Сказка о сгоревших письмах, часть 1: История Петра Громницкого (продолжение)
Начало истории: http://naiwen.livejournal.com/1127249.html
...Прежде, чем я продолжу рассказ - небольшое лирическое отступление. Тут, кажется, мы потихонечку определяемся с проектом следующей игры - она будет с вероятностью "про Сибирь", да-да, поэтому я тут, можно сказать, потихоньку подготавливаю общественное мнение и рассказываю, как они там, "с бабами и библиотеками". Так вот, когда имеешь дело с историей политической каторги и ссылки - особенно первой половины девятнадцатого века - поражаешься количеству удивительно хороших людей, с которыми приходится сталкиваться (вероятно, и для более поздних периодов это верно - но там просто людей больше, выборка размывается). И это, конечно, не потому, что "пламенные революционеры" (с) изначально лучше своих, так сказать, идеологических противников :) (я далека от подобного подхода). Скорее, как ни парадоксально, когда люди оказались выдернуты не по своей воли из всякой "нормальной" жизни - с ее карьерой, светской мишурой, неизбежной суетностью бытия, когда их приравняли к "политическим мертвецам" - в этой ситуации у них оказалось гораздо больше возможностей сохранить "душу живу". Политическая ссылка этого периода зиждется на двух китах - удивительном опыте взаимопомощи и необыкновенном внутреннем, нравственном достоинстве. Именно это ощущение - "мы одной крови" - порождало такие удивительные, почти-Евангельские - истории, вроде вот этого рассказа.
(И вот, вспомнила - ведь, наверное, из нашего круга все знают историю скрипки Вадковского - а для остальных, вероятно, тоже стоило бы записать, ведь это тоже ТАКАЯ история...)
Это был конец лирического отступления, продолжаю рассказ о Петре Громницком.
…С вероятностью, Громницкий осознавал, чем рискует - занимаясь переписыванием и распространением нелегальных сочинений Лунина (известно, что многие декабристы не одобряли деятельность Лунина и полагали, что он только зря дразнит гусей. Было бы неправильно утверждать, что Лунин своими «действиями наступательными» подставил своих добровольных помощников. По-видимому, Громницкий не просто копировал тексты, но и в значительной степени разделял изложенные в них взгляды. Однако отношения между Луниным и Громницким складывались, вероятно, не очень просто: ни тот, ни другой не были людьми, легкими для общения. Когда Лунин был арестован, следствие очень быстро вышло на Громницкого, и Успенский - чиновник по особым поручениям, занимавшийся расследованием - отправился в Бельское.
«Это было ровно в 12 часов, - фиксирует Успенский в своем отчете, - Громницкий еще не спал, у него горела свеча. Через незакрытое окно видна была внутренность комнаты - убогой в полном смысле этого слова».
Громницкого отвезли в Иркутск и разместили в неотапливаемом (!) помещении гауптвахты, где он провел почти год (арестован он был в апреле, а выпущен в феврале - хорошо себе представляете неотапливаемое помещение зимой в Иркутске для человека для начинающейся чахоткой?..) Нельзя сказать, что судьба Громницкого в тот момент оставила равнодушной декабристскую колонию, жившую вокруг Иркутска - если семьи Волконских и Муравьевых были в первую очередь озабочены судьбой увезенного в Акатуй Лунина, то жившая неподалеку Екатерина Ивановна Трубецкая организовала сбор средств в пользу арестованного Громницкого, попыталась добиться с ним свидания и улучшения условий содержания. Для Громницкого кошмар следствия повторился - его неоднократно допрашивали и проводили очные ставки (с иркутским учителем Журавлевым и др. читателями сочинений Лунина). Исследователи вслед за Луниным обвиняют Громницкого в том, что он не выдержал давления следствия и наговорил лишнего («Негодяй проболтался. Передайте ему при случае, что я им недоволен», - из письма Лунина Волконским, нелегально переданному из Акатуя - и тут же, рядом, о присылке Громницкому «от вашего имени 25 рублей - потому что он, должно быть, совсем без денег») - хотя, читая собственные показания Громницкого, довольно сложно понять, что же было сказано не так и почему это вызвало у Лунина недовольство. «Помогал ли кто Лунину в составлении рукописей, - заявил Громницкий, - не знаю. Насчет разнообразия помещенных в них сведений, кроме образованности самого Лунина, могли быть пособием книги и разговоры в продолжение долгого времени в общем тюремном заключении с людьми, из которых каждый имел менее или более познаний». Однако Громницкий, действительно, показал, что занимался переписыванием сочинений Лунина и давал их для чтения Журавлеву, а также упомянул Никиту Муравьева и Вольфа - в то время как допрошенный в Акатуе Лунин продолжал утверждать, что составлял тексты исключительно для себя и читателями их были только покойный комендант Лепарский и ссыльный Илья Иванов - тоже умерший пару лет назад (между прочим Лунин, по-видимому, тоже не подумал о том, как его показания отразятся на семье Ивановых: вдову, Домну Иванову с малолетней дочерью Ольгой довольно долго мытарили допросами и обысками).
