная и жара нестерпимая. Депутаты были взволнованы и чувствовали важность момента. Они заседали без перерыва 24 часа. Их мучителями были Лекуантр, белильщик из Севра, заглаживающий ошибки на шутовской манер, Леонар Бурдон, драматург, задетый за живое запрещением своей пьесы «Могила лжецов», которая показалась новым жрецам слишком антиклерикальной. Тальен также не давал им покоя, пришпоренный своей любовницей, Терезой Кабарюс, маркизой де Фонтене, которую заключили в тюрьму как аристократку и интриганку. Было совсем не просто расшевелить «жаб» из болота, так как они считали, что им предлагают лишь сменить одних палачей на других. Перемешанное с силой, это тесто наконец слабо поднялось.
Робеспьер и Сен-Жюст заставляли себя ждать, ожидание было таким же важным тактическим приемом, как и отсутствие. Они явились в полдень, элегантные как никогда. Максимильен, прекрасно причесанный и напудренный, был одет в тот же костюм, что и на празднике Верховного Существа. Луи-Антуан был в светло-желтом костюме, белом жилете, серых драповых кюлотах и с неизменным галстуком на шее. «Сосредоточенный вид» последнего поразил публику. Среди гробового молчания он поднялся на трибуну. Он произнес всего несколько слов, когда Тальен прервал его, упрекая в том, что он говорит в отсутствие членов Комитетов. Они прибежали точно в это время. Сен-Жюст попытался продолжать речь. Тальен снова прервал его, крича, что нужно заставить его замолчать, и этим все закончилось. Бийо, которому Барер шепнул нападать только на Робеспьера, и не трогать ни Кутона, ни Сен-Жюста, захватил в свою очередь трибуну. С тех пор заседание превратилось в долгий безнадежный крик Робеспьера, постоянно прерываемого бранью и оскорблениями. Голос Бийо становился все тверже, и каждый раз, когда Робеспьер пытался ответить, слышались вопли со всех сторон: «Долой тирана!» Вадье сменил Бийо, а затем и другие. «Разбойники, убийцы, разбойники торжествуют», - бормотал Неподкупный. Он цеплялся за перила, поднимался по ступенькам трибуны, безуспешно обращаясь к «чистым людям справа», запнулся, сделал несколько шагов и упал, задыхаясь, «почти в конвульсиях», на сиденье, сжимая в руке раскрытый перочинный ножик.
«Долой тирана, долой диктатора», - непрерывно квакал хор «болотных жаб».
- Кровь Дантона душит тебя! - кричали оставшиеся в живых кордельеры.
- Ах, как трудно свергнуть тирана! - комментировал Фрерон.
Никакой помощи от двух председателей, сменивших друг друга, дантониста Тюрио и Колло д’Эрбуа, не приходилось ждать. Робеспьер повернулся к Сен-Жюсту. Тот не покинул трибуну, а только спустился на несколько ступенек. Он молча созерцал эту сцену, неподвижный и бесстрастный. «Невиновный не должен защищаться», - вот слова, которые он провозгласил еще недавно по адресу Дантона.
«Арестовать, арестовать», - кричали со всех сторон. Никому неизвестный учитель литературы из Аверона потребовал ареста Робеспьера. К нему присоединили Сен-Жюста и Кутона. Последний, по словам Фрерона, был тигром, жаждущим крови представителей народа, и хотел подняться на трон по трупам депутатов. Кутон нашел в себе силы пошутить, показывая на свои парализованные ноги: «Это я-то хотел взойти на трон?» Эли Лакост пустил последнюю стрелу в Сен-Жюста, который, согласно его словам, побледнел и почувствовал себя плохо, когда он обратился к триумвирам с просьбой объединиться с Комитетами. Но иногда свидетельство, которое очерняет, переходит в свою противоположность. Он приказал Сен-Жюсту передать в бюро текст его доклада. Тот подчинился «почти машинально», возможно потому, что «его преступная совесть не позволила ему ни малейшей увертки». Почему же он не должен был отдать свой доклад? Быть услышанным, вот чего он хотел. Огюстен Робеспьер и Леба заявили, что хотят разделить судьбу своих друзей. Двумя днями раньше Филипп сказал Элизабет: «Я пустил бы тебе пулю в лоб и застрелился бы сам, если бы у нас не было этого несчастного ребенка». Действительно, у них был сын, которому исполнилось несколько месяцев.
Собрание окаменело. Декрет об аресте был принят, но никто не осмеливался арестовать обвиняемых. Пристав, наконец, решился с помощью нескольких жандармов, которые под конвоем отвели триумвиров и их друзей в Комитет общей безопасности. Там они пообедали, - было около трех часов пополудни, - и затем их отправили в разные тюрьмы столицы. Тюремные приставы проявили такую же робость, что и их коллеги из Конвента, и пристав Люксембургской тюрьмы отказался принять Робеспьера. Он отправил его на набережную Орфевр, в бюро полиции при мэрии. Чиновники, увидев его, были поражены его подавленным видом и мертвенно-бледным цветом лица. «Успокойся, - сказали они ему, - разве ты не среди друзей?»
* * *
« Заговорщики» были арестованы. Конвент выиграл, поскольку заговор составляли не они, а их сторонники в Коммуне, настроенные, как в великие дни, на повторение 31 мая. Национальный агент Пэйан и мэр Флерио-Леско беспрерывно выступали перед секционерами: «Преследуют Робеспьера, декларировавшего утешительный принцип Верховного Существа и бессмертия души, Сен-Жюста, апостола добродетели, победившего предателей на Рейне и на Севере, Кутона, добродетельного гражданина, у которого живы только тело и голова, но который сжигает их в пылу патриотизма». Недоставало, однако, главного персонажа, Анрио, командующего национальной гвардией, без которого невозможно было идти на Конвент. Он обивал мостовые столицы, вербуя сторонников. При проезде улицей Фобур-Сент-Антуан он повстречал конвоиров, сопровождавших телеги с осужденными, которые невозмутимо исполняли свою работу, равнодушные к падению тирана. Вокруг них толпа сочувствующих пыталась их освободить. Анрио прибыл вовремя, и несколько ударов саблей восстановили порядок. Без передышки, «в стельку пьяный» - Анрио вечно был в подпитии, по воспоминаниям современников - он устремился на Конвент, чтобы освободить арестованных депутатов. Его ожидала там серия неожиданностей: он был схвачен своими собственными солдатами по приказу пристава, потом освобожден судьей-робеспьеристом Кофиналем, который триумфально вернул его в Коммуну.
Продолжение следует.