Один день месяца. Агате 2 месяца. 24 ноября 2017. Часть 1
Сегодня решила написать текст - точнее, он пишется с самого утра у меня в голове, и я жалею, что нет устройства, считывающего сами мысли, как если бы я диктовала их, и тут же записывающего.
Впрочем, разве это только сегодня? Текст пишется внутри меня и потом канет в бесконечность, откуда даже я уже не смогу его выловить. Бесконечность текстов - непригодившихся, уничтоженных, второстепенных, гениальных, спрятанных от самого автора самим автором и т. д. Бесконечность ненапечатанных, незаписанных текстов. Где-то там и мои. О, как их много! И может быть, среди них есть даже очень хорошие, может быть, даже прекрасные. Нет, не буду говорить гениальные - я же всё про себя понимаю. Гениальность - это, увы, не про меня. Увы - потому что я всегда мечтала о гениальности, пусть даже спутанной с шизофренией или с любой другой манией. Я была уверена, что тогда мне было бы менее скучно. Да-да, мечтала - как та старуха быть столбовой дворянкой.
Регулярно я вспоминаю о том, что ежегодно хотела подробно описывать один свой день, вроде Ein Tag im Jahr Кристы Вольф. Моей любимой Кристы Вольф. И пусть будет пусто всем, кто скажет, что она была сотрудницей Штази, а потому не заслуживает любви. Может быть, их любви - нет. Моей - да. Я не хочу разбираться в тонкостях службы К. Вольф. Мне не слишком интересна «подлинная» персона. Мне нравится текст Кристы Вольф - я в нём живу как дома. Мне нравится темп её текста, её разворачивающаяся постепенно мысль, её повороты то в огонь, то в воду, то в быт, то в бытие. Мне нравится простота её текста, его ненапряжённость и его обычайность. Не знаю, как выразить это иначе. Нам чаще нравится необычайное, но вот у Кристы Вольф текст обычайный (не путать с «обычный») - он не дарит никаких сказочных пряников, он погружает в жизнь, но ты дивишься, какая эта жизнь любопытная, словно ты с другой планеты, словно у тебя всё не схожим образом. В том-то и дело - очень и очень схожи её жизнь и твоя, например.
Часто мы требуем от писателя какой-то исключительной образцовости. Причём для всех эта образцовость заключена в разном. И самое больное место - шовинизм, национализм и прочие -измы.
И ладно когда речь о писателе, о великой личности, но сегодня весь российский мир сошёл с ума от выступления в Бундестаге новоуренгойского мальчика, посвятившего свой доклад немецкому солдату, который (якобы) не хотел воевать. Едва ли не обвиняют школьника в скрыто исповедуемом фашизме. То есть равняют тему с человеком, текст и идею наделяют человеческим лицом. А что, собственно, дурного сказал этот мальчик? Что не всякий немецкий солдат желал убивать? Неужели в этом кто-то сомневается? Лично я - нет. Знают ли эти возмущающиеся, что такое быть солдатом, выполнять долг по отношению к государству?.. Можно любить родину - Германию, даже фашистскую (то есть в период царившего в ней фашизма), - и быть человеком по-настоящему гуманным, быть идеалистом без злобы, без избирательного отношения к национальностям, без радости держать в руках оружие. Быть солдатом и быть добрым человеком возможно, отчего же это исключается для немецкого солдата Второй мировой войны? По-моему, утверждать, что ни один немецкий солдат не заслуживает человеческого сочувствия, всё равно что отказывать в этом сочувствии узникам концлагерей и расстрелянным в период сталинского террора. Каждый конкретный человек не виноват в преступлениях режима только потому, что он связан им. Если он непосредственно стрелял, истязал, издавал указы, разделял кровавые, бесчеловечные убеждения - да. Иначе мы будем вынуждены признать: ребёнок, брат, отец и т.д. вора - вор, ребёнок, брат, отец и т.д. убийцы - убийца. Но это откровенная чушь, так к чему вся эта мутная пена, все эти брызги ядовитой слюны, гонения на школьника, который посмел высказаться иначе, чем ожидалось. Устраивать моральный террор за образ мыслей (не самый глупый) - бесчеловечно, антигуманно и антипедагогично тоже. Но мы хотим, чтобы немцы не расставались с чувством вины за прошлое, а равно чтобы испытывали угрызения совести те, кто попытается реабилитировать современных немцев, немецкий народ в целом. Как же чувство вины за наши преступления: Гражданская война, ГУЛАГ, расстрелы соотечественников, доносы, потом участие в локальных войнах?.. Любая травля - это ли не повод задуматься о преступлении против человечности?..
Ну довольно, тексты часто интереснее, а главное гуманнее людей.
Так вот, я тоже хотела вести такой дневник, как у Кристы Вольф, раз обычный дневник давно заброшен, а все попытки его возобновить проваливались. Я вспоминаю об этом желании регулярно, но не ежегодно. В итоге есть у меня только одна запись едва ли не десятилетней давности.
Криста описывала каждое 27 сентября. Сегодня 24 ноября, и почему бы мне не описать этот день? Вообще, так ли важно соблюдать дату? Пусть каждый год будет разный день. Вспомню ли я об этом в следующем году?..
Итак, сегодня началось, вероятно, в 1:30, когда Агатка проснулась в своей люльке с требованием еды и - одновременно - освобождения из камеры одиночного заключения (так, мне кажется, она воспринимает колыбель). Я покормила её грудью - ночью она ест не очень долго, а потом попыталась уложить в люльку обратно.
Я твёрдо решила снова начать приучать её к ночному сну в её собственной кроватке, потому что с понедельника на вторник я познала сполна все недостатки совместного сна (то есть держания двухмесячного младенца на руках сидя, пока он спит): я словно бы не спала совсем, более того, я словно бы провела всю ночь за тяжёлой физической работой - у меня болели спина, шея, руки... Шея не двигалась, руки онемели, спина стремилась согнуть меня пополам. Когда утром мы отправились в детскую поликлинику на плановый приём, я благодарила от всего сердца Господа, что у меня такая заботливая мама: она не поленилась встать рано и примчаться ко мне на помощь - в больнице, да и дома, она носила Агату на руках сама. А потом велела мне лечь и спать не меньше часа. Но я так и не уснула и остаток дня провела в мучительном состоянии.
Так вот эту ночь я решила сделать переломной. Но полтора часа мы промучились: я укачивала Агату, клала её в люльку, через три минуты она просыпалась с криком и требованием... молока. «Ле-е! Ле-е!» - так она требует свою порцию. Вполне по-французски.