В некоторых показаниях Громницкого чувствуется обида на Лунина: указав, что с самого Петровского завода он, Громницкий, неизменно пользовался расположением Лунина - далее он показывает:
«Я получил целое письмо от него в ответ на просьбу мою прислать небольшое количество денег, в которых нуждался, тем более, что был болен. Ответ его был в отказе, с сожалением, что мое письмо получено в минуту совершенного оскудения и смущения и в предположении перейти в Урик, т. е. перепроситься для отклонения забот, что было и прежде неоднократно предлагаемо мне, но я всегда от этого уклонялся. Ответы были начерно написаны к Лунину, но они написаны были в порыве негодования, не отправлены и ничего на письмо его не отвечал».
Здесь какая-то нестыковка, так как мы видели, что еще раньше родственница Громницкого просила о переводе его в Урик «поближе к доктору Вольфу», но ей было отказано. А о чем тогда должна была хлопотать (а потом, наоборот, «приостановить хлопоты») сестра Лунина Екатерина Уварова - то ли перевести Громницкого подальше от Урика, то ли поближе к Урику, и чего же в таком случае хотел сам Громницкий?
И почему мне упорно кажется, что эти показания Громницкого даны как раз после того, как ему передали те самые злополучные «25 рублей», о происхождении которых Громницкий мог бы догадаться (или, наоборот, не догадаться и почувствовать себя униженным еще более).
… Однако, по-видимому, Лунина все-таки волновала судьба его бывшего секретаря и он, вероятно, упомянул - по случаю или намеренно - о тяжелой ситуации Громницкого своим новым соузникам - иначе нам трудно будет объяснить дальнейший ход событий.
Михаил Сергеевич Лунин (акварель Николая Бестужева)
… После проведенного следствия Громницкий был выпущен обратно на прежнее место поселения в Бельском под тайный надзор полиции. Историки считают, что иркутская администрация не хотела слишком сильно раздувать дело, поэтому каких-либо еще репрессий к Громницкому не применили. Однако после происшедшего его здоровье, материальное положение и моральное состояние - еще ухудшились. Из-за болезни и усиленного полицейского надзора он практически не мог найти заработка. Во время следствия у него отобрали письма его родителей - и в течение следующих лет Громницкий вел долгую тяжбу с иркутской администраций, требуя их возвращения. В итоге потерянные письма («числом 40 штук») нашлись и были возвращены Громницкому. Однако к этому времени матери Громницкого было отказано в продолжении выплаты пособия (возможно, повлияла «неблагонадежность» ее сына) - вероятно, это стало причиной того, что Громницкий перестал получать письма из дома, а еще через пару лет умер его отец (мать была еще жива в 1852 году - но отношений со ссыльным более не поддерживала и получила только извещение о его смерти).
