Созерцатели нашего века. Глава 2. Вера и неверие Мартина Бубера
Григорий Померанц
Такое же опровержение инертности - иудаизм Мартина Бубера. Он опирается на вспышку интуиции после разговора с ученым пастором Гехлером в мае 1914 г. Гехлер верил в пророчество Даниила о светопреставлении. Обдумывая это, Бубер внезапно осознал: «Если вера в Бога означает способность говорить о Нем в третьем лице, то я не верю в Бога. Если вера в Него означает способность говорить с Ним, то я верю в Бога... Бог, который дал Даниилу такое предвиденье... не мой Бог и вовсе не Бог. Бог, к которому Даниил взывал в своих мучениях, - это мой Бог и Бог каждого». Сформулировано очень круто, не различая рассуждений о Боге от поэтических метафор. Но что-то здесь сверкнуло.
Из какой глубины вырвались эти слова? Что там от Бога (принимающего молитвы и отодвигающего в сторону богословие)? И что от современного ума, потерявшего веру в старые мифы? Как складываются обе воли - Божья и человеческая?
Есть какие-то особые состояния, состояния внутреннего взрыва; и есть обычная работа ума и чувства. Ислам различает Коран и хадисы. Хадисы - высказывания Мохаммеда в неозаренном состоянии. Коран - запись мыслей, родившихся в блеске внутреннего огня. Мохаммед считал, что ему прямо диктовал Бог. Бубер так про себя не думает. Более того, он считает, что и пророчество Даниила - не прямой диктат Бога. Это пророчество - «не про то», как сказал бы князь Мышкин, это не раскрытие глубин, а футурология - и плохая футурология, соблазнившая многих последователей. Достоверно чувство связи с Богом во время глубокой молитвы. В пространстве молитвы Бог ощутим, как ощутимы предметы. Мы убеждаемся не ложно, что Сущий - действительно Сущий, что он есть, и мы с ним связаны. Но слова, рождающиеся в человеческом сердце, - человеческие слова, по-человечески великие и несовершенные.
В блеске озарения приходит итог человеческих поисков, иногда бессознательных, иногда отчетливо выявленных. Я уже приводил пример Лайфа Ховельсена. Приведу в пример и себя. В 1938 г. я три месяца вглядывался в задачу, которую сам себе поставил: увидеть духовную ложность научной картины мира - и выносил два подступа к этой проблеме, явившихся мне в блеске внутреннего света. Очень сходным образом пришла мне, примерно в 1970 г., фраза, ставшая поговоркой: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело...» Кружение вокруг истины получает как бы помощь свыше - и вдруг распутывается целый клубок, напутанный неозаренным умом. Но озарение не говорит. Только вырывает кусок мира из тьмы. А говорим мы.
Вспомним еще раз Жака Лиссерана, его внутренний светофор, помрачение внутреннего света от каждой фальшивой мысли, фальшивого чувства. Кто не испытывал чего-то подобного? Хотя бы отчасти подобного? Иногда так рушились нормы, внушенные нам и принятые умом, не спросив сердца. Иногда рушится теоретическая конструкция, усвоенная из книги или на лекции и казавшаяся бесспорной, пока вдруг не посветило из глубины - и сразу все рассыпалось. Я много раз вспоминал роковой вопрос моей мамы: неужели это социализм? Ради этого люди шли на каторгу, на виселицу? Мне тогда мгновенно стало ясно, что не ради этого, не ради той жизни, которая была в 1936 г. Так Буберу посветило, и он увидел различие между отношением «Я - Ты» и отношением «Я - Оно».
Простое деление на объект и субъект смешивает отношение к матери с отношением к мыльнице, выстраивает мир, в котором для Бога не остается места. С деловой точки зрения мир без остатка делится на предметы, объекты. Мы так и говорим: объективная реальность, то есть действительная, не воображаемая. Но Бог не предмет. Он не вмещается в предметы. Следовательно, он остается только в воображении субъекта. Верующие говорят, что Бог открывается глубокому сердцу, но что такое сердце, помимо мотора, качающего кровь? Только метафора, созданная воображением. Нечто нереальное для атеиста, нечто недостоверное для агностика.
Так же недостоверна любовь. Ты любишь химию, я люблю яблоки. О вкусах и цветах не спорят. Это все субъективная реальность, а субъективное недостоверно. Субъективная реальность - условная реальность, игра воображения. Умер человек, и ничего не осталось. Бердяев попытался выйти из этого ничто, придумав слово «транссубъективное». За ученым словом стоит догадка, что какая-то важнейшая истина не может наблюдаться глазами, ушами, регистрироваться приборами, что есть полнота бытия, не вмещающаяся в факты, и эта полнота иногда прикасается к человеческому сердцу, дает себя почувствовать. Когда не мешают абстракции, созданные для научных целей.