Вчера Фаина Гримберг написала мне, будто видит (верить ли? но почему нет?) Агату из прошлого: её родина французский городок Тоннер, время рождения - 1678 год; бойкая девушка, которая любит танцевать больше всего на свете. Нет, больше всего на свете - семью, мужа, внуков (это позже).
Накануне своего рождения она мне приснилась - сначала младенцем, и точно таким, каким потом родилась, а потом юной девушкой, чернявой, кудрявой; и она, во-первых, назвала своё имя (я мучилась выбором и никак не хотела принять вариант Арсения - бог знает почему) - Агата, а во-вторых, заявила, что хочет родить троих детей. Так я поняла, что дочь моя предпочитает быт бытию. Впрочем, кто знает? Может быть, всё это не правда? И не вероятно ли быту возвыситься до бытия? Ведь кто-то умеет делать его волшебным, сказочным? Я не знаю - но кто-то ведь непременно на это способен.
Итак, Агатка кричала, я качала люльку и шикала, чтобы её успокоить, пела колыбельные; она требовала грудь, я вынимала её из люльки, успокаивала грудью, у которой она засыпала, клала дочку в люльку - это повторилось несколько раз, больше трёх. Потом я не выдержала и положила Агатку рядом с собой на диван, где довольно тесно втроём.
Вчера, когда она потребовала держать её на руках и не дала положить себя в люльку, я предложила ей остаться рядом со мной на диване. К моему удивлению, Агатка согласилась, и мы проспали с половины восьмого до половины десятого. Раньше она отказывалась лежать рядом - только на руках. Дочка пошла на компромисс - невиданное дело!
Сегодня таким образом я тоже относительно спокойно провела подутренние часы сна. Однажды только я переложила Агату по другую сторону от себя - прямо на край (против совета в колыбельной), закрыв опасный обрыв бананоподобной подушкой. Её подарил мне Арсений на день рождения в прошлом году, чтобы я удобно проводила беременные ночи. Она пришлась весьма кстати и сейчас продолжает хорошо служить не только мне, но и Агатке.
В половине девятого наступило наше сегодняшнее утро. Оно не всегда приходит в одно и то же время - иногда раньше, в половине восьмого, а как-то и в семь. Вчера вот в половине десятого. Утро - время зарядки, умывания, приёма витамина D3 и первого кормления. Иногда первое кормление происходит раньше. Потом Агата снова засыпает и обычно вполне спокойно проводит в люльке примерно полчаса. За это время я умываюсь и завтракаю.
Сегодня она сразу потребовала грудь, ещё глаза не открыла. Она поела (ест всегда недолго - не больше 10 минут), и я переложила её в люльку. Я успеваю только умыться, сварить себе кофе и разогреть мамины сырники. Тут же Агатка требует меня к себе. Спать она не собирается. Завтрак оставлен, я бегу к дочери, которой успело надоесть одиночество - довольно с неё, наговорилась с тряпичной куклой, пора бы занять её маме. Я не расстраиваюсь, разве только слегка - никогда не знаю до сих пор, не останусь ли без еды.
Я снимаю с Агатки мокрый подгузник и комбинезончик, в котором она спала. Сейчас, когда моя девочка весит 5 килограммов и 700 граммов, она позволяет раздевать себя и оставлять ненадолго голышом. Кожа её больше не становится моментально мраморной, как раньше, когда она была трёхкилограммовой малюткой. Сейчас она упитанный и красивый младенец. И вот уже она спокойно принимает воздушные ванны, позволяет делать себе массаж, терпит умывания и даже радуется зарядке - всё это голышом.
Но едва я заканчиваю все процедуры, как раздаётся пронзительное «ле-ееее!». Обычно Агатка ест через каждый час, а на этой неделе вдруг стала требовать грудь каждые полчаса, иногда и каждые двадцать минут. Книга «Капризничает? Значит, развивается» говорит о том, что восьминедельный младенец переживает кризис. Но дело в том, что этот кризис затянулся у моей дочки на три недели. Каждый день на протяжении этих трёх недель совершенно непредсказуем (было ли иначе все эти два месяца?) - я не знаю, ждёт ли меня бессонная для меня ночь, бессонный для дочки день, её безутешный вечерний плач или беспробудный дневной сон.
После кормления Агатка засыпает. Я кладу её в люльку - и она не просыпается ни через минуту, ни через пять минут. Я доедаю свой завтрак. Элитный кофе, купленный Арсением два года назад, кажется мне слишком горьким. А сырники замечательные, как всякое блюдо, приготовленное мамой.
Нужно дать лекарство котам, то есть развести порошок в воде и влить в них через шприц. К счастью, коты благосклонно принимают это, а с появлением младенца в доме полагают ранее неприятную процедуру проявлением внимания с моей стороны и даже ждут каждый свою порцию. Я зову Макото, он тут же прибегает. Ему полагается ещё таблетка. Раньше он от неё убегал или сплёвывал при удобном случае, но не сейчас. Хару - король. Он вальяжно развалился на красной икеевской подушке, на которой раньше спала я. К нему приходится идти самой. Что же, маленькая однокомнатная квартира экономит время хождения туда-сюда. Хару принимает свою порцию растворённого в воде порошка «Ренал Эвансед» безропотно.
Затем я убираю постель внутрь дивана.
Агатка спит почти полчаса; скоро снова разразится криком «ле-еее!». Очень быстро собираюсь сама, потом одеваю её - идём на прогулку. Обычно мы выходим в 11, сегодня даже раньше - в 10:40. Пока я её одеваю, она открывает глаза, но не просыпается окончательно. Процедура одевания для неё трудно выносима (особенно ненавистны ей шапки), и я её в этом понимаю. Наконец Агатка уложена в коляску, дверь балкона открыта для проветривания, и мы выходим.
Я не люблю нашу коляску, любезно одолженную друзьями. Во-первых, она синяя, а я сама никогда бы не выбрала синий цвет. И дело не в том даже, что традиционно синее - для мальчиков. Я рассматривала серые, бежевые, кирпичные, бордовые цвета. Впрочем, это ерунда. Но коляска явно отслужила своё, каждый раз при спускании её по ступеням нашей лестницы я боюсь, что колёса отвалятся. И хотя это немецкое качество, ему тоже отпущен свой срок, а коляска служила уже пяти младенцам. Кроме того, эстетическая сторона весьма пострадала при такой долгой (и возможно, не всегда бережной) эксплуатации, а это самое неприятное. Я вожу коляску, засматриваясь на куда более красивые, чувствую себя виноватой, что не купила новую или хотя бы почти новую, потом утешаюсь как могу - вот кончится зима, пересадим Агатку в другую, тоже неновую, но после одной племянницы. Меня успокаивает ещё и то, что Агатка не вспомнит эту коляску, да и вообще коляска для её счастья и развития не имеет никакого значения.