Постепенно пустела колония декабристов в Урике - в 1843 году умер Никита Муравьев, его брат Александр и доктор Вольф были вскоре переведены в Западную Сибирь (где Вольф получил официальное разрешение на занятие врачебной практикой - единственный среди ссыльных), а Волконские перебрались из Урика в сам Иркутск. Оставшийся совершенно один Громницкий лишился не только дружеской поддержки, но и медицинской помощи. Хотя Иркутск был относительно недалеко, да и в других селах вокруг Иркутска еще жили другие ссыльные - но из-за усиленного надзора Громницкий не мог никуда выехать. И по-видимому, он и не стремился особенно поддерживать контакты - и даже не переписывался ни с кем. В принципе, случай «самоизоляции» Громницкого на поселении - по-видимому, не единственный, многие бывшие Соединенные славяне «затерялись» и почти не поддерживали контактов: Люблинский, Выгодовский, Аполлон Веденяпин - вероятно, болезненно переживая свою крайнюю бедность, вынужденную зависимость от богатых товарищей, непреодоленную до конца социальную пропасть (справедливости ради, есть и ровно противоположные примеры и некоторые бывшие славяне, не меньшие бедняки - например, Киреев - не только были получателями помощи, но и активно участвовали в работе Малой артели и вообще в общественной жизни). За Громницким же, по-видимому, еще тянулся шлейф повторного следствия и обвинения в «слишком откровенных» показаниях. И характер у него непростой, резкий, он преувеличенно восприимчив к обиде, унижению - это видно и по его единственному письму, и по тону его следственных показаний
Практически единственное упоминание о Громницком мы находим в письме Пущина - который, воспользовавшись полученным правом выехать на лечение - объехал почти всю Сибирь и навестил многих изгнанников. В письме Я.Д.Казимирскому от 9 декабря 1849 года Пущин писал: «… я погостил у Громницкого несколько часов. Впечатление этого свидания было гораздо отраднее того, которое было при вас. Он просил благодарить вас за то, что вы отыскивали старого однокашника…» - из этой цитаты можно вычислить, что жандармский офицер Казимирский (друг многих декабристов, переписывавшийся с ними), выпускник 2-го кадетского корпуса, учившийся когда-то вместе с Громницким - еще ранее отыскал Громницкого и навестил его - но впечатление от встречи осталось у него тяжелое, по тону цитаты можно предположить, что Громницкий при встрече с Казимирским был по крайней мере в глубокой хандре - но потом, вероятно, у Пущина было впечатление «гораздо отраднее» - может быть, что-то повлияло на настроение ссыльного.
… Но все-таки примерно в те же годы - несколько ранее, возможно, вскоре после следствия - Громницкий начал получать письма из Забайкалья. Письма эти не были ни слишком частыми, ни регулярными - мы не знаем точно, сколько их было, может быть пару десятков за 8-9 лет. Письма пересылались нелегально - их передавал Громницкому один из политических ссыльных, находившихся рядом в Усольском солеваренном заводе. Вместе с письмами на имя Громницкого передавались деньги - это были очень небольшие суммы, по 5-10-15 рублей - потому что, как мы увидим дальше, человек, который их передавал, сам имел очень немного, едва ли не меньше Громницкого. История не сохранила ни содержание переписки (мы знаем только, что как минимум на часть писем Громницкий отвечал), не сохранила и фамилию ссыльного, который был посредником. Человек, писавший из Забайкалья, годы спустя пояснял мотивы этих писем (от одного незнакомого ссыльного другому незнакомому ссыльному - никогда в жизни они не увидели друг друга) так: «… потому что ни в каком случае человек не должен быть один. Пережив одиночество, я думал поддержать тех, кто мог быть в подобной ситуации, не имея годами писем - я начал писать тем, кто может быть в этом нуждался. Ответы я не ждал, но иногда получал».
Предположительно (как можно будет понять из дальнейшего развития событий), тот же человек разыскал все еще проживавшую в Пензенской губернии младшую сестру Громницкого - Ольгу Федоровну (к этому времени была жива по крайней мере еще одна сестра Громницкого, Варвара - но, по-видимому, никакого участия в судьбе брата не принимала). В конце 1840-х годов Ольга Громницкая возобновила хлопоты о переводе ее брата по болезни в Минусинск или другую местность «с более благоприятным климатом», однако разрешения опять не последовало. Да и в любом случае для Громницкого было уже слишком поздно - к сожалению, никакие письма все-таки не излечивают от туберкулеза. Ему, впрочем, было разрешено приехать для медицинской консультации в Усолье, куда он и явился в больницу солеваренного завода и «потребовал излечить его от чахотки». Свои немногочисленные вещи и всю переписку Громницкий оставил на сохранение тому же безымянному ссыльному в Усолье. Несколько дней спустя, 31 мая 1851 года, он скончался в заводской больнице, о чем имеется следующая запись: «Поселенец из государственных преступников Черемховской волости, Петр Федоров Громницкий, 70 лет, умер от чахотки… Погребение совершали (такие-то) на приходском кладбище…» - Громницкому на момент смерти было 48 лет - но, вероятно, выглядел он после всего пережитого дряхлым стариком.
