Один день месяца. Агате 2 месяца. 24 ноября 2017. Часть 2
Начало: Часть 1
На кухне она задерживает взгляд на букете жёлтых и пёстрых хризантем с вкраплением нескольких алых роз. Букет яркий и пышный. Его принёс Агаткин прадедушка, Виталий Евгеньевич Щербинин, в субботу, когда мы впервые отмечали Агаткин день рождения - 2 месяца. Агатке в дар досталась серебряная ложечка «на первый зубок», по традиции.
Виталию Евгеньевичу 1 января исполнится 80 лет, а он до сих пор консультант в НИИ физики металлов, и ум у него по-прежнему ясный. На вопрос моей мамы, не пора ли ему отдыхать от дел, он иронично отвечает, что институт для него, скорее, развлечение. «О чём говорить дома с женой? Только о жизни. Скучно. А в институте получается ещё и о физике!»
Первым делом Виталий Евгеньевич подошёл к книжным полкам, конечно, - узнал на портрете Цветаеву, не узнал Кафку. С улыбкой спросил, есть ли у меня портрет Лорки и посетовал (тоже с улыбкой), что зря нет. Потом увидел полку с портретом и книгами Бориса Рыжего, спросил, где у меня «Оправдание жизни» (у В.Е. только этот сборник). Именно этот сборник несколько лет назад я подарила Антону Бахареву - Антон очень хотел его себе, но книга уже нигде не продавалась. А потом, повернувшись ко мне, В. Е. серьёзно спросил, не кажется ли мне, что талант Рыжего искусственно преувеличен. Не талант, - говорю, но шумиха вокруг имени Рыжего мне кажется преувеличенной.
И правда, слишком громко стало вокруг Бориса Рыжего, так громко, что иногда и голос его тонет в постороннем шуме. Когда я писала диплом о его поэзии, о нём ещё и книг-то не было. И тогда я была целиком погружена в его стихи. Хорошо, если поэта не хотят забыть, но мне претит не очень здоровое внимание к персоне, которая никогда не равна поэту. И все эти «расследования» и их разоблачения... Неприятно. Не поэтому ли я забросила начатую книгу о нём - «Опыт одного чтения»?.. Мне хотелось писать о его стихах, и не с точки зрения критики или литературоведения, но с точки зрения обживания его поэзии читателем. Я только один из тысяч этих читателей, и вот я хотела писать о моей собственной встрече с поэтом и стихами, о том, как они проникли в меня, как внутри меня обустроились и заняли своё нерушимое место.
В какой-то момент я ощущаю, как намокла моя рубашка на плече - Агатка срыгнула. Её лицо от носа до подбородка в творожной массе, словно она ела творог, уткнувшись в тарелку. Больше всего в уходе за младенцем неприятны мне (до отвращения) эти срыгивания. Даже грязные подгузники менее отвратительны, чем это. Агатка срыгивает много (ещё бы - столько есть!), и мне приходится регулярно давать ей «Эспумизан», иначе не миновать молочных фонтанов. На прошлой неделе, когда после улучшения я решила отменить лекарство, я перестирала гору её и своей одежды. Вот и остаётся в качестве десерта постоянно давать ненасытной моей девочке «Эспумизан». Интересно, изменится ли режим её питания после трёх месяцев? Сейчас кажется нереальным, что мой ребёнок сможет когда-нибудь питаться с интервалом хотя бы два часа.
На мой взгляд, у нас «есть ночи», но, боюсь, я и французские мамы вкладываем разные смыслы в это понятие. Вот Агатка, например, просыпается после полуночи, когда я обычно ложусь (ну или хотела бы лечь), ещё в два-три и в пять-шесть. Но это короткие периоды, если бы она спала в люльке, а так мне приходится вступать в сражение, которое я раз за разом проигрываю.
То держа Агатку на руках, то оставляя её на развивающем коврике, я пишу почти всю вторую половину дня.
В 16:20 она засыпает - разумеется, после кормления, но через пять минут снова кричит «ле!». Я беру её на руки и сажусь к столу, а она продолжает есть. В 16:40 она засыпает, выпустив сосок и даже покривившись, словно ей вдруг подмешали кислого. Через пять минут, лёжа в своей люльке, она начинает ворчать, а около пяти часов даже покрикивать, но вскоре успокаивается. Коты тоже спят.
За окном темнеет. Время приглушённого света. Я зажигаю классический ночник с абажуром, в тёплых бежевых тонах (моих любимых), доставшийся мне от Ины, после её переезда в Париж. Он долго стоял без дела, а теперь вот пригодился нам с Агаткой. Этот ночник, оправдывая себя, горит всю ночь. Он стоит на моём рабочем столе. В другом углу, рядом с диваном, икеевский торшер: два белых пластиковых плафона (один большой, неподвижный и один маленький, гнущийся в разные стороны, на отдельной ножке; большой напоминает глубокую миску, маленький - чашечку) на окрашенной в чёрное металлической подставке. Когда Агатка спит, я включаю маленький, а во время бодрствования - большой. С последним вечерним кормлением, в девятом часу, торшер выключается и остаётся гореть только ночник, освещая Агаткины сны, то тревожные, то приятные - они распознаваемы на её ужасно подвижном лице. Она улыбается и даже смеётся, когда снится хороший сон, и наоборот, вскрикивает, всплакивает, вздыхает, когда снится дурное. Есть и другой - сон о кормлении, вероятно. Тогда её лицо сосредоточенно, а рот совершает сосательные движения, даже несмотря на явную её сытость. У Агатки умилительная мордашка, теперь с пухлыми щёчками, которые сегодня с мороза были прелестно розовыми - хоть картинку рисуй.
В 17:40 она просыпается, и снова кормление. Потом я кладу её снова на коврик. Агатка говорит с тряпичной принцессой, попадает ручками по другим игрушкам - шуршащим, гремящим, говорит с псевдо-зеркалом. Я, посидев с ней немного, спев песенку от принцессы - любимую песенку Агаты - «Есть на свете цветок алый-алый», перемещаюсь к столу. До этого я успеваю подстричь ей ноготки, которые она с утра не даёт мне стричь, хотя раньше никакой проблемы с этим не было. Но сейчас она трясёт ручками и повторяет «ле! ле!». На этой неделе она ненасытна. Когда я сижу за столом, она всё повторяет с некоторыми перерывами «ле!», но пока не очень настойчиво, и перемежая этот возглас с кротким «агу» и восторженным «гу-гу!» и ещё какими-то сложными звуками, адресованными тряпичной принцессе.