Тут есть одна тонкость. В английском переводе Грегори Смита «Я и Ты» Бубера переданы словами «I and Thou» (Thou - староангл. "Ты" (ср. соврем, "you"), местоимение, употребляемое в переводе Библии при обращении к Богу и в лирике. - Ред.) . И у Мертона Бог есть «Ты (Thou), пред которым наше глубинное Я пробуждается к сознанию (или: прорывается в сознание. - Г. П.)» (из конца 2 главы книги «Новые семена созерцания»). Глубинное Я человека, в образном мышлении Мертона, - эхо Божьего Я; наше Аз Есмь - эхо Божьего Аз Есмь. И точно так же как есть малое «я», эго, огражденное берегом запруды, и есть великое «Я», залив, открытый морю, океану, так есть малое «ты» (английское you) и великое «Ты», Thou. Мне рассказывали, что квакеры, «трепещущие», обращаются друг к другу Thou. В немецком тексте Бубера это не могло быть лексически выражено, - у каждого языка есть свои границы; но тот, кто читал «Я и Ты», чувствует, что в тексте это всегда любовная пара: или молящийся и Бог, или двое возлюбленных, с сердцами настолько открытыми, что Беатриче может стать проводницей по раю, и Данте вступает в этот рай.
Более того. Глубинная связанность Я и Ты (I and Thou) может перейти в тождество. Правда, Бубер до тождества не доходит. Может быть, сказывается догматика иудаизма. В иудаизме эпитет святой прилагается только к Богу. Праведник может быть собеседником Бога, но не больше. И Иисус из Назарета для Бубера только собеседник Бога, Пророк Божий. Впрочем, и для церковных христиан слова «Я и Отец одно» мыслимы только в устах человека, не зачатого мужчиной, как все прочие люди, и не могут быть никем повторены. А суфии, повторявшие нечто подобное, шли навстречу тюрьме и казни. Люди, не подступавшие близко к опыту тождества, не могут его понять, и мусульманские мистики научились передавать этот опыт так, чтобы не волновать толпу, - метафорой и притчей.
Хорошо известная притча Джелаледдина Руми рассказывает об усталом путнике, подошедшем к желанному приюту. Он стучится в дверь хижины. «Кто ты?» - спрашивают его из-за запертой двери. «Я», - отвечает путник и слышит ответ: «Здесь нет места для двоих». И снова и снова для двоих нет места, двойственность должна быть преодолена, капля (говоря языком индийского мистика) должна слиться с океаном. Наконец, на вопрос из-за двери путник говорит: «Ты. Ты пришел к тебе». Тогда дверь открывается. Это Ты, вошедшее в дом к Ты - не you, a Thou. И в земной любви бывают состояния, когда Я становится Ты и Ты становится Я и оба проваливаются из времени и пространства - где Я и Ты различны - в вечность.
Thou - одно из тех слов, которые Николай Гумилев назвал Словом-Богом. Этому слову-Богу противостоят у него слова-числа, термины логического рассуждения. Божественные слова рождаются в отношении любви: Я - Ты; математические и логические термины - в рабочем отношении: Я - Оно, Я и предмет. Тут важен общий контекст. В возвышенной поэзии и во взлете религиозного чувства может употребляться местоимение третьего лица, но оно сакрализуется контекстом. И наоборот: в быту и Я и Ты десакрализуются, попадают в царство Я - Оно. Офицер говорит солдату «ты», но это не значит, что солдат для него Thou, подобное Беатриче для Данте.
Решает контекст, личный или безличный. Когда природа была храмом, каждое дерево имело некоторое лицо, некую живую душу, и встреча с деревом могла быть счастьем и откровением. В природе, ставшей мастерской, это труднее почувствовать, и странно, непривычно звучат слова князя Мышкина: «Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?» Даже человек, наш ближний, становится дальним, отделенным от нас стеклянной стеной, становится другим; предел отчуждения выразили слова Сартра: «Другой отнимает у меня мое пространство. Существование Другого - недопустимый скандал». Это гипербола, но то, что она преувеличивает, не придумано. Западные люди вежливо закрыты друг от друга. Там меньше хамства, но гораздо меньше и открытости. Это связано с логикой, вошедшей в плоть и кровь, с хорошо усвоенным правилом: А равно А и не равно Б. Логичность хороша в отношении Я - Оно, но любовь, отношение Я - Ты, она разрушает:
...И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
Так кончается стихотворение Анны Ахматовой «Разрыв». «Ты» в этих стихах надо перевести как you. Thou исчезло, рухнуло в логике спора, и оба освободились от связанности друг с другом, стали другими. Эвклидовский разум победил сердце.
Попытка Бубера выделить Я - Ты из царства законов была подхвачена Габриэлем Марселем. Французский философ подчеркнул, что дело идет о чем-то очень важном для каждого, о чем-то более глубоком, чем различие вероисповеданий. Сосредоточенность мысли на мире как предмете, понятом как Оно, «ведет к технократическому развитию, все более гибельному для целостности человека и даже для его физического существования...» Эти строки были написаны в 20-е годы XX в., то есть задолго до обнажения экологического кризиса. Марсель предпочел описывать ситуацию в иных, нежели у еврейского мыслителя, терминах. Составные существительные (Я-Ты, Я-Оно) были укоренены в языке немецкой философии и звучали неуклюже для французского или английского уха. Дихотомия «иметь» и «быть», раскрытая Марселем, оказалась удобнее и распространилась по всему свету, в своей первоначальной форме или в пересказе Эриха Фромма. Она опирается на вспомогательные глаголы европейских языков и кажется естественной, как воздух, которым мы дышим. Однако язык буберовской мысли не потерял своего значения.