...Подлинная могила Громницкого в Усолье не сохранилась. Зато в Бельском сохранились остатки - хотя и перестроенного - дома Громницкого, и в этом доме уже в советское время была найдена икона "Распятие" (предположительно, написанная самим Громницким) - а на иконе цитата из Евангелия:
"Нет больше сей любви, как если кто душу положит за друзей своих... Если бы вы от мира были, то мир любил бы свое, а то вы не от мира, но я избрал вас от мира, потому и ненавидит вас мир... Ежели меня гнали, будут гнать и вас, ежели мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше..."
... Остановим это мгновение. Дальше мы узнаем больше о человеке, писавшем Громницкому письма - и о судьбе переписки Громницкого.
Часть 2, анонс
… Далеко, далеко в Забайкалье, за горами, за долами - лежит самый страшный каторжный рудник и самая страшная тюрьма того времени - Акатуй.
«Сибирское начальство стращало «безнадежных к исправлению»: «Сгниешь в Акатуе!» Михаил Бестужев утверждал, что «Акатуй - глубокая яма, окруженная со всех сторон горами». Жена декабриста Полина Анненкова вместе с другими верила, что близ акатуевских свинцовых рудников «воздух так тяжел, что на 300 верст в окружности нельзя держать никакой птицы - все дохнут…» …. Позже через акатуевскую каторгу пройдут сотни людей, некоторые доживут до лучших времен, оставят мемуары. Но в лунинские времена -«оставь надежду всяк сюда входящий»; оттуда не пишут писем, оттуда не выносят воспоминаний, туда не ездят купцы и не забредают странники: от Нерчинского завода еще 200 верст - у реки Газимур, близ Газимурского и Нерчинского хребтов» (с) Эйдельман «Лунин».
В Акатуе самые адские условия существования - часть заключенных здесь содержится на цепи, прикованными к стене. В Акатуй нельзя было попасть просто так - сюда попадали только безнадежные, самые страшные преступники - рецидивисты, осужденные за повторные преступления, совершенные уже в Сибири. Лунин вот доигрался до Акатуя. Но не только Лунин…
Продолжение: http://naiwen.livejournal.com/1128878.html
...Прежде, чем я продолжу рассказ - небольшое лирическое отступление. Тут, кажется, мы потихонечку определяемся с проектом следующей игры - она будет с вероятностью "про Сибирь", да-да, поэтому я тут, можно сказать, потихоньку подготавливаю общественное мнение и рассказываю, как они там, "с бабами и библиотеками". Так вот, когда имеешь дело с историей политической каторги и ссылки - особенно первой половины девятнадцатого века - поражаешься количеству удивительно хороших людей, с которыми приходится сталкиваться (вероятно, и для более поздних периодов это верно - но там просто людей больше, выборка размывается). И это, конечно, не потому, что "пламенные революционеры" (с) изначально лучше своих, так сказать, идеологических противников :) (я далека от подобного подхода). Скорее, как ни парадоксально, когда люди оказались выдернуты не по своей воли из всякой "нормальной" жизни - с ее карьерой, светской мишурой, неизбежной суетностью бытия, когда их приравняли к "политическим мертвецам" - в этой ситуации у них оказалось гораздо больше возможностей сохранить "душу живу". Политическая ссылка этого периода зиждется на двух китах - удивительном опыте взаимопомощи и необыкновенном внутреннем, нравственном достоинстве. Именно это ощущение - "мы одной крови" - порождало такие удивительные, почти-Евангельские - истории, вроде вот этого рассказа.
(И вот, вспомнила - ведь, наверное, из нашего круга все знают историю скрипки Вадковского - а для остальных, вероятно, тоже стоило бы записать, ведь это тоже ТАКАЯ история...)
Это был конец лирического отступления, продолжаю рассказ о Петре Громницком.
…С вероятностью, Громницкий осознавал, чем рискует - занимаясь переписыванием и распространением нелегальных сочинений Лунина (известно, что многие декабристы не одобряли деятельность Лунина и полагали, что он только зря дразнит гусей. Было бы неправильно утверждать, что Лунин своими «действиями наступательными» подставил своих добровольных помощников. По-видимому, Громницкий не просто копировал тексты, но и в значительной степени разделял изложенные в них взгляды. Однако отношения между Луниным и Громницким складывались, вероятно, не очень просто: ни тот, ни другой не были людьми, легкими для общения. Когда Лунин был арестован, следствие очень быстро вышло на Громницкого, и Успенский - чиновник по особым поручениям, занимавшийся расследованием - отправился в Бельское.