В шесть часов время закрывать от света пуансеттию, или «рождественскую звезду». Этот цветок восхитил меня (при всём моём равнодушии к комнатным цветам) в прошлом году - я увидела его в «ОБИ» и не смогла пройти мимо. И было что-то от тайного желания чуда в моём порыве: рождественская звезда не может существовать без чуда. В ноябре я купила его, а в январе узнала, что у меня будет ребёнок. Чего ещё ждать от рождественской звезды?.. Алые листья пуансеттия не сбрасывала до самого лета, хотя обычно это происходит уже в начале весны. Но сейчас я беспокоюсь: зацветёт ли она снова - магазинные цветы часто не возвращаются к цветению в домашних условиях. Пуансеттии, например, с сентября по конец ноября противопоказан даже слабый свет после шести вечера и до восьми утра. Но я глупо поступила - закрываю неплотно в коробке и шторами от комнатного света, а с улицы светят фонари и прожектор на здании электросетевой компании. Надо было ставить его под мой стол, где кромешная тьма. Ну, будет мне впредь наука. И слабая надежда всё-таки теплится, что моя рождественская звезда зацветёт в декабре. Тем более в этом году вряд ли мы будем ставить ёлку.
С обидой, будто её обманули, Агатка в который раз уже сегодня плачет «ле-е!», и мне приходится снова сдаться.
Я соглашаюсь кормить её по требованию, потому что не верю, будто она ест от скуки или чтобы досадить мне. Ей это нужно, даже если я не могу постичь истинную причину. А если она заболевает, а моё молоко сработает как целебное средство? Или вдруг ей нужны силы, чтобы совершить очередной скачок? И лучше уж кормление через полчаса, чем безутешный плач, бессонный день или тревожная ночь.
Но только я успеваю это подумать, как Агатка снова кричит «лееееее!», хотя она только из-под груди. Мне удаётся отвлечь её разговором. Она повисает на моём плече и хрюкает. Потом мы поём песенки, то есть пою-то я, а она внимательно слушает, я ещё пританцовываю - ей это нравится. Попурри, которое я пою в часы бодрствования и которое она любит: «Есть на свете цветок алый-алый», «Песенка мамонтёнка», «Песня Красной Шапочки», «Голубой вагон» и «Пусть бегут неуклюже...». Ей надоедает, и тогда я читаю стишки Чуковского. Тельце малышки обмякает, она засыпает у меня на плече. Только я сажусь к столу, не выпуская её из рук, как она открывает глазки и снова требует «ле». Я сдаюсь. Теперь мне нужно будет продержаться до восьми - в это время приходит Арсений, и мы вместе купаем дочку. У груди она дремлет и продолжает дремать, даже выпустив сосок.
Она любит уткнуться в обнажённую грудь и так спать. Пару ночей назад она так и делала - почти не ела, но не давала убрать грудь - лежала на ней, крепко прижавшись щёчкой. А если я убирала, снова требовала «ле», и всё повторялось: несколько сосательных движений, и младенческая нежная щёчка укладывается на мою грудь, и младенческие уста расплываются в улыбке - попробуй найди в себе силы нарушить эту умилительную картину.
В начале восьмого звонит Арсений - не нужно ли что-то в магазине? Сегодня ему удаётся добраться чуть раньше. Я иду ставить воду на макароны.
Всё время до возвращения Арсения я ношу Агатку на руках, а она вопит «ле-ееее!». Но скоро принимать ванну, а значит, есть нельзя. Я отвлекаю её как могу.
Арсений приходит, и мы встречаем его в прихожей, но Агата не радуется папиному приветствию - она настойчиво просит грудь.
Я говорю Арсению - сначала купаем Агату, потом ужин. Он переодевается, идёт умываться, потом откидывает на дуршлаг готовые макароны. В это время я кладу Агату на развивающий коврик, и на какое-то время она забывает о своей ненасытности, улыбаясь тряпичному дракону.
Арсений моет ванну пищевой содой и пропускает воду: сначала, довольно долго, течёт холодная - так утекают наши деньги.
Когда ванна наполовину наполнена, я несу голенькую Агатку. Она хорошо выдержала раздевание - только однажды воскликнула «ле!». Я объяснила ей, что сначала нужно искупаться, а потом она получит желаемое. Купается она в хорошем настроении. Сегодня я мою её детским мылом. Она лежит на специальном матрасике - сначала на спине, а потом я переворачиваю её на живот. Тогда она оказывается лицом к водосливу, с которым любит поболтать, и тут же начинает улыбаться старому знакомому. Резиновый пупс её совсем не занимает.
Плавание сегодня пропускаю - боюсь, Агатка разнервничается, - и спешу ополоснуть её прохладной водой. Арсений держит полотенце наготове - мы заворачиваем дочку, и я несу её в комнату, на пеленальный столик. Там она предаётся уже истерическому плачу, не желая ждать ни минуты. Я тороплюсь одеть её: шапочка, боди и штанишки. Даже когда я освобождаю грудь, Агата продолжает рыдать. И потом, уже у груди, с соском во рту, она кричит и не может остановиться.
Меня всегда пугают такие минуты её абсолютной безутешности. Она надрывается, будто ела три часа назад, между тем с последнего кормления прошло меньше часа. И при этом у меня много молока, то есть она не может не наедаться. Да и прибавка в весе больше двух килограммов за месяц внушительная.
Наконец Агатка успокаивается, а вскоре засыпает. Я кладу её в люльку и иду ужинать. Едва я успеваю доесть макароны с мамиными котлетами (я съела две!) и домыть за собой посуду, как слышу вяканье. Спешу успокоить несчастного, одинокого ребёнка, оставшегося в темноте, тускло рассеиваемой ночником. Агата просыпается и, едва видит меня, снова возглашает: «ле!» Прошло не больше получаса! Но простое покачивание её не устраивает, нет, её не провести - «ле!», и всё тут. И я снова прикладываю её к груди, сажусь при этом за ноутбук, чтобы не отрываться от своего текста. Она не протестует, чему я радуюсь.