Я - Оно рождает образ работы, где человек в одиночестве противостоит миру. Другой в это отношение входит только случайно, как партнер или помощник (или, напротив, конкурент). Отношения между партнерами требуют регламентации н оформляются договором. На Западе и дело любви, союз мужчины и женщины, оформляется брачным договором.
В мире, каким его увидел Бубер, - в мире Я-Ты - не нужны никакие договоры. Любовь может быть высказана любыми словами и без всяких слов. Это имеет огромное значение в области религиозной веры, если на первом месте любовь, общая любовь к священному. Различие слов, идей, концепций теряет свои позиции, отступает на второй план. На этом основана буберовская идея диалога религий.
Теория диалога излагается довольно сложным языком, и помнится, что при первом чтении она показалась мне трудной. Однако основная идея Бубера очень проста: общая любовь к священному важнее, чем различие идей священного, чем все различия догм, обрядов, таинств. Я - Ты (отношение иудаиста Бубера к своему христианскому коллеге) важнее, чем Я - Оно (неприятие чужой веры). Это раскрывается на простом жизненном примере.
Начало философии диалога относится к весне 1914 года. Шел спор, кто лучше понимает Христа. Бубер Христа любит, но не принимает византийского богословия. Христос для него - великий еврейский пророк. После ответа Бубера христианин «встал, я также стоял, мы посмотрели в глаза друг другу. «Забыто», - сказал он, и мы братски обнялись в присутствии всех. Выяснение отношений между евреями и христианами превратилось в союз между христианином и евреем, и в этом превращении совершился диалог. Мнения исчезли, произошло во плоти фактическое».
«Мне можно возразить, - продолжает Бубер, - что там, где речь идет о существенных, миросозерцательных взглядах, разговор нельзя обрывать таким образом... Я отвечаю: ...ни один из спорящих не должен отказываться от своих убеждений, но ... они приходят к чему-то, называемому союзом, вступают в царство, где закон убеждений не имеет силы».
Были и другие возражения: «Даже если это возможно в границах воззрений (философских, идеологических. - Г. П.), в области вероисповеданий это неприменимо... Для того, кто готов умереть за свою веру, готов убить за нее, не может быть царства, где закон веры не имеет силы...» Бубер ответил «признанием»: «Я не могу осуждать Лютера, отказавшегося в Марбурге поддержать Цвингли, а также Кальвина, виновного в смерти Сервета, ибо Лютер и Кальвин верят, что слово Божье настолько проникло в души людей, что они способны признать его однозначно и толкование его должно быть единственным. Я же в это не верю, для меня слово Божие подобно падающей звезде, о пламени которой будет свидетельствовать метеорит; вспышки я не увижу, я могу говорить только о свете, но не показать камень и сказать: вот он. Но различие в вере не следует считать только субъективным, оно основано не на том, что мы, живущие сегодня, недостаточно стойки в своей вере; это различие останется, как бы ни окрепла наша вера. Изменилась сама ситуация в мире в самом строгом смысле слова, точнее: изменилось отношение между Богом и человеком. И сущность этого изменения не может быть постигнута, если мыслить лишь о столь привычном нам затмении высшего света, о ночи нашего лишенного откровения существования. Это - ночь ожидания, не смутной надежды, а ожидания. Мы ждем Богоявления, и нам известно только место, где оно произойдет, и это место именуется общностью».
Бубер не говорит, каким образом раскроется священная общность. Но из всего контекста его творчества следует, что он ищет эту общность в диалоге. Дух всех великих религий бесконечен, и ни одна традиция не может быть вытеснена, как вытеснены были верования древних греков, древних египтян и т. п. Неизбежен диалог, основанный на движении каждого - каждого человека и каждого вероисповедания - от буквы к духу. Здесь нет пределов для чуда любви.
Каким-то шагом в нужную сторону была «теология после Освенцима», учение о выборе религии как деле личного риска, без попыток доказать умом, что один выбор лучше другого. Эта идея предвосхищена в буберовской философии диалога:
«Религия как риск, готовая отказаться от себя, - это питающая система артерий; как система, обладающая истиной, уверенная и предоставляющая уверенность, религия, верящая в религию, - венозная кровь, останавливающаяся в своем движении. И если нет ничего, что может так исказить лицо людей, как мораль, то религия может, как ничто другое, исказить лик Божий».
Так искажает лик Божий фундаментализм, беспомощно хватающийся за буквы различных преданий, как за соломинку в мире вседозволенности; и одна крайность порождает другую крайность.
Начало здесь.