«Это было ровно в 12 часов, - фиксирует Успенский в своем отчете, - Громницкий еще не спал, у него горела свеча. Через незакрытое окно видна была внутренность комнаты - убогой в полном смысле этого слова».
Громницкого отвезли в Иркутск и разместили в неотапливаемом (!) помещении гауптвахты, где он провел почти год (арестован он был в апреле, а выпущен в феврале - хорошо себе представляете неотапливаемое помещение зимой в Иркутске для человека для начинающейся чахоткой?..) Нельзя сказать, что судьба Громницкого в тот момент оставила равнодушной декабристскую колонию, жившую вокруг Иркутска - если семьи Волконских и Муравьевых были в первую очередь озабочены судьбой увезенного в Акатуй Лунина, то жившая неподалеку Екатерина Ивановна Трубецкая организовала сбор средств в пользу арестованного Громницкого, попыталась добиться с ним свидания и улучшения условий содержания. Для Громницкого кошмар следствия повторился - его неоднократно допрашивали и проводили очные ставки (с иркутским учителем Журавлевым и др. читателями сочинений Лунина). Исследователи вслед за Луниным обвиняют Громницкого в том, что он не выдержал давления следствия и наговорил лишнего («Негодяй проболтался. Передайте ему при случае, что я им недоволен», - из письма Лунина Волконским, нелегально переданному из Акатуя - и тут же, рядом, о присылке Громницкому «от вашего имени 25 рублей - потому что он, должно быть, совсем без денег») - хотя, читая собственные показания Громницкого, довольно сложно понять, что же было сказано не так и почему это вызвало у Лунина недовольство. «Помогал ли кто Лунину в составлении рукописей, - заявил Громницкий, - не знаю. Насчет разнообразия помещенных в них сведений, кроме образованности самого Лунина, могли быть пособием книги и разговоры в продолжение долгого времени в общем тюремном заключении с людьми, из которых каждый имел менее или более познаний». Однако Громницкий, действительно, показал, что занимался переписыванием сочинений Лунина и давал их для чтения Журавлеву, а также упомянул Никиту Муравьева и Вольфа - в то время как допрошенный в Акатуе Лунин продолжал утверждать, что составлял тексты исключительно для себя и читателями их были только покойный комендант Лепарский и ссыльный Илья Иванов - тоже умерший пару лет назад (между прочим Лунин, по-видимому, тоже не подумал о том, как его показания отразятся на семье Ивановых: вдову, Домну Иванову с малолетней дочерью Ольгой довольно долго мытарили допросами и обысками).
В некоторых показаниях Громницкого чувствуется обида на Лунина: указав, что с самого Петровского завода он, Громницкий, неизменно пользовался расположением Лунина - далее он показывает:
«Я получил целое письмо от него в ответ на просьбу мою прислать небольшое количество денег, в которых нуждался, тем более, что был болен. Ответ его был в отказе, с сожалением, что мое письмо получено в минуту совершенного оскудения и смущения и в предположении перейти в Урик, т. е. перепроситься для отклонения забот, что было и прежде неоднократно предлагаемо мне, но я всегда от этого уклонялся. Ответы были начерно написаны к Лунину, но они написаны были в порыве негодования, не отправлены и ничего на письмо его не отвечал».
Здесь какая-то нестыковка, так как мы видели, что еще раньше родственница Громницкого просила о переводе его в Урик «поближе к доктору Вольфу», но ей было отказано. А о чем тогда должна была хлопотать (а потом, наоборот, «приостановить хлопоты») сестра Лунина Екатерина Уварова - то ли перевести Громницкого подальше от Урика, то ли поближе к Урику, и чего же в таком случае хотел сам Громницкий?
И почему мне упорно кажется, что эти показания Громницкого даны как раз после того, как ему передали те самые злополучные «25 рублей», о происхождении которых Громницкий мог бы догадаться (или, наоборот, не догадаться и почувствовать себя униженным еще более).