«Нам бы только пережить зиму», - сказала вчера мама. Я тоже всё время это повторяю. Хочется тёплой весны и жаркого лета, чтобы минимум одежды, максимум солнца и безгранично - впечатлений от прогулок. Я мечтаю о том времени, когда мы с Агаткой будем гулять уже не в 5-10 минутах от дома, а в центре города, ходить на выставки, в зоопарк, на качели-карусели и проч. Летом прогулки станут нашим главным занятием.
Ну а сейчас я качу её в синей тёплой коляске по разбитым дорожкам ближайшего к дому парка, где обитает наша старая знакомая белка. Белок ранней осенью было три или четыре, но сейчас остались две: «ручная и дикая», называет их Арсений. «Ручная» не боится брать угощения людей, иногда ест прямо тут же, с рук, но чаще прячет, закапывая под снегом. Ушлые вороны шастают неподалёку, чтобы вовремя перехватить чужое. И правда, белке-дуре не нужно, так чего добру пропадать. «Дикая» белка не подходит к людям близко, не берёт их дары - ищет пропитание самостоятельно. Арсений предполагает, что такое поведение в нашем парке может ей стоить жизни.
Тропинок в парке со снегом стало не меньше, а больше. Корни деревьев, что выходят на поверхность земли, занесены, снег утрамбован, так что даже коляску не трясёт. Я поворачиваю туда, где раньше невозможно было проехать.
Календарная зима ещё не наступила, а сегодня уже -10. Ветра нет, и потому прогулка приятная. Щёки и нос морозит, но отчего-то на душе ясно и весело - словно белый снег это устроил: ясность и веселье.
Одна только забота меня мучит: пришло письмо от издателя, благодаря которому я официально получаю декретное пособие, - нужно срочно подготовить книгу в печать. И ведь я собиралась постепенно начать вычитку корректуры, но тут всё нужно сразу. И моё сожаление о том, что я не могу работать, усугубляется. Без работы я чахну. Без работы я словно не я, словно хорошую часть меня отняли. Голова должна быть всё время загруженной - и не одними детскими делами и сожалениями. А я и читать беллетристику сейчас не могу. С окончанием тёплых дней электронную книгу на прогулку не возьмёшь. И ещё я понимаю свой страх, вылившийся в «Новый день Авроры» несколько лет назад. Не однажды поднималось во мне смутное желание уйти из дому, закрыв плотно дверь, чтобы крики младенца меня не достигли. Ходить, ходить в поисках потерянных мыслей и слов, заблудившихся в глубинах пещеры текстов. Мне вспоминается всё ненаписанное, почти оконченное, только начатое и даже неначатое, - и мне хочется на волю. Но потом я взглядываю на Агатку - огромная нежность охватывает меня, и я мучаюсь этим порывом - уйти, закрыть дверь, чтобы не слышать плача, чтобы освободить руки, чтобы выпрямить спину, чтобы пойти быстрым шагом налегке, чтобы найти наконец продолжение и финалы всем недописанным вещам.
Агатка не виновата в моём отчаянии. Она не просилась сюда, она ничего от меня не требовала до своего рождения - это я всё звала и звала её мысленно, это я умоляла мироздание подарить мне шанс для ещё одного текста - совсем другого, для новой меня. Мне было интересно, что из всего этого выйдет. Не просто желание иметь ребёнка, нежно его целовать, баловать, учить с ним буквы и читать слова двигало мной. Нет, мне хотелось нового мира - новой себя. Мне хотелось новых, качественно других, чем прежние, текстов - и они возможны были только с глобальным изменением всей структуры меня. И вот я мать, и на моих руках младенец, и мои руки связаны, мои мысли сбиваются в стайки и улетают на юг, как утки, что жили в пруду в большом парке всё лето и осень. Мои мысли смерзаются, как вода в этом пруду. Я должна отдать себя всецело младенцу, направить свои мысли только к одной теме. Я должна умереть - вся прежняя, чтобы новая я оказалась возможна. Кого винить? Не думала же я, что, родив ребёнка, я по-прежнему буду жить за письменным столом? Конечно, думала. Именно так я себе и представляла эту жизнь - меня-матери: за письменным столом, рядом с которым стоит люлька с младенцем, мирно посапывающим. И это я! Я, которая прекрасно знает, что такое младенец. Но я предполагала, что мой-то младенец будет такой, как я представляю. А мой оказался совсем другим: требовательным, кричащим и даже орущим, когда что-то происходит не по его воле, живущим по своему собственному произволу (а не режиму, установленному педиатрами). Агата хватает жизнь кулаками (никогда не разжимает их - а ведь уже пора брать и держать игрушки; разве только цепляется за мою рубашку, когда я её кормлю) и ртом, ещё беззубым. Она никогда не просит, не делает намёков - требует, громко и настойчиво. И я втайне радуюсь этой её способности, пока словно бы направленной против меня. Хотела бы я, чтобы мой ребёнок смирненько, молча лежал, как полешко? Спал все дни напролёт? Это было бы весьма удобно для моей деятельности. Но нет, я не хотела бы себе такого младенца. Пусть кричит, пусть требует, пусть добывает себе то, о чём мечтает. Сейчас эти мечты, конечно, весьма ограничены маленьким её миром, но потом она не утратит, надеюсь, этой способности - драться за мечты. Драться придётся по большей части с самой собой, я-то знаю.
Так я размышляю, катая коляску по заснеженным и утоптанным тропинкам беличьего парка. Вот и она - ручная белка. Две пожилые женщины с внуками стоят рядом и подкармливают зверька орехами. «Она и поела, и закопала», - сообщает одна другой. А я иду дальше, вспоминая, как ещё недавно весь парк был покрыт рыжим ковром, сотканным лиственницами. И как прекрасно смотрелись рыжие тропинки, золотящиеся под последними солнечными лучами. Казалось, эта красота застынет навеки. Во всяком случае, очень хотелось, чтобы застыла. Но в каждом времени своя прелесть. Не в слякоти только, не в мерзком промозглом заунывно дождливом межсезонье. А сегодня «ударило» - минус 10, и колясок нет - только моя. Все случайные знакомые, с которыми я никогда не говорю и даже не киваю им приветственно, сидят по домам, не кажут на улицу носа. А зря - какая красота нынче, хрустальная. Но я боюсь простудить Агатку, и для начала зимы мы гуляем вместо обычного часа 45 минут.
Потом я с огромным усилием поднимаю коляску по полозьям подъезда, коляска норовит съехать обратно, а я, точно Сизиф, закатываю её. Мой «камень», к счастью, вновь не срывается.
