Бытие-к-смерти: между модусами времени и пространства (мифологическое, гендерное)
Я уже не раз писала и говорила (и все еще развиваю эту мысль, пополняя аргументы), что женское я ассоциирую с идеей времени, с временением (стратегия, нацеленная на освоение мира), а мужское - с пространственным модусом человеческого бытования (стратегия самоутвердения в мире). "Время есть бытие-к-смерти", - сказал однажды М. Хайдеггер. Но всегда ли бытие-к-смерти переживается как время?...
Один из аргументов сводится к функциональной характеристике древних богов и богинь. Однако однажды мне был задан вопрос о Хроносе как боге времени ( от Кроноса к Хроносу), который в римской культуре, как известно, тождественен Сатурну: оба - боги земледелия, и оба пожирают своих детей (смерть - это Отец), дабы избежать временности своей власти. Суть времени - временность, преходящесть всего, ибо все - уничтожимо и смертно. А веди эти божества - мужские. Вот и Шива, например, олицетворяет смерть в индийской культуре, правда, наряду со своей женой - богиней Кали.
Так вот о чем подумалось. Усиление мужских богов в вопросах времени и смерти происходит в эпоху перехода к патриархальности, суть которого состоит в смене модусов воли. В более раннюю эпоху смерть связывалась с логикой самой жизни, где смерть воспринималась как конец земного способа существования, а значит - как возможный переход в иную форму (смерть - опыт трансформации, и не всегда физической, но и духовной - тоже). Такая смерть непременно ассоциировалась с женскими божествами (греческие мойры, например), в которых воля-к-жизни была не отделима еще от воли-к-смерти и воли-к-любви (образ Великой Богини-Матери особенно это демонстрирует): начальная синкретичность и человека, и культуры (мифа) выразились и в синкретичности волевых проявлений.
Усиление рациональной воли (общей рациональности человека) иниициировало отделение и оформление воли-к-власти, в отношении которой уже будет, видимо, актуализироваться воля-к-любви. Это можно наблюдать на примере индивидуального развития человека: пробивающее самосознание сначала утверждается в воле-к-власти (детский эгоизм), и лишь затем оно инициирует и волю-к-любви как противостоящую первой.
Каждая из двух воль имеет две стороны: волю-к-жизни (власть себя проявляет в воле-к-собственной-мощи, к влиянию, а любовь - в воле-к-заботе) и волю к смерти (власть реализуется в низком регистре как воля-к-подавлению-другого, к тому, чтобы быть в центре внимания, а любовь выступает в ипостаси воли-к-преображению). В отношении смерти воля-к-власти более инициирует физическое уничтожение или личностное уничижение, тогда как воля-к-любви - символическую смерть: перерождение и/или трансформацию.
Быть может, осознание того, что смерть - это не всегда естественный исход, но и - итог намеренных действий со стороны богов ли, людей, привело к выделению воли-к-власти в ее изначальном регистре - подчинении и подавлении других (это позже воля-к-власти проявит себя как воля к самоуправлению, самонаправлению - как воля-к-любви-к-себе). Отныне смерть более связывается с непримиримой борьбой, с уничтожением соперников, что является выражением воли-к-власти (мужской модус воли), за который отвечают мужские божества.
Так бытие-к-смерти стало в культуре отождествляться более с мужским началом, живущем в логике "кто не с нами, тот против нас, и потому он - опасен", чем с женским. При этом, однако, сохранялся взгляд на женщину как на источник изначальной, иррациональной (неподвластной рациональной воле человека) опасности, что подпитывало демонизацию/уничижение женщины патриархальной культурой. Смерть стала не столько выражением идеи временности всего, сколько основным способом борьбы за власть, за изменение структуры пространственных отношений.
Хронорс и Сатурн стали первыми ласточками, которые будучи богами времени, в реальности олицетворяли борьбу за власть, прежде всего преображающие социальные связи, а не напоминающие об экзистенциале смерти как лике времени.