Пока я кормлю Агату, прошу Арсения дать лекарство котам. Он делает это не слишком умело. Однажды Арсений чуть не задушил Макото - так он сжал ему шею, чтобы зафиксировать. Бедный Мако потом долго кашлял. И я испугалась за него до смерти. На этот раз ни один из котов не пострадал.
Постепенно Агатка снова засыпает. Я перекладываю её в люльку, где она спит тревожно, всхлипывая, громко сопя. Я не знаю, насколько долгим будет этот сон.
Арсений разбирается с тем, куда жаловаться о недостаточной температуре горячей воды. Оказалось - он сравнил квитанции за несколько месяцев - мы платим на тысячу рублей больше, чем раньше. Раньше (несколькими месяцами), впрочем, вода была не горячее, просто расход её у нас сильно увеличился с рождением Агатки. Вряд ли ТСЖ решит проблему положительно. Тем временем выяснилось, что за горячую воду холоднее 40 градусов можно платить как за холодную. Что ж, посмотрим, выйдет ли толк из затеи. Дойдём ли мы, лентяи в разбирательствах такого рода, до самой сути.
Агата не просыпается, и мы с Арсением идём пить чай. В доме кончилось печенье. Шоколад, который я обожаю, мне нельзя - у Агаты на него аллергия (однажды я решилась попробовать, и съела кусочек, размером меньше ногтя). Как на зло, лежит соблазнительно две плитки тёмного шоколада, одна начатая, и я едва себя сдерживаю. Зато есть финики - тоже моё любимое лакомство. Я сообщаю Арсению, что мне всё время хочется сладкого. Сегодня утром, например, я ела сырники со сгущённым молоком, потом съела половинку зефира (он очень приторный, поэтому целую розочку за раз мне никогда не съесть), четыре штучки злакового печенья - впрочем, оно несладкое, опять же финики. Кофе и цикорий я пью с сахаром, иногда чёрный чай - с сахаром и молоком. Но зелёный чай всегда без сахара. И вот сейчас я пью фруктовый - манговый - зелёный чай с двумя финиками. И мне всё-таки не хватает сладости. «Это потому что тебе нужны быстрые углеводы», - говорит Арсений. Все они расходуются на Агатку.
После чая я отправляюсь мыть голову. Вода остыла, снова приходится её пропускать. Экономии ради я начинаю мыть голову прохладной водой, к концу мытья её можно объявить горячей, но разбавлять холодной ещё не стоит. Я быстро обёртываю голову полотенцем и бегу в комнату узнать, не проснулась ли Агатка. Арсений говорит, всё спокойно, она спит. Тогда я спешу обратно в ванную принять душ.
Это блаженное время, когда я могу наконец побыть 10 минут с собой наедине. Неделю назад я вдруг поняла, что не мылась не торопясь, хорошенько себя намыливая, с дня приезда из роддома. Тогда была мама, и пока она носила Агатку, я тщательно отмывалась. В роддоме - в казённом душе, где столько разного народу и бог знает каких бацилл они с собой не носят - не могла.
Сейчас я не очень тороплюсь, хотя всё время прислушиваюсь. Арсений с Агатой, но она не очень-то принимает его, когда ей нужна грудь. И вообще вечером она признаёт только мои объятия.
Увы, шрам после операции не смыть. Я оглядываю свой живот - шрам уже не выглядит чудовищно, но вообще мне не нравится его наличие. Растяжки стали менее ужасающи, но от них придётся долго избавляться. Да и живот уже совсем не такой, как до беременности. Это я исправлю. Только когда? Мои занятия йогой весьма случайны - если я успела переделать все основные дела, и выдался новый Агаткин сон. Последнее моё занятие было в воскресенье. Очень давно - слишком медленный темп. Ничего-ничего, когда-нибудь наступит время и для ежедневной йоги.
Так я думаю, пока смазываю лицо лосьоном, потом кремом - единственная косметическая процедура, которую я позволяю себе (и успеваю) делать утром и вечером. Это скорее необходимость, чем прихоть, - чувствительная кожа требует ухода. Вот руки я не щажу: мою посуду и пол, чищу ванну содой, стираю - всё без перчаток. Скоро у меня будут старушечьи кисти. И если лицо ещё может вводить в заблуждение относительно возраста, то руки скажут всю правду и даже приврут в худшую сторону. Так я позволяю себе поныть.
Я не хочу становиться старше. Я бы хотела, чтобы мне вечно было 27-28. Это прекрасный возраст. И я ничуть не изменилась с тех пор - ни капельки. Даже не поумнела. Я всё та же. Да, я всё та же. И с этим убеждением я отправляюсь в комнату, где спит Агатка, а Арсений занят чем-то за своим ноутбуком на диване. Я спешу к своему столу, в мою личную вселенную.
Пока я ранним вечером носила Агатку, я успела позаниматься английским на «Дуолинго». Мне остались ещё немецкий и французский. Нельзя сказать, что я делаю потрясающие успехи, но по крайней мере я держусь за то, что касается лично меня, чем я занималась до рождения Агатки, всю беременность и даже ещё до беременности. Это мои собственные зацепки. «Дуолинго» - каждый день, как мытьё полов, как чистка зубов. Только тогда я позволяю себе пропустить занятия, когда безутешна Агатка и не даёт мне минуты свободной, когда я сама мучаюсь адской головной болью (это было три дня назад). Но сейчас нет ни того, ни другого, а значит, время уроков.
«Дуолинго» мне сообщает, что мой «уровень закрепления» немецкого и французского - 62 %, английского - 73 %. Удивительное дело, думаю я. Ведь английский я никогда не изучала, а немецкий - всю жизнь. Не даются мне немецкие склонения - вечно в них путаюсь, особенно беда с артиклями. Надо больше читать. И немецкого чтения у меня много. Но каждый раз то работа не давала сосредоточиться, то новые мои проекты. В итоге всё заброшено - до какого срока, интересно? Вот и по-русски уже не читаю совсем.
Вчера пришла посылка с книгами от Фаины Гримберг. Столь желанные мной «Золотая чара (Княжна Тараканова)» и «Друг мой Филострат», ну и «Четырёхлистник для моего отца» - последняя книга, которую я вела перед родами. Все подписаны - «Филострат» для меня, «Тараканова» - для Агатки, «Четырёхлистник» - для нас обеих. И как же мне хочется всё это читать. Но на исходе дня каждый раз я подсчитываю несделанное, и в списке всегда есть «непрочитанное». Сегодня опять не читала. Не читала и вчера, и позавчера. Хотя бы по пять минут, хотя бы на ночь. Но к полуночи я выжата как лимон.