В 11:30 возвращаемся домой. Агатка открывает глаза, но тут же их закрывает - такое бывает, хотя нечасто. Тогда я не раздеваю её полностью, чтобы не потревожить. Нужно ловить момент. Чем заняться? Вымыть пол, простирнуть две детские тряпочки, погладить высохшее бельё, позаниматься на «Дуолинго» или выпить чаю? Решаю вымыть полы.
Мытье полов - ежедневное моё занятие. Не ради удовольствия я это делаю. В доме живность, а значит, шерсть. Да и влажная уборка полезна в сезон эпидемий. Пока Агатка младенец, придётся этот ритуал исполнять ежедневно. Мне это не составляет труда, да и квартира опять же маленькая - управляюсь минут в 10-15. Агатка просыпается, не успеваю я домыть даже в комнате, она настойчиво требует меня к себе («ле-ле-ле»), но я уговариваю её подождать, чтобы не возвращаться потом к неприятному занятию. Мою руки, ополаскиваю лицо и спешу к ней.
Пока я снимаю с неё голубой костюмчик с мишкой (мне он очень нравится, и я даже жалею, что скоро Агатка из него вырастет), она, вывернув голову к стене, смотрит на репродукцию Фриды Кало «Моё платье висит там, в Нью-Йорке». Не знаю, насколько детально она видит её, но разглядывает всегда с огромным интересом. Не сразу, со временем она начала улыбаться, глядя на картину - возможно, уже узнавая её. Так вдруг она улыбнулась картине «Любовь», нарисованную Мариной Германовной. Картина досталась мне в подарок на день рождения, поскольку я, как только увидела её, сразу высказала восхищение. Тут два доминирующих цвета - красный и тёмно-зелёный, уходящий в чёрное. Дерево с пышной кроной, словно бы взбирающееся в гору - нет, устремлённое к ней, на фоне шарлахового заката - восход таким не может быть. Между ночью и заревом - когда всё острее, больнее; на острие света, который по склону подставляет своё лезвие. Дикое одиночество, всегда сопутствующее любви: ты всегда один на один со своим чувством. Дерево, произрастающее из темноты и пустыни, практически из ниоткуда, но - явно - чтобы торжествовать. И надорванный краешек кроны со сквозящей - так и хочется сказать - ранкой: любовь никогда не бывает без боли.
Агатка ест с огромным аппетитом, как всегда, заглядывая мне в глаза. Сосание её успокаивает, она смежает ресницы, дремлет. Я кладу её в люльку, чтобы начать задуманное - писать текст о сегодняшнем дне. Агатка продолжает спать. Я оставляю беспокойство по поводу неглаженного детского белья и занятий языками. К счастью, мне не нужно тревожиться об ужине - моя чудесная мама вчера, кроме сырников, принесла суп и котлеты.
Вообще мама значительно облегчает мне быт, приезжая два-три раза в неделю с полными сумками еды. Кроме этого, значительно экономятся наши скудные средства существования. Моего дохода теперь - ноль. Вся финансовая тяжесть легла на плечи Арсения. Всех моих средств хватит только на три месяца выплат по кредиту (на ремонт квартиры, который нужно скоро обновлять). Платить ещё два чёртовых года.
Взгляд мой падает на счёт за коммунальные услуги - он лежит на икеевском комоде (мой любимый «Лесквик», из массива дерева, - вечность назад я покупала его в пару к письменному столу). Счёт в этом месяце гигантский - столько я никогда не платила. Сказались частая стирка в машине (в итоге я постепенно решила стирать по две-три Агаткиных тряпочки ежедневно), каждую ночь включённая лампа, увлажнитель, работающий сутки напролёт, и мультиварка, которая теперь нам и помощница, и хобби Арсения - он увлёкся изготовлением йогурта. А на днях сделал ряженку, весьма вкусную, хотя и густоватую. Первый раз мы вообще её ели ложкой, настолько густая она вышла.
Больше всего денег утекает с водой. Без всяких фигур речи. Каждый день нам приходится подолгу пропускать горячую воду, чтобы набрать ванную для купания Агатки или принять душ самим. Иногда течёт абсолютно холодная по полчаса; года два назад ещё такого не было. Каждый день мы спускаем в канализацию литры и литры наших скромных доходов.
Придётся подумать об экономии, хотя трудно представить, как это можно устроить без ущерба комфорту и здоровью младенца (если отказаться от увлажнителя воздуха, например).
В 12:45 Агатка просыпается и, конечно, снова ест. Она всегда ест перед сном и после пробуждения, и неважно, сколько времени при этом прошло - 5 минут или два часа. В среду, когда она не могла уснуть во второй половине дня, она плакала и призывала спасение: «ле-е!» каждые 20 минут. У груди дремала, но, только я клала её в люльку, просыпалась, чтобы снова призвать на помощь волшебное средство. Я пыталась выдерживать этот плач, чтобы удлиннить промежуток между кормлениями, но мне плохо удаётся игнорировать младенческий крик о помощи (именно это мне слышится в Агаткином отчаянном - всегда таковом - плаче). Вчера и сегодня то же самое. Когда не спит, она просит грудь каждые полчаса.
После кормления она снова не очень активна, дремлет у меня на плече и даже позволяет строчить за рабочим столом, который в последнее время ненавидит. Всё оттого, что с ней надо говорить, играть, ходить по квартире, а не сидеть на одном месте. К тому же она понимает, что за столом я погружена совсем в другой мир, ей чуждый. Ещё она начала ревновать меня к телефону, особенно когда не в духе. К счастью для неё, я не имею телефонной и интернет-зависимостей, но когда иной раз случается звонок и я хочу ответить, Агата поднимает такой ор, что звонящий спешит распрощаться. Даже Арсений однажды испугался: подумал, с Агатой что-то не так и попросил перезвонить позже, когда она успокоится. «Она не успокоится, - говорю. - Её раздражает мой разговор по телефону». Вот и я также - терпеть не могу, когда говорят со мной, уткнувшись в телефон или экран. Тут я её понимаю. А сегодня я говорю: «Агатка, я пишу про тебя» - и она спокойно лежит у меня на руках, точнее, на плече, посасывает мою рубашку, иногда что-то бормочет.
Когда она начинает капризничать, я укладываю её на развивающий коврик. Это новая в нашем доме вещь (достался нам от малышки Алеси, двоюродной сестры Агатки), и пока Агатка ею захвачена.
Около двух я иду обедать, это занимает у меня меньше 10 минут. Агата в это время играет на коврике. Но только я выхожу из кухни, показывает, что ей наскучило: куксится, отказывается улыбаться, когда я её развлекаю с помощью куклы и всякими ужимками. Разумеется, снова кричит своё «ле». Потом я ношу её по квартире, разговариваю с ней, делаю комплимент тому, как она сегодня себя держит, сообщаю, что пишу о ней в том числе, и она продолжает тихо сидеть у меня на руках и слушать, иногда вставляя и своё словцо.