… Однако, по-видимому, Лунина все-таки волновала судьба его бывшего секретаря и он, вероятно, упомянул - по случаю или намеренно - о тяжелой ситуации Громницкого своим новым соузникам - иначе нам трудно будет объяснить дальнейший ход событий.
Михаил Сергеевич Лунин (акварель Николая Бестужева)
… После проведенного следствия Громницкий был выпущен обратно на прежнее место поселения в Бельском под тайный надзор полиции. Историки считают, что иркутская администрация не хотела слишком сильно раздувать дело, поэтому каких-либо еще репрессий к Громницкому не применили. Однако после происшедшего его здоровье, материальное положение и моральное состояние - еще ухудшились. Из-за болезни и усиленного полицейского надзора он практически не мог найти заработка. Во время следствия у него отобрали письма его родителей - и в течение следующих лет Громницкий вел долгую тяжбу с иркутской администраций, требуя их возвращения. В итоге потерянные письма («числом 40 штук») нашлись и были возвращены Громницкому. Однако к этому времени матери Громницкого было отказано в продолжении выплаты пособия (возможно, повлияла «неблагонадежность» ее сына) - вероятно, это стало причиной того, что Громницкий перестал получать письма из дома, а еще через пару лет умер его отец (мать была еще жива в 1852 году - но отношений со ссыльным более не поддерживала и получила только извещение о его смерти).
Постепенно пустела колония декабристов в Урике - в 1843 году умер Никита Муравьев, его брат Александр и доктор Вольф были вскоре переведены в Западную Сибирь (где Вольф получил официальное разрешение на занятие врачебной практикой - единственный среди ссыльных), а Волконские перебрались из Урика в сам Иркутск. Оставшийся совершенно один Громницкий лишился не только дружеской поддержки, но и медицинской помощи. Хотя Иркутск был относительно недалеко, да и в других селах вокруг Иркутска еще жили другие ссыльные - но из-за усиленного надзора Громницкий не мог никуда выехать. И по-видимому, он и не стремился особенно поддерживать контакты - и даже не переписывался ни с кем. В принципе, случай «самоизоляции» Громницкого на поселении - по-видимому, не единственный, многие бывшие Соединенные славяне «затерялись» и почти не поддерживали контактов: Люблинский, Выгодовский, Аполлон Веденяпин - вероятно, болезненно переживая свою крайнюю бедность, вынужденную зависимость от богатых товарищей, непреодоленную до конца социальную пропасть (справедливости ради, есть и ровно противоположные примеры и некоторые бывшие славяне, не меньшие бедняки - например, Киреев - не только были получателями помощи, но и активно участвовали в работе Малой артели и вообще в общественной жизни). За Громницким же, по-видимому, еще тянулся шлейф повторного следствия и обвинения в «слишком откровенных» показаниях. И характер у него непростой, резкий, он преувеличенно восприимчив к обиде, унижению - это видно и по его единственному письму, и по тону его следственных показаний
Практически единственное упоминание о Громницком мы находим в письме Пущина - который, воспользовавшись полученным правом выехать на лечение - объехал почти всю Сибирь и навестил многих изгнанников. В письме Я.Д.Казимирскому от 9 декабря 1849 года Пущин писал: «… я погостил у Громницкого несколько часов. Впечатление этого свидания было гораздо отраднее того, которое было при вас. Он просил благодарить вас за то, что вы отыскивали старого однокашника…» - из этой цитаты можно вычислить, что жандармский офицер Казимирский (друг многих декабристов, переписывавшийся с ними), выпускник 2-го кадетского корпуса, учившийся когда-то вместе с Громницким - еще ранее отыскал Громницкого и навестил его - но впечатление от встречи осталось у него тяжелое, по тону цитаты можно предположить, что Громницкий при встрече с Казимирским был по крайней мере в глубокой хандре - но потом, вероятно, у Пущина было впечатление «гораздо отраднее» - может быть, что-то повлияло на настроение ссыльного.