Вообще ночь для меня мёртвое время. Гораздо работоспособнее я по утрам. Если только держит меня мой текст, тогда я могу бодрствовать, но уже скорее как сомнамбула. Текст ведёт меня - не я создаю его. Я помню, как это было со «Сванте Свантесоном» или с «Лени Фэнгер». Я помню ту одержимость, ту глухоту ко всему, когда я находилась в тексте. В короткие перерывы - мне словно переставало хватать воздуху - я выныривала и кружила по квартире. В те моменты внезапно очень хотелось курить, но я давно бросила. И тогда я просто наматывала круг за кругом, сжимая крепко пальцы. Текст словно рождал сам себя, и я не успевала за ним. О, блаженное время, когда писалось лучше, чем дышалось! Как я скучаю по нему. Как я мечтаю о таких же часах или пусть минутах. Как я хочу отдаться на волю тексту. А пока все те обрывки, что я успела породить до Агатки, валяются неприбранные, взлохмаченные, нечищенные. Вот и о превращении в женщину не могу закончить. Не могу определить его жанр - чёрт знает что такое. Ничего лучше, чем «текст», не приходит в голову. Некий текст. Не поэма же. Не стихотворение - слишком большое. Для поэмы не слишком диалектично. И т. д. Все определения не характеризуют того, что я недосоздала. Когда я вычищу его? Когда признаю состоявшимся? Мне всё кажется, что он слишком женский. И да, я почему-то продолжаю бояться этого «слишком женского». А вот Фаина учит не бояться. Но рассуждать можно как угодно, страхи не спрашивают совета - просто окутывают шею, сжимают грудь.
Дура ты всё-таки. Кому важно, насколько это женский текст, когда он просто никому не нужен. Ещё один страх, а точнее, уже убеждённость - всё, что ты делаешь, никому не нужно. Никому. Убери тебя со вселенной, никто не заметит. Исключая близких. И «Сванте» твой, и «Лени Фэнгер» ни для кого ничего не значат. Это были книги для тебя одной. Чтобы тебе облегчить жизнь в такой-то промежуток времени. Вот и сейчас - для чего ты пишешь? Для чего стенографируешь день, который, кстати сказать, уже закончился (на часах 00:13, Агатка спит больше двух часов)? Ответ приходит сразу же - для себя. Ты так изголодалась по словам, по процессу вытягивания мыслей и впечатлений из своей головы, по погружению в создаваемый текст, по ощущению несвободы от него (а не от ребёнка), что не смогла устоять перед соблазном бросить сегодня всё, только бы сидеть за своим любимым большим письменным столом и строчить, глядя в маленькое окошечко черновика, создаваемого в gmail'е. Ты ведь и не думала, правда, что эта волна тебя захватит? Ты не ожидала, что ребёнок словно бы отойдёт на второй план, только бы тебе отстоять этот текст - или отдаться ему, в его вязкие объятия, в его сладостные сети. А если бы Агатка оказалась сегодня капризнее, настойчивее?.. Но она молодец. Может быть, всё-таки она уловила эту мою потребность - быть сегодня немного в другом пространстве.
Вдруг я прихожу к мысли, что, может быть, этот столь частый её возглас «ле!» вовсе не просьба о кормлении, но мольба вернуться к ней целиком? Может быть, не молоко ей было нужно вовсе, а я - вся, со своими мыслями и чувствами, отданными только ей? И вот она взывала весь день, а я не слышала. Стыдно ли мне? Не хочу задумываться об этом. Но хочу, чтобы она поскорее понимала мои просьбы, чтобы она могла сесть рядом за какое-нибудь чтение или писала свой первый дневник, или какую-нибудь историю. Чтобы слово «текст» стало для неё священным, чтобы она понимала: рабочий стол - это моё убежище.
Здесь я должна была бы остановиться, раз день, назначенный для описания, закончен. Но поток несёт меня, и я никак не могу выбраться из него - увязаю, и это так приятно, что я не сопротивляюсь. Да, приятно, попасть в такой плен после бесконечной невозможности писать, после молчания, сковавшего каждый мой нерв. Я начинала, и речь моя обрывалась, язык немел, руки опускались. Но не теперь. Теперь меня несёт поток, и я не сопротивляюсь. Однако есть закон жанра, и скоро я должна буду поставить точку. А ещё есть Агата, которая не позволит мне забыться, как это было со мной раньше, когда текст забирал меня полностью.
Следующей ночью Агата просыпается каждый час. С 00:30 до двух ночи она ест три раза. И потом каждый раз кричит так, будто не ела часа три-четыре. Я нервничаю, однажды очень рассерженно (практически в ожесточении сердца) её укоряю, и она плачет навзрыд. Она очень хорошо понимает, когда я сержусь на неё, и тогда крик её усиливается до истерического, вся она краснеет. Под утро я не выдерживаю и кладу её между нами с Арсением - 2,5 часа она спит совершенно спокойно.
Неожиданно до меня доходит: днём она недополучила от меня эмоционального отклика, а ночью потребовала компенсации. Я опять не услышала свою маленькую дочь. Вот уже два месяца, а я по-прежнему не всегда чутко умею уловить её потребности.
В субботу и воскресенье я делаю всё, только бы она меньше нервничала. Едва она начнёт волноваться, я беру её на руки, я безропотно кормлю её грудью, когда бы она ни попросила (исключая полчаса перед ванной - тогда я отвлекаю её как могу), я говорю с ней, пою, танцую, играю, читаю - всё это я делаю, заглушая в себе желание сесть за рабочий стол и отдаться потоку, убеждая себя, что благополучие ребёнка для меня важнее собственной радости - просиживания за письменным столом до той степени, когда я словно бы врастаю в него, и при этом ещё появляется на свет новый текст.
Когда вечером в субботу мы с Арсением смотрим немало нашумевшую «Аритмию», пока Агатка спит, я думаю о том, как бездарно трачу время. Никакой ценности в этом фильме я не вижу - и отчего был этот ажиотаж: «наконец стоящий отечественный фильм»?