Впрочем, разве это только сегодня? Текст пишется внутри меня и потом канет в бесконечность, откуда даже я уже не смогу его выловить. Бесконечность текстов - непригодившихся, уничтоженных, второстепенных, гениальных, спрятанных от самого автора самим автором и т. д. Бесконечность ненапечатанных, незаписанных текстов. Где-то там и мои. О, как их много! И может быть, среди них есть даже очень хорошие, может быть, даже прекрасные. Нет, не буду говорить гениальные - я же всё про себя понимаю. Гениальность - это, увы, не про меня. Увы - потому что я всегда мечтала о гениальности, пусть даже спутанной с шизофренией или с любой другой манией. Я была уверена, что тогда мне было бы менее скучно. Да-да, мечтала - как та старуха быть столбовой дворянкой.
Регулярно я вспоминаю о том, что ежегодно хотела подробно описывать один свой день, вроде Ein Tag im Jahr Кристы Вольф. Моей любимой Кристы Вольф. И пусть будет пусто всем, кто скажет, что она была сотрудницей Штази, а потому не заслуживает любви. Может быть, их любви - нет. Моей - да. Я не хочу разбираться в тонкостях службы К. Вольф. Мне не слишком интересна «подлинная» персона. Мне нравится текст Кристы Вольф - я в нём живу как дома. Мне нравится темп её текста, её разворачивающаяся постепенно мысль, её повороты то в огонь, то в воду, то в быт, то в бытие. Мне нравится простота её текста, его ненапряжённость и его обычайность. Не знаю, как выразить это иначе. Нам чаще нравится необычайное, но вот у Кристы Вольф текст обычайный (не путать с «обычный») - он не дарит никаких сказочных пряников, он погружает в жизнь, но ты дивишься, какая эта жизнь любопытная, словно ты с другой планеты, словно у тебя всё не схожим образом. В том-то и дело - очень и очень схожи её жизнь и твоя, например.
Часто мы требуем от писателя какой-то исключительной образцовости. Причём для всех эта образцовость заключена в разном. И самое больное место - шовинизм, национализм и прочие -измы.
И ладно когда речь о писателе, о великой личности, но сегодня весь российский мир сошёл с ума от выступления в Бундестаге новоуренгойского мальчика, посвятившего свой доклад немецкому солдату, который (якобы) не хотел воевать. Едва ли не обвиняют школьника в скрыто исповедуемом фашизме. То есть равняют тему с человеком, текст и идею наделяют человеческим лицом. А что, собственно, дурного сказал этот мальчик? Что не всякий немецкий солдат желал убивать? Неужели в этом кто-то сомневается? Лично я - нет. Знают ли эти возмущающиеся, что такое быть солдатом, выполнять долг по отношению к государству?.. Можно любить родину - Германию, даже фашистскую (то есть в период царившего в ней фашизма), - и быть человеком по-настоящему гуманным, быть идеалистом без злобы, без избирательного отношения к национальностям, без радости держать в руках оружие. Быть солдатом и быть добрым человеком возможно, отчего же это исключается для немецкого солдата Второй мировой войны? По-моему, утверждать, что ни один немецкий солдат не заслуживает человеческого сочувствия, всё равно что отказывать в этом сочувствии узникам концлагерей и расстрелянным в период сталинского террора. Каждый конкретный человек не виноват в преступлениях режима только потому, что он связан им. Если он непосредственно стрелял, истязал, издавал указы, разделял кровавые, бесчеловечные убеждения - да. Иначе мы будем вынуждены признать: ребёнок, брат, отец и т.д. вора - вор, ребёнок, брат, отец и т.д. убийцы - убийца. Но это откровенная чушь, так к чему вся эта мутная пена, все эти брызги ядовитой слюны, гонения на школьника, который посмел высказаться иначе, чем ожидалось. Устраивать моральный террор за образ мыслей (не самый глупый) - бесчеловечно, антигуманно и антипедагогично тоже. Но мы хотим, чтобы немцы не расставались с чувством вины за прошлое, а равно чтобы испытывали угрызения совести те, кто попытается реабилитировать современных немцев, немецкий народ в целом. Как же чувство вины за наши преступления: Гражданская война, ГУЛАГ, расстрелы соотечественников, доносы, потом участие в локальных войнах?.. Любая травля - это ли не повод задуматься о преступлении против человечности?..
Ну довольно, тексты часто интереснее, а главное гуманнее людей.
Так вот, я тоже хотела вести такой дневник, как у Кристы Вольф, раз обычный дневник давно заброшен, а все попытки его возобновить проваливались. Я вспоминаю об этом желании регулярно, но не ежегодно. В итоге есть у меня только одна запись едва ли не десятилетней давности.
Криста описывала каждое 27 сентября. Сегодня 24 ноября, и почему бы мне не описать этот день? Вообще, так ли важно соблюдать дату? Пусть каждый год будет разный день. Вспомню ли я об этом в следующем году?..
Итак, сегодня началось, вероятно, в 1:30, когда Агатка проснулась в своей люльке с требованием еды и - одновременно - освобождения из камеры одиночного заключения (так, мне кажется, она воспринимает колыбель). Я покормила её грудью - ночью она ест не очень долго, а потом попыталась уложить в люльку обратно.
Я твёрдо решила снова начать приучать её к ночному сну в её собственной кроватке, потому что с понедельника на вторник я познала сполна все недостатки совместного сна (то есть держания двухмесячного младенца на руках сидя, пока он спит): я словно бы не спала совсем, более того, я словно бы провела всю ночь за тяжёлой физической работой - у меня болели спина, шея, руки... Шея не двигалась, руки онемели, спина стремилась согнуть меня пополам. Когда утром мы отправились в детскую поликлинику на плановый приём, я благодарила от всего сердца Господа, что у меня такая заботливая мама: она не поленилась встать рано и примчаться ко мне на помощь - в больнице, да и дома, она носила Агату на руках сама. А потом велела мне лечь и спать не меньше часа. Но я так и не уснула и остаток дня провела в мучительном состоянии.
Так вот эту ночь я решила сделать переломной. Но полтора часа мы промучились: я укачивала Агату, клала её в люльку, через три минуты она просыпалась с криком и требованием... молока. «Ле-е! Ле-е!» - так она требует свою порцию. Вполне по-французски.
Вчера Фаина Гримберг написала мне, будто видит (верить ли? но почему нет?) Агату из прошлого: её родина французский городок Тоннер, время рождения - 1678 год; бойкая девушка, которая любит танцевать больше всего на свете. Нет, больше всего на свете - семью, мужа, внуков (это позже).