… Но все-таки примерно в те же годы - несколько ранее, возможно, вскоре после следствия - Громницкий начал получать письма из Забайкалья. Письма эти не были ни слишком частыми, ни регулярными - мы не знаем точно, сколько их было, может быть пару десятков за 8-9 лет. Письма пересылались нелегально - их передавал Громницкому один из политических ссыльных, находившихся рядом в Усольском солеваренном заводе. Вместе с письмами на имя Громницкого передавались деньги - это были очень небольшие суммы, по 5-10-15 рублей - потому что, как мы увидим дальше, человек, который их передавал, сам имел очень немного, едва ли не меньше Громницкого. История не сохранила ни содержание переписки (мы знаем только, что как минимум на часть писем Громницкий отвечал), не сохранила и фамилию ссыльного, который был посредником. Человек, писавший из Забайкалья, годы спустя пояснял мотивы этих писем (от одного незнакомого ссыльного другому незнакомому ссыльному - никогда в жизни они не увидели друг друга) так: «… потому что ни в каком случае человек не должен быть один. Пережив одиночество, я думал поддержать тех, кто мог быть в подобной ситуации, не имея годами писем - я начал писать тем, кто может быть в этом нуждался. Ответы я не ждал, но иногда получал».
Предположительно (как можно будет понять из дальнейшего развития событий), тот же человек разыскал все еще проживавшую в Пензенской губернии младшую сестру Громницкого - Ольгу Федоровну (к этому времени была жива по крайней мере еще одна сестра Громницкого, Варвара - но, по-видимому, никакого участия в судьбе брата не принимала). В конце 1840-х годов Ольга Громницкая возобновила хлопоты о переводе ее брата по болезни в Минусинск или другую местность «с более благоприятным климатом», однако разрешения опять не последовало. Да и в любом случае для Громницкого было уже слишком поздно - к сожалению, никакие письма все-таки не излечивают от туберкулеза. Ему, впрочем, было разрешено приехать для медицинской консультации в Усолье, куда он и явился в больницу солеваренного завода и «потребовал излечить его от чахотки». Свои немногочисленные вещи и всю переписку Громницкий оставил на сохранение тому же безымянному ссыльному в Усолье. Несколько дней спустя, 31 мая 1851 года, он скончался в заводской больнице, о чем имеется следующая запись: «Поселенец из государственных преступников Черемховской волости, Петр Федоров Громницкий, 70 лет, умер от чахотки… Погребение совершали (такие-то) на приходском кладбище…» - Громницкому на момент смерти было 48 лет - но, вероятно, выглядел он после всего пережитого дряхлым стариком.
...Подлинная могила Громницкого в Усолье не сохранилась. Зато в Бельском сохранились остатки - хотя и перестроенного - дома Громницкого, и в этом доме уже в советское время была найдена икона "Распятие" (предположительно, написанная самим Громницким) - а на иконе цитата из Евангелия:
"Нет больше сей любви, как если кто душу положит за друзей своих... Если бы вы от мира были, то мир любил бы свое, а то вы не от мира, но я избрал вас от мира, потому и ненавидит вас мир... Ежели меня гнали, будут гнать и вас, ежели мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше..."
... Остановим это мгновение. Дальше мы узнаем больше о человеке, писавшем Громницкому письма - и о судьбе переписки Громницкого.
Часть 2, анонс
… Далеко, далеко в Забайкалье, за горами, за долами - лежит самый страшный каторжный рудник и самая страшная тюрьма того времени - Акатуй.
«Сибирское начальство стращало «безнадежных к исправлению»: «Сгниешь в Акатуе!» Михаил Бестужев утверждал, что «Акатуй - глубокая яма, окруженная со всех сторон горами». Жена декабриста Полина Анненкова вместе с другими верила, что близ акатуевских свинцовых рудников «воздух так тяжел, что на 300 верст в окружности нельзя держать никакой птицы - все дохнут…» …. Позже через акатуевскую каторгу пройдут сотни людей, некоторые доживут до лучших времен, оставят мемуары. Но в лунинские времена -«оставь надежду всяк сюда входящий»; оттуда не пишут писем, оттуда не выносят воспоминаний, туда не ездят купцы и не забредают странники: от Нерчинского завода еще 200 верст - у реки Газимур, близ Газимурского и Нерчинского хребтов» (с) Эйдельман «Лунин».
В Акатуе самые адские условия существования - часть заключенных здесь содержится на цепи, прикованными к стене. В Акатуй нельзя было попасть просто так - сюда попадали только безнадежные, самые страшные преступники - рецидивисты, осужденные за повторные преступления, совершенные уже в Сибири. Лунин вот доигрался до Акатуя. Но не только Лунин…
Продолжение: http://naiwen.livejournal.com/1128878.html