Ночь с субботы на воскресенье пролетает незаметно. В шесть Агатка завозилась у меня под грудью - я не помню, когда взяла её на руки. Она ест недолго, а потом начинает лопотать. Я кладу её в люльку и, присев поближе, поддерживаю беседу. Вскоре Агатка требует, чтобы её взяли из люльки. И мне приходится положить её рядом с собой, чтобы она доспала. Просыпаемся мы с ней в половине десятого - обе в хорошем настроении. Всё воскресенье проходит спокойно.
Агатке исполнилось 10 недель. По этому поводу я испекла кофейный бисквит. Мультиварка справляется с бисквитами превосходно - они никогда не опадают, так что наконец у меня появляется желание их печь. Старая наша духовка только портит идею. Я на этот раз, впрочем, недовольна результатом, но Арсений в восторге. Жаль, Агатка пока не может оценить этого кушанья. Надо бы завести традицию - печь по выходным, говорю я Арсению, потом подключим к процессу Агатку. Он радостно поддерживает моё предложение.
Агатка уже довольно уверенно держит голову и много-много лопочет. Второй кризис, кажется, миновал. Правда, Агатка продолжает есть через каждые полчаса днём (исключая прогулку) и через каждый час с восьми до полуночи. Возможно, так она гасит тревожность. Теперь нужно ждать третьего младенческого кризиса.
Мой личный кризис, кажется, продлится ещё долго. И всё-таки я решаю (в десятитысячный раз) вернуться к работе и к собственным недописанным вещам. Для этого, в конце концов, у меня есть ночные относительно спокойные часы.
Окончание: Часть 2
На кухне она задерживает взгляд на букете жёлтых и пёстрых хризантем с вкраплением нескольких алых роз. Букет яркий и пышный. Его принёс Агаткин прадедушка, Виталий Евгеньевич Щербинин, в субботу, когда мы впервые отмечали Агаткин день рождения - 2 месяца. Агатке в дар досталась серебряная ложечка «на первый зубок», по традиции.
Виталию Евгеньевичу 1 января исполнится 80 лет, а он до сих пор консультант в НИИ физики металлов, и ум у него по-прежнему ясный. На вопрос моей мамы, не пора ли ему отдыхать от дел, он иронично отвечает, что институт для него, скорее, развлечение. «О чём говорить дома с женой? Только о жизни. Скучно. А в институте получается ещё и о физике!»
Первым делом Виталий Евгеньевич подошёл к книжным полкам, конечно, - узнал на портрете Цветаеву, не узнал Кафку. С улыбкой спросил, есть ли у меня портрет Лорки и посетовал (тоже с улыбкой), что зря нет. Потом увидел полку с портретом и книгами Бориса Рыжего, спросил, где у меня «Оправдание жизни» (у В.Е. только этот сборник). Именно этот сборник несколько лет назад я подарила Антону Бахареву - Антон очень хотел его себе, но книга уже нигде не продавалась. А потом, повернувшись ко мне, В. Е. серьёзно спросил, не кажется ли мне, что талант Рыжего искусственно преувеличен. Не талант, - говорю, но шумиха вокруг имени Рыжего мне кажется преувеличенной.
И правда, слишком громко стало вокруг Бориса Рыжего, так громко, что иногда и голос его тонет в постороннем шуме. Когда я писала диплом о его поэзии, о нём ещё и книг-то не было. И тогда я была целиком погружена в его стихи. Хорошо, если поэта не хотят забыть, но мне претит не очень здоровое внимание к персоне, которая никогда не равна поэту. И все эти «расследования» и их разоблачения... Неприятно. Не поэтому ли я забросила начатую книгу о нём - «Опыт одного чтения»?.. Мне хотелось писать о его стихах, и не с точки зрения критики или литературоведения, но с точки зрения обживания его поэзии читателем. Я только один из тысяч этих читателей, и вот я хотела писать о моей собственной встрече с поэтом и стихами, о том, как они проникли в меня, как внутри меня обустроились и заняли своё нерушимое место.
В какой-то момент я ощущаю, как намокла моя рубашка на плече - Агатка срыгнула. Её лицо от носа до подбородка в творожной массе, словно она ела творог, уткнувшись в тарелку. Больше всего в уходе за младенцем неприятны мне (до отвращения) эти срыгивания. Даже грязные подгузники менее отвратительны, чем это. Агатка срыгивает много (ещё бы - столько есть!), и мне приходится регулярно давать ей «Эспумизан», иначе не миновать молочных фонтанов. На прошлой неделе, когда после улучшения я решила отменить лекарство, я перестирала гору её и своей одежды. Вот и остаётся в качестве десерта постоянно давать ненасытной моей девочке «Эспумизан». Интересно, изменится ли режим её питания после трёх месяцев? Сейчас кажется нереальным, что мой ребёнок сможет когда-нибудь питаться с интервалом хотя бы два часа.
На мой взгляд, у нас «есть ночи», но, боюсь, я и французские мамы вкладываем разные смыслы в это понятие. Вот Агатка, например, просыпается после полуночи, когда я обычно ложусь (ну или хотела бы лечь), ещё в два-три и в пять-шесть. Но это короткие периоды, если бы она спала в люльке, а так мне приходится вступать в сражение, которое я раз за разом проигрываю.
То держа Агатку на руках, то оставляя её на развивающем коврике, я пишу почти всю вторую половину дня.
В 16:20 она засыпает - разумеется, после кормления, но через пять минут снова кричит «ле!». Я беру её на руки и сажусь к столу, а она продолжает есть. В 16:40 она засыпает, выпустив сосок и даже покривившись, словно ей вдруг подмешали кислого. Через пять минут, лёжа в своей люльке, она начинает ворчать, а около пяти часов даже покрикивать, но вскоре успокаивается. Коты тоже спят.