Накануне своего рождения она мне приснилась - сначала младенцем, и точно таким, каким потом родилась, а потом юной девушкой, чернявой, кудрявой; и она, во-первых, назвала своё имя (я мучилась выбором и никак не хотела принять вариант Арсения - бог знает почему) - Агата, а во-вторых, заявила, что хочет родить троих детей. Так я поняла, что дочь моя предпочитает быт бытию. Впрочем, кто знает? Может быть, всё это не правда? И не вероятно ли быту возвыситься до бытия? Ведь кто-то умеет делать его волшебным, сказочным? Я не знаю - но кто-то ведь непременно на это способен.
Итак, Агатка кричала, я качала люльку и шикала, чтобы её успокоить, пела колыбельные; она требовала грудь, я вынимала её из люльки, успокаивала грудью, у которой она засыпала, клала дочку в люльку - это повторилось несколько раз, больше трёх. Потом я не выдержала и положила Агатку рядом с собой на диван, где довольно тесно втроём.
Вчера, когда она потребовала держать её на руках и не дала положить себя в люльку, я предложила ей остаться рядом со мной на диване. К моему удивлению, Агатка согласилась, и мы проспали с половины восьмого до половины десятого. Раньше она отказывалась лежать рядом - только на руках. Дочка пошла на компромисс - невиданное дело!
Сегодня таким образом я тоже относительно спокойно провела подутренние часы сна. Однажды только я переложила Агату по другую сторону от себя - прямо на край (против совета в колыбельной), закрыв опасный обрыв бананоподобной подушкой. Её подарил мне Арсений на день рождения в прошлом году, чтобы я удобно проводила беременные ночи. Она пришлась весьма кстати и сейчас продолжает хорошо служить не только мне, но и Агатке.
В половине девятого наступило наше сегодняшнее утро. Оно не всегда приходит в одно и то же время - иногда раньше, в половине восьмого, а как-то и в семь. Вчера вот в половине десятого. Утро - время зарядки, умывания, приёма витамина D3 и первого кормления. Иногда первое кормление происходит раньше. Потом Агата снова засыпает и обычно вполне спокойно проводит в люльке примерно полчаса. За это время я умываюсь и завтракаю.
Сегодня она сразу потребовала грудь, ещё глаза не открыла. Она поела (ест всегда недолго - не больше 10 минут), и я переложила её в люльку. Я успеваю только умыться, сварить себе кофе и разогреть мамины сырники. Тут же Агатка требует меня к себе. Спать она не собирается. Завтрак оставлен, я бегу к дочери, которой успело надоесть одиночество - довольно с неё, наговорилась с тряпичной куклой, пора бы занять её маме. Я не расстраиваюсь, разве только слегка - никогда не знаю до сих пор, не останусь ли без еды.
Я снимаю с Агатки мокрый подгузник и комбинезончик, в котором она спала. Сейчас, когда моя девочка весит 5 килограммов и 700 граммов, она позволяет раздевать себя и оставлять ненадолго голышом. Кожа её больше не становится моментально мраморной, как раньше, когда она была трёхкилограммовой малюткой. Сейчас она упитанный и красивый младенец. И вот уже она спокойно принимает воздушные ванны, позволяет делать себе массаж, терпит умывания и даже радуется зарядке - всё это голышом.
Но едва я заканчиваю все процедуры, как раздаётся пронзительное «ле-ееее!». Обычно Агатка ест через каждый час, а на этой неделе вдруг стала требовать грудь каждые полчаса, иногда и каждые двадцать минут. Книга «Капризничает? Значит, развивается» говорит о том, что восьминедельный младенец переживает кризис. Но дело в том, что этот кризис затянулся у моей дочки на три недели. Каждый день на протяжении этих трёх недель совершенно непредсказуем (было ли иначе все эти два месяца?) - я не знаю, ждёт ли меня бессонная для меня ночь, бессонный для дочки день, её безутешный вечерний плач или беспробудный дневной сон.
После кормления Агатка засыпает. Я кладу её в люльку - и она не просыпается ни через минуту, ни через пять минут. Я доедаю свой завтрак. Элитный кофе, купленный Арсением два года назад, кажется мне слишком горьким. А сырники замечательные, как всякое блюдо, приготовленное мамой.
Нужно дать лекарство котам, то есть развести порошок в воде и влить в них через шприц. К счастью, коты благосклонно принимают это, а с появлением младенца в доме полагают ранее неприятную процедуру проявлением внимания с моей стороны и даже ждут каждый свою порцию. Я зову Макото, он тут же прибегает. Ему полагается ещё таблетка. Раньше он от неё убегал или сплёвывал при удобном случае, но не сейчас. Хару - король. Он вальяжно развалился на красной икеевской подушке, на которой раньше спала я. К нему приходится идти самой. Что же, маленькая однокомнатная квартира экономит время хождения туда-сюда. Хару принимает свою порцию растворённого в воде порошка «Ренал Эвансед» безропотно.
Затем я убираю постель внутрь дивана.
Агатка спит почти полчаса; скоро снова разразится криком «ле-еее!». Очень быстро собираюсь сама, потом одеваю её - идём на прогулку. Обычно мы выходим в 11, сегодня даже раньше - в 10:40. Пока я её одеваю, она открывает глаза, но не просыпается окончательно. Процедура одевания для неё трудно выносима (особенно ненавистны ей шапки), и я её в этом понимаю. Наконец Агатка уложена в коляску, дверь балкона открыта для проветривания, и мы выходим.
Я не люблю нашу коляску, любезно одолженную друзьями. Во-первых, она синяя, а я сама никогда бы не выбрала синий цвет. И дело не в том даже, что традиционно синее - для мальчиков. Я рассматривала серые, бежевые, кирпичные, бордовые цвета. Впрочем, это ерунда. Но коляска явно отслужила своё, каждый раз при спускании её по ступеням нашей лестницы я боюсь, что колёса отвалятся. И хотя это немецкое качество, ему тоже отпущен свой срок, а коляска служила уже пяти младенцам. Кроме того, эстетическая сторона весьма пострадала при такой долгой (и возможно, не всегда бережной) эксплуатации, а это самое неприятное. Я вожу коляску, засматриваясь на куда более красивые, чувствую себя виноватой, что не купила новую или хотя бы почти новую, потом утешаюсь как могу - вот кончится зима, пересадим Агатку в другую, тоже неновую, но после одной племянницы. Меня успокаивает ещё и то, что Агатка не вспомнит эту коляску, да и вообще коляска для её счастья и развития не имеет никакого значения.