На уровне человека. Если бытие-к-смерти ассоциируется со временем, с волей-к-любви, то это ведет к смысловой игре и увеличению внутреннего объёма души. Если же оно завязано на пространство и волю-к-власти, то мы наблюдаем человека как "черную дыру", которому сколько ни поглощай внимания (как Сатурн сволих детей), сколько ни властвуй, всё мало...
Думаю дальше...
Один из аргументов сводится к функциональной характеристике древних богов и богинь. Однако однажды мне был задан вопрос о Хроносе как боге времени ( от Кроноса к Хроносу), который в римской культуре, как известно, тождественен Сатурну: оба - боги земледелия, и оба пожирают своих детей (смерть - это Отец), дабы избежать временности своей власти. Суть времени - временность, преходящесть всего, ибо все - уничтожимо и смертно. А веди эти божества - мужские. Вот и Шива, например, олицетворяет смерть в индийской культуре, правда, наряду со своей женой - богиней Кали.
Так вот о чем подумалось. Усиление мужских богов в вопросах времени и смерти происходит в эпоху перехода к патриархальности, суть которого состоит в смене модусов воли. В более раннюю эпоху смерть связывалась с логикой самой жизни, где смерть воспринималась как конец земного способа существования, а значит - как возможный переход в иную форму (смерть - опыт трансформации, и не всегда физической, но и духовной - тоже). Такая смерть непременно ассоциировалась с женскими божествами (греческие мойры, например), в которых воля-к-жизни была не отделима еще от воли-к-смерти и воли-к-любви (образ Великой Богини-Матери особенно это демонстрирует): начальная синкретичность и человека, и культуры (мифа) выразились и в синкретичности волевых проявлений.
Усиление рациональной воли (общей рациональности человека) иниициировало отделение и оформление воли-к-власти, в отношении которой уже будет, видимо, актуализироваться воля-к-любви. Это можно наблюдать на примере индивидуального развития человека: пробивающее самосознание сначала утверждается в воле-к-власти (детский эгоизм), и лишь затем оно инициирует и волю-к-любви как противостоящую первой.
Каждая из двух воль имеет две стороны: волю-к-жизни (власть себя проявляет в воле-к-собственной-мощи, к влиянию, а любовь - в воле-к-заботе) и волю к смерти (власть реализуется в низком регистре как воля-к-подавлению-другого, к тому, чтобы быть в центре внимания, а любовь выступает в ипостаси воли-к-преображению). В отношении смерти воля-к-власти более инициирует физическое уничтожение или личностное уничижение, тогда как воля-к-любви - символическую смерть: перерождение и/или трансформацию.
Быть может, осознание того, что смерть - это не всегда естественный исход, но и - итог намеренных действий со стороны богов ли, людей, привело к выделению воли-к-власти в ее изначальном регистре - подчинении и подавлении других (это позже воля-к-власти проявит себя как воля к самоуправлению, самонаправлению - как воля-к-любви-к-себе). Отныне смерть более связывается с непримиримой борьбой, с уничтожением соперников, что является выражением воли-к-власти (мужской модус воли), за который отвечают мужские божества.
Так бытие-к-смерти стало в культуре отождествляться более с мужским началом, живущем в логике "кто не с нами, тот против нас, и потому он - опасен", чем с женским. При этом, однако, сохранялся взгляд на женщину как на источник изначальной, иррациональной (неподвластной рациональной воле человека) опасности, что подпитывало демонизацию/уничижение женщины патриархальной культурой. Смерть стала не столько выражением идеи временности всего, сколько основным способом борьбы за власть, за изменение структуры пространственных отношений.
Хронорс и Сатурн стали первыми ласточками, которые будучи богами времени, в реальности олицетворяли борьбу за власть, прежде всего преображающие социальные связи, а не напоминающие об экзистенциале смерти как лике времени.
На уровне человека. Если бытие-к-смерти ассоциируется со временем, с волей-к-любви, то это ведет к смысловой игре и увеличению внутреннего объёма души. Если же оно завязано на пространство и волю-к-власти, то мы наблюдаем человека как "черную дыру", которому сколько ни поглощай внимания (как Сатурн сволих детей), сколько ни властвуй, всё мало...
Думаю дальше...