За окном темнеет. Время приглушённого света. Я зажигаю классический ночник с абажуром, в тёплых бежевых тонах (моих любимых), доставшийся мне от Ины, после её переезда в Париж. Он долго стоял без дела, а теперь вот пригодился нам с Агаткой. Этот ночник, оправдывая себя, горит всю ночь. Он стоит на моём рабочем столе. В другом углу, рядом с диваном, икеевский торшер: два белых пластиковых плафона (один большой, неподвижный и один маленький, гнущийся в разные стороны, на отдельной ножке; большой напоминает глубокую миску, маленький - чашечку) на окрашенной в чёрное металлической подставке. Когда Агатка спит, я включаю маленький, а во время бодрствования - большой. С последним вечерним кормлением, в девятом часу, торшер выключается и остаётся гореть только ночник, освещая Агаткины сны, то тревожные, то приятные - они распознаваемы на её ужасно подвижном лице. Она улыбается и даже смеётся, когда снится хороший сон, и наоборот, вскрикивает, всплакивает, вздыхает, когда снится дурное. Есть и другой - сон о кормлении, вероятно. Тогда её лицо сосредоточенно, а рот совершает сосательные движения, даже несмотря на явную её сытость. У Агатки умилительная мордашка, теперь с пухлыми щёчками, которые сегодня с мороза были прелестно розовыми - хоть картинку рисуй.
В 17:40 она просыпается, и снова кормление. Потом я кладу её снова на коврик. Агатка говорит с тряпичной принцессой, попадает ручками по другим игрушкам - шуршащим, гремящим, говорит с псевдо-зеркалом. Я, посидев с ней немного, спев песенку от принцессы - любимую песенку Агаты - «Есть на свете цветок алый-алый», перемещаюсь к столу. До этого я успеваю подстричь ей ноготки, которые она с утра не даёт мне стричь, хотя раньше никакой проблемы с этим не было. Но сейчас она трясёт ручками и повторяет «ле! ле!». На этой неделе она ненасытна. Когда я сижу за столом, она всё повторяет с некоторыми перерывами «ле!», но пока не очень настойчиво, и перемежая этот возглас с кротким «агу» и восторженным «гу-гу!» и ещё какими-то сложными звуками, адресованными тряпичной принцессе.
В шесть часов время закрывать от света пуансеттию, или «рождественскую звезду». Этот цветок восхитил меня (при всём моём равнодушии к комнатным цветам) в прошлом году - я увидела его в «ОБИ» и не смогла пройти мимо. И было что-то от тайного желания чуда в моём порыве: рождественская звезда не может существовать без чуда. В ноябре я купила его, а в январе узнала, что у меня будет ребёнок. Чего ещё ждать от рождественской звезды?.. Алые листья пуансеттия не сбрасывала до самого лета, хотя обычно это происходит уже в начале весны. Но сейчас я беспокоюсь: зацветёт ли она снова - магазинные цветы часто не возвращаются к цветению в домашних условиях. Пуансеттии, например, с сентября по конец ноября противопоказан даже слабый свет после шести вечера и до восьми утра. Но я глупо поступила - закрываю неплотно в коробке и шторами от комнатного света, а с улицы светят фонари и прожектор на здании электросетевой компании. Надо было ставить его под мой стол, где кромешная тьма. Ну, будет мне впредь наука. И слабая надежда всё-таки теплится, что моя рождественская звезда зацветёт в декабре. Тем более в этом году вряд ли мы будем ставить ёлку.
С обидой, будто её обманули, Агатка в который раз уже сегодня плачет «ле-е!», и мне приходится снова сдаться.
Я соглашаюсь кормить её по требованию, потому что не верю, будто она ест от скуки или чтобы досадить мне. Ей это нужно, даже если я не могу постичь истинную причину. А если она заболевает, а моё молоко сработает как целебное средство? Или вдруг ей нужны силы, чтобы совершить очередной скачок? И лучше уж кормление через полчаса, чем безутешный плач, бессонный день или тревожная ночь.
Но только я успеваю это подумать, как Агатка снова кричит «лееееее!», хотя она только из-под груди. Мне удаётся отвлечь её разговором. Она повисает на моём плече и хрюкает. Потом мы поём песенки, то есть пою-то я, а она внимательно слушает, я ещё пританцовываю - ей это нравится. Попурри, которое я пою в часы бодрствования и которое она любит: «Есть на свете цветок алый-алый», «Песенка мамонтёнка», «Песня Красной Шапочки», «Голубой вагон» и «Пусть бегут неуклюже...». Ей надоедает, и тогда я читаю стишки Чуковского. Тельце малышки обмякает, она засыпает у меня на плече. Только я сажусь к столу, не выпуская её из рук, как она открывает глазки и снова требует «ле». Я сдаюсь. Теперь мне нужно будет продержаться до восьми - в это время приходит Арсений, и мы вместе купаем дочку. У груди она дремлет и продолжает дремать, даже выпустив сосок.
Она любит уткнуться в обнажённую грудь и так спать. Пару ночей назад она так и делала - почти не ела, но не давала убрать грудь - лежала на ней, крепко прижавшись щёчкой. А если я убирала, снова требовала «ле», и всё повторялось: несколько сосательных движений, и младенческая нежная щёчка укладывается на мою грудь, и младенческие уста расплываются в улыбке - попробуй найди в себе силы нарушить эту умилительную картину.
В начале восьмого звонит Арсений - не нужно ли что-то в магазине? Сегодня ему удаётся добраться чуть раньше. Я иду ставить воду на макароны.
Всё время до возвращения Арсения я ношу Агатку на руках, а она вопит «ле-ееее!». Но скоро принимать ванну, а значит, есть нельзя. Я отвлекаю её как могу.
Арсений приходит, и мы встречаем его в прихожей, но Агата не радуется папиному приветствию - она настойчиво просит грудь.
Я говорю Арсению - сначала купаем Агату, потом ужин. Он переодевается, идёт умываться, потом откидывает на дуршлаг готовые макароны. В это время я кладу Агату на развивающий коврик, и на какое-то время она забывает о своей ненасытности, улыбаясь тряпичному дракону.
Арсений моет ванну пищевой содой и пропускает воду: сначала, довольно долго, течёт холодная - так утекают наши деньги.
Когда ванна наполовину наполнена, я несу голенькую Агатку. Она хорошо выдержала раздевание - только однажды воскликнула «ле!». Я объяснила ей, что сначала нужно искупаться, а потом она получит желаемое. Купается она в хорошем настроении. Сегодня я мою её детским мылом. Она лежит на специальном матрасике - сначала на спине, а потом я переворачиваю её на живот. Тогда она оказывается лицом к водосливу, с которым любит поболтать, и тут же начинает улыбаться старому знакомому. Резиновый пупс её совсем не занимает.