«Нам бы только пережить зиму», - сказала вчера мама. Я тоже всё время это повторяю. Хочется тёплой весны и жаркого лета, чтобы минимум одежды, максимум солнца и безгранично - впечатлений от прогулок. Я мечтаю о том времени, когда мы с Агаткой будем гулять уже не в 5-10 минутах от дома, а в центре города, ходить на выставки, в зоопарк, на качели-карусели и проч. Летом прогулки станут нашим главным занятием.
Ну а сейчас я качу её в синей тёплой коляске по разбитым дорожкам ближайшего к дому парка, где обитает наша старая знакомая белка. Белок ранней осенью было три или четыре, но сейчас остались две: «ручная и дикая», называет их Арсений. «Ручная» не боится брать угощения людей, иногда ест прямо тут же, с рук, но чаще прячет, закапывая под снегом. Ушлые вороны шастают неподалёку, чтобы вовремя перехватить чужое. И правда, белке-дуре не нужно, так чего добру пропадать. «Дикая» белка не подходит к людям близко, не берёт их дары - ищет пропитание самостоятельно. Арсений предполагает, что такое поведение в нашем парке может ей стоить жизни.
Тропинок в парке со снегом стало не меньше, а больше. Корни деревьев, что выходят на поверхность земли, занесены, снег утрамбован, так что даже коляску не трясёт. Я поворачиваю туда, где раньше невозможно было проехать.
Календарная зима ещё не наступила, а сегодня уже -10. Ветра нет, и потому прогулка приятная. Щёки и нос морозит, но отчего-то на душе ясно и весело - словно белый снег это устроил: ясность и веселье.
Одна только забота меня мучит: пришло письмо от издателя, благодаря которому я официально получаю декретное пособие, - нужно срочно подготовить книгу в печать. И ведь я собиралась постепенно начать вычитку корректуры, но тут всё нужно сразу. И моё сожаление о том, что я не могу работать, усугубляется. Без работы я чахну. Без работы я словно не я, словно хорошую часть меня отняли. Голова должна быть всё время загруженной - и не одними детскими делами и сожалениями. А я и читать беллетристику сейчас не могу. С окончанием тёплых дней электронную книгу на прогулку не возьмёшь. И ещё я понимаю свой страх, вылившийся в «Новый день Авроры» несколько лет назад. Не однажды поднималось во мне смутное желание уйти из дому, закрыв плотно дверь, чтобы крики младенца меня не достигли. Ходить, ходить в поисках потерянных мыслей и слов, заблудившихся в глубинах пещеры текстов. Мне вспоминается всё ненаписанное, почти оконченное, только начатое и даже неначатое, - и мне хочется на волю. Но потом я взглядываю на Агатку - огромная нежность охватывает меня, и я мучаюсь этим порывом - уйти, закрыть дверь, чтобы не слышать плача, чтобы освободить руки, чтобы выпрямить спину, чтобы пойти быстрым шагом налегке, чтобы найти наконец продолжение и финалы всем недописанным вещам.
Агатка не виновата в моём отчаянии. Она не просилась сюда, она ничего от меня не требовала до своего рождения - это я всё звала и звала её мысленно, это я умоляла мироздание подарить мне шанс для ещё одного текста - совсем другого, для новой меня. Мне было интересно, что из всего этого выйдет. Не просто желание иметь ребёнка, нежно его целовать, баловать, учить с ним буквы и читать слова двигало мной. Нет, мне хотелось нового мира - новой себя. Мне хотелось новых, качественно других, чем прежние, текстов - и они возможны были только с глобальным изменением всей структуры меня. И вот я мать, и на моих руках младенец, и мои руки связаны, мои мысли сбиваются в стайки и улетают на юг, как утки, что жили в пруду в большом парке всё лето и осень. Мои мысли смерзаются, как вода в этом пруду. Я должна отдать себя всецело младенцу, направить свои мысли только к одной теме. Я должна умереть - вся прежняя, чтобы новая я оказалась возможна. Кого винить? Не думала же я, что, родив ребёнка, я по-прежнему буду жить за письменным столом? Конечно, думала. Именно так я себе и представляла эту жизнь - меня-матери: за письменным столом, рядом с которым стоит люлька с младенцем, мирно посапывающим. И это я! Я, которая прекрасно знает, что такое младенец. Но я предполагала, что мой-то младенец будет такой, как я представляю. А мой оказался совсем другим: требовательным, кричащим и даже орущим, когда что-то происходит не по его воле, живущим по своему собственному произволу (а не режиму, установленному педиатрами). Агата хватает жизнь кулаками (никогда не разжимает их - а ведь уже пора брать и держать игрушки; разве только цепляется за мою рубашку, когда я её кормлю) и ртом, ещё беззубым. Она никогда не просит, не делает намёков - требует, громко и настойчиво. И я втайне радуюсь этой её способности, пока словно бы направленной против меня. Хотела бы я, чтобы мой ребёнок смирненько, молча лежал, как полешко? Спал все дни напролёт? Это было бы весьма удобно для моей деятельности. Но нет, я не хотела бы себе такого младенца. Пусть кричит, пусть требует, пусть добывает себе то, о чём мечтает. Сейчас эти мечты, конечно, весьма ограничены маленьким её миром, но потом она не утратит, надеюсь, этой способности - драться за мечты. Драться придётся по большей части с самой собой, я-то знаю.
Так я размышляю, катая коляску по заснеженным и утоптанным тропинкам беличьего парка. Вот и она - ручная белка. Две пожилые женщины с внуками стоят рядом и подкармливают зверька орехами. «Она и поела, и закопала», - сообщает одна другой. А я иду дальше, вспоминая, как ещё недавно весь парк был покрыт рыжим ковром, сотканным лиственницами. И как прекрасно смотрелись рыжие тропинки, золотящиеся под последними солнечными лучами. Казалось, эта красота застынет навеки. Во всяком случае, очень хотелось, чтобы застыла. Но в каждом времени своя прелесть. Не в слякоти только, не в мерзком промозглом заунывно дождливом межсезонье. А сегодня «ударило» - минус 10, и колясок нет - только моя. Все случайные знакомые, с которыми я никогда не говорю и даже не киваю им приветственно, сидят по домам, не кажут на улицу носа. А зря - какая красота нынче, хрустальная. Но я боюсь простудить Агатку, и для начала зимы мы гуляем вместо обычного часа 45 минут.
Потом я с огромным усилием поднимаю коляску по полозьям подъезда, коляска норовит съехать обратно, а я, точно Сизиф, закатываю её. Мой «камень», к счастью, вновь не срывается.
В 11:30 возвращаемся домой. Агатка открывает глаза, но тут же их закрывает - такое бывает, хотя нечасто. Тогда я не раздеваю её полностью, чтобы не потревожить. Нужно ловить момент. Чем заняться? Вымыть пол, простирнуть две детские тряпочки, погладить высохшее бельё, позаниматься на «Дуолинго» или выпить чаю? Решаю вымыть полы.