Плавание сегодня пропускаю - боюсь, Агатка разнервничается, - и спешу ополоснуть её прохладной водой. Арсений держит полотенце наготове - мы заворачиваем дочку, и я несу её в комнату, на пеленальный столик. Там она предаётся уже истерическому плачу, не желая ждать ни минуты. Я тороплюсь одеть её: шапочка, боди и штанишки. Даже когда я освобождаю грудь, Агата продолжает рыдать. И потом, уже у груди, с соском во рту, она кричит и не может остановиться.
Меня всегда пугают такие минуты её абсолютной безутешности. Она надрывается, будто ела три часа назад, между тем с последнего кормления прошло меньше часа. И при этом у меня много молока, то есть она не может не наедаться. Да и прибавка в весе больше двух килограммов за месяц внушительная.
Наконец Агатка успокаивается, а вскоре засыпает. Я кладу её в люльку и иду ужинать. Едва я успеваю доесть макароны с мамиными котлетами (я съела две!) и домыть за собой посуду, как слышу вяканье. Спешу успокоить несчастного, одинокого ребёнка, оставшегося в темноте, тускло рассеиваемой ночником. Агата просыпается и, едва видит меня, снова возглашает: «ле!» Прошло не больше получаса! Но простое покачивание её не устраивает, нет, её не провести - «ле!», и всё тут. И я снова прикладываю её к груди, сажусь при этом за ноутбук, чтобы не отрываться от своего текста. Она не протестует, чему я радуюсь.
Пока я кормлю Агату, прошу Арсения дать лекарство котам. Он делает это не слишком умело. Однажды Арсений чуть не задушил Макото - так он сжал ему шею, чтобы зафиксировать. Бедный Мако потом долго кашлял. И я испугалась за него до смерти. На этот раз ни один из котов не пострадал.
Постепенно Агатка снова засыпает. Я перекладываю её в люльку, где она спит тревожно, всхлипывая, громко сопя. Я не знаю, насколько долгим будет этот сон.
Арсений разбирается с тем, куда жаловаться о недостаточной температуре горячей воды. Оказалось - он сравнил квитанции за несколько месяцев - мы платим на тысячу рублей больше, чем раньше. Раньше (несколькими месяцами), впрочем, вода была не горячее, просто расход её у нас сильно увеличился с рождением Агатки. Вряд ли ТСЖ решит проблему положительно. Тем временем выяснилось, что за горячую воду холоднее 40 градусов можно платить как за холодную. Что ж, посмотрим, выйдет ли толк из затеи. Дойдём ли мы, лентяи в разбирательствах такого рода, до самой сути.
Агата не просыпается, и мы с Арсением идём пить чай. В доме кончилось печенье. Шоколад, который я обожаю, мне нельзя - у Агаты на него аллергия (однажды я решилась попробовать, и съела кусочек, размером меньше ногтя). Как на зло, лежит соблазнительно две плитки тёмного шоколада, одна начатая, и я едва себя сдерживаю. Зато есть финики - тоже моё любимое лакомство. Я сообщаю Арсению, что мне всё время хочется сладкого. Сегодня утром, например, я ела сырники со сгущённым молоком, потом съела половинку зефира (он очень приторный, поэтому целую розочку за раз мне никогда не съесть), четыре штучки злакового печенья - впрочем, оно несладкое, опять же финики. Кофе и цикорий я пью с сахаром, иногда чёрный чай - с сахаром и молоком. Но зелёный чай всегда без сахара. И вот сейчас я пью фруктовый - манговый - зелёный чай с двумя финиками. И мне всё-таки не хватает сладости. «Это потому что тебе нужны быстрые углеводы», - говорит Арсений. Все они расходуются на Агатку.
После чая я отправляюсь мыть голову. Вода остыла, снова приходится её пропускать. Экономии ради я начинаю мыть голову прохладной водой, к концу мытья её можно объявить горячей, но разбавлять холодной ещё не стоит. Я быстро обёртываю голову полотенцем и бегу в комнату узнать, не проснулась ли Агатка. Арсений говорит, всё спокойно, она спит. Тогда я спешу обратно в ванную принять душ.
Это блаженное время, когда я могу наконец побыть 10 минут с собой наедине. Неделю назад я вдруг поняла, что не мылась не торопясь, хорошенько себя намыливая, с дня приезда из роддома. Тогда была мама, и пока она носила Агатку, я тщательно отмывалась. В роддоме - в казённом душе, где столько разного народу и бог знает каких бацилл они с собой не носят - не могла.
Сейчас я не очень тороплюсь, хотя всё время прислушиваюсь. Арсений с Агатой, но она не очень-то принимает его, когда ей нужна грудь. И вообще вечером она признаёт только мои объятия.
Увы, шрам после операции не смыть. Я оглядываю свой живот - шрам уже не выглядит чудовищно, но вообще мне не нравится его наличие. Растяжки стали менее ужасающи, но от них придётся долго избавляться. Да и живот уже совсем не такой, как до беременности. Это я исправлю. Только когда? Мои занятия йогой весьма случайны - если я успела переделать все основные дела, и выдался новый Агаткин сон. Последнее моё занятие было в воскресенье. Очень давно - слишком медленный темп. Ничего-ничего, когда-нибудь наступит время и для ежедневной йоги.
Так я думаю, пока смазываю лицо лосьоном, потом кремом - единственная косметическая процедура, которую я позволяю себе (и успеваю) делать утром и вечером. Это скорее необходимость, чем прихоть, - чувствительная кожа требует ухода. Вот руки я не щажу: мою посуду и пол, чищу ванну содой, стираю - всё без перчаток. Скоро у меня будут старушечьи кисти. И если лицо ещё может вводить в заблуждение относительно возраста, то руки скажут всю правду и даже приврут в худшую сторону. Так я позволяю себе поныть.
Я не хочу становиться старше. Я бы хотела, чтобы мне вечно было 27-28. Это прекрасный возраст. И я ничуть не изменилась с тех пор - ни капельки. Даже не поумнела. Я всё та же. Да, я всё та же. И с этим убеждением я отправляюсь в комнату, где спит Агатка, а Арсений занят чем-то за своим ноутбуком на диване. Я спешу к своему столу, в мою личную вселенную.