Мытье полов - ежедневное моё занятие. Не ради удовольствия я это делаю. В доме живность, а значит, шерсть. Да и влажная уборка полезна в сезон эпидемий. Пока Агатка младенец, придётся этот ритуал исполнять ежедневно. Мне это не составляет труда, да и квартира опять же маленькая - управляюсь минут в 10-15. Агатка просыпается, не успеваю я домыть даже в комнате, она настойчиво требует меня к себе («ле-ле-ле»), но я уговариваю её подождать, чтобы не возвращаться потом к неприятному занятию. Мою руки, ополаскиваю лицо и спешу к ней.
Пока я снимаю с неё голубой костюмчик с мишкой (мне он очень нравится, и я даже жалею, что скоро Агатка из него вырастет), она, вывернув голову к стене, смотрит на репродукцию Фриды Кало «Моё платье висит там, в Нью-Йорке». Не знаю, насколько детально она видит её, но разглядывает всегда с огромным интересом. Не сразу, со временем она начала улыбаться, глядя на картину - возможно, уже узнавая её. Так вдруг она улыбнулась картине «Любовь», нарисованную Мариной Германовной. Картина досталась мне в подарок на день рождения, поскольку я, как только увидела её, сразу высказала восхищение. Тут два доминирующих цвета - красный и тёмно-зелёный, уходящий в чёрное. Дерево с пышной кроной, словно бы взбирающееся в гору - нет, устремлённое к ней, на фоне шарлахового заката - восход таким не может быть. Между ночью и заревом - когда всё острее, больнее; на острие света, который по склону подставляет своё лезвие. Дикое одиночество, всегда сопутствующее любви: ты всегда один на один со своим чувством. Дерево, произрастающее из темноты и пустыни, практически из ниоткуда, но - явно - чтобы торжествовать. И надорванный краешек кроны со сквозящей - так и хочется сказать - ранкой: любовь никогда не бывает без боли.
Агатка ест с огромным аппетитом, как всегда, заглядывая мне в глаза. Сосание её успокаивает, она смежает ресницы, дремлет. Я кладу её в люльку, чтобы начать задуманное - писать текст о сегодняшнем дне. Агатка продолжает спать. Я оставляю беспокойство по поводу неглаженного детского белья и занятий языками. К счастью, мне не нужно тревожиться об ужине - моя чудесная мама вчера, кроме сырников, принесла суп и котлеты.
Вообще мама значительно облегчает мне быт, приезжая два-три раза в неделю с полными сумками еды. Кроме этого, значительно экономятся наши скудные средства существования. Моего дохода теперь - ноль. Вся финансовая тяжесть легла на плечи Арсения. Всех моих средств хватит только на три месяца выплат по кредиту (на ремонт квартиры, который нужно скоро обновлять). Платить ещё два чёртовых года.
Взгляд мой падает на счёт за коммунальные услуги - он лежит на икеевском комоде (мой любимый «Лесквик», из массива дерева, - вечность назад я покупала его в пару к письменному столу). Счёт в этом месяце гигантский - столько я никогда не платила. Сказались частая стирка в машине (в итоге я постепенно решила стирать по две-три Агаткиных тряпочки ежедневно), каждую ночь включённая лампа, увлажнитель, работающий сутки напролёт, и мультиварка, которая теперь нам и помощница, и хобби Арсения - он увлёкся изготовлением йогурта. А на днях сделал ряженку, весьма вкусную, хотя и густоватую. Первый раз мы вообще её ели ложкой, настолько густая она вышла.
Больше всего денег утекает с водой. Без всяких фигур речи. Каждый день нам приходится подолгу пропускать горячую воду, чтобы набрать ванную для купания Агатки или принять душ самим. Иногда течёт абсолютно холодная по полчаса; года два назад ещё такого не было. Каждый день мы спускаем в канализацию литры и литры наших скромных доходов.
Придётся подумать об экономии, хотя трудно представить, как это можно устроить без ущерба комфорту и здоровью младенца (если отказаться от увлажнителя воздуха, например).
В 12:45 Агатка просыпается и, конечно, снова ест. Она всегда ест перед сном и после пробуждения, и неважно, сколько времени при этом прошло - 5 минут или два часа. В среду, когда она не могла уснуть во второй половине дня, она плакала и призывала спасение: «ле-е!» каждые 20 минут. У груди дремала, но, только я клала её в люльку, просыпалась, чтобы снова призвать на помощь волшебное средство. Я пыталась выдерживать этот плач, чтобы удлиннить промежуток между кормлениями, но мне плохо удаётся игнорировать младенческий крик о помощи (именно это мне слышится в Агаткином отчаянном - всегда таковом - плаче). Вчера и сегодня то же самое. Когда не спит, она просит грудь каждые полчаса.
После кормления она снова не очень активна, дремлет у меня на плече и даже позволяет строчить за рабочим столом, который в последнее время ненавидит. Всё оттого, что с ней надо говорить, играть, ходить по квартире, а не сидеть на одном месте. К тому же она понимает, что за столом я погружена совсем в другой мир, ей чуждый. Ещё она начала ревновать меня к телефону, особенно когда не в духе. К счастью для неё, я не имею телефонной и интернет-зависимостей, но когда иной раз случается звонок и я хочу ответить, Агата поднимает такой ор, что звонящий спешит распрощаться. Даже Арсений однажды испугался: подумал, с Агатой что-то не так и попросил перезвонить позже, когда она успокоится. «Она не успокоится, - говорю. - Её раздражает мой разговор по телефону». Вот и я также - терпеть не могу, когда говорят со мной, уткнувшись в телефон или экран. Тут я её понимаю. А сегодня я говорю: «Агатка, я пишу про тебя» - и она спокойно лежит у меня на руках, точнее, на плече, посасывает мою рубашку, иногда что-то бормочет.
Когда она начинает капризничать, я укладываю её на развивающий коврик. Это новая в нашем доме вещь (достался нам от малышки Алеси, двоюродной сестры Агатки), и пока Агатка ею захвачена.
Около двух я иду обедать, это занимает у меня меньше 10 минут. Агата в это время играет на коврике. Но только я выхожу из кухни, показывает, что ей наскучило: куксится, отказывается улыбаться, когда я её развлекаю с помощью куклы и всякими ужимками. Разумеется, снова кричит своё «ле». Потом я ношу её по квартире, разговариваю с ней, делаю комплимент тому, как она сегодня себя держит, сообщаю, что пишу о ней в том числе, и она продолжает тихо сидеть у меня на руках и слушать, иногда вставляя и своё словцо.