Пока я ранним вечером носила Агатку, я успела позаниматься английским на «Дуолинго». Мне остались ещё немецкий и французский. Нельзя сказать, что я делаю потрясающие успехи, но по крайней мере я держусь за то, что касается лично меня, чем я занималась до рождения Агатки, всю беременность и даже ещё до беременности. Это мои собственные зацепки. «Дуолинго» - каждый день, как мытьё полов, как чистка зубов. Только тогда я позволяю себе пропустить занятия, когда безутешна Агатка и не даёт мне минуты свободной, когда я сама мучаюсь адской головной болью (это было три дня назад). Но сейчас нет ни того, ни другого, а значит, время уроков.
«Дуолинго» мне сообщает, что мой «уровень закрепления» немецкого и французского - 62 %, английского - 73 %. Удивительное дело, думаю я. Ведь английский я никогда не изучала, а немецкий - всю жизнь. Не даются мне немецкие склонения - вечно в них путаюсь, особенно беда с артиклями. Надо больше читать. И немецкого чтения у меня много. Но каждый раз то работа не давала сосредоточиться, то новые мои проекты. В итоге всё заброшено - до какого срока, интересно? Вот и по-русски уже не читаю совсем.
Вчера пришла посылка с книгами от Фаины Гримберг. Столь желанные мной «Золотая чара (Княжна Тараканова)» и «Друг мой Филострат», ну и «Четырёхлистник для моего отца» - последняя книга, которую я вела перед родами. Все подписаны - «Филострат» для меня, «Тараканова» - для Агатки, «Четырёхлистник» - для нас обеих. И как же мне хочется всё это читать. Но на исходе дня каждый раз я подсчитываю несделанное, и в списке всегда есть «непрочитанное». Сегодня опять не читала. Не читала и вчера, и позавчера. Хотя бы по пять минут, хотя бы на ночь. Но к полуночи я выжата как лимон.
Вообще ночь для меня мёртвое время. Гораздо работоспособнее я по утрам. Если только держит меня мой текст, тогда я могу бодрствовать, но уже скорее как сомнамбула. Текст ведёт меня - не я создаю его. Я помню, как это было со «Сванте Свантесоном» или с «Лени Фэнгер». Я помню ту одержимость, ту глухоту ко всему, когда я находилась в тексте. В короткие перерывы - мне словно переставало хватать воздуху - я выныривала и кружила по квартире. В те моменты внезапно очень хотелось курить, но я давно бросила. И тогда я просто наматывала круг за кругом, сжимая крепко пальцы. Текст словно рождал сам себя, и я не успевала за ним. О, блаженное время, когда писалось лучше, чем дышалось! Как я скучаю по нему. Как я мечтаю о таких же часах или пусть минутах. Как я хочу отдаться на волю тексту. А пока все те обрывки, что я успела породить до Агатки, валяются неприбранные, взлохмаченные, нечищенные. Вот и о превращении в женщину не могу закончить. Не могу определить его жанр - чёрт знает что такое. Ничего лучше, чем «текст», не приходит в голову. Некий текст. Не поэма же. Не стихотворение - слишком большое. Для поэмы не слишком диалектично. И т. д. Все определения не характеризуют того, что я недосоздала. Когда я вычищу его? Когда признаю состоявшимся? Мне всё кажется, что он слишком женский. И да, я почему-то продолжаю бояться этого «слишком женского». А вот Фаина учит не бояться. Но рассуждать можно как угодно, страхи не спрашивают совета - просто окутывают шею, сжимают грудь.
Дура ты всё-таки. Кому важно, насколько это женский текст, когда он просто никому не нужен. Ещё один страх, а точнее, уже убеждённость - всё, что ты делаешь, никому не нужно. Никому. Убери тебя со вселенной, никто не заметит. Исключая близких. И «Сванте» твой, и «Лени Фэнгер» ни для кого ничего не значат. Это были книги для тебя одной. Чтобы тебе облегчить жизнь в такой-то промежуток времени. Вот и сейчас - для чего ты пишешь? Для чего стенографируешь день, который, кстати сказать, уже закончился (на часах 00:13, Агатка спит больше двух часов)? Ответ приходит сразу же - для себя. Ты так изголодалась по словам, по процессу вытягивания мыслей и впечатлений из своей головы, по погружению в создаваемый текст, по ощущению несвободы от него (а не от ребёнка), что не смогла устоять перед соблазном бросить сегодня всё, только бы сидеть за своим любимым большим письменным столом и строчить, глядя в маленькое окошечко черновика, создаваемого в gmail'е. Ты ведь и не думала, правда, что эта волна тебя захватит? Ты не ожидала, что ребёнок словно бы отойдёт на второй план, только бы тебе отстоять этот текст - или отдаться ему, в его вязкие объятия, в его сладостные сети. А если бы Агатка оказалась сегодня капризнее, настойчивее?.. Но она молодец. Может быть, всё-таки она уловила эту мою потребность - быть сегодня немного в другом пространстве.
Вдруг я прихожу к мысли, что, может быть, этот столь частый её возглас «ле!» вовсе не просьба о кормлении, но мольба вернуться к ней целиком? Может быть, не молоко ей было нужно вовсе, а я - вся, со своими мыслями и чувствами, отданными только ей? И вот она взывала весь день, а я не слышала. Стыдно ли мне? Не хочу задумываться об этом. Но хочу, чтобы она поскорее понимала мои просьбы, чтобы она могла сесть рядом за какое-нибудь чтение или писала свой первый дневник, или какую-нибудь историю. Чтобы слово «текст» стало для неё священным, чтобы она понимала: рабочий стол - это моё убежище.
Здесь я должна была бы остановиться, раз день, назначенный для описания, закончен. Но поток несёт меня, и я никак не могу выбраться из него - увязаю, и это так приятно, что я не сопротивляюсь. Да, приятно, попасть в такой плен после бесконечной невозможности писать, после молчания, сковавшего каждый мой нерв. Я начинала, и речь моя обрывалась, язык немел, руки опускались. Но не теперь. Теперь меня несёт поток, и я не сопротивляюсь. Однако есть закон жанра, и скоро я должна буду поставить точку. А ещё есть Агата, которая не позволит мне забыться, как это было со мной раньше, когда текст забирал меня полностью.
Следующей ночью Агата просыпается каждый час. С 00:30 до двух ночи она ест три раза. И потом каждый раз кричит так, будто не ела часа три-четыре. Я нервничаю, однажды очень рассерженно (практически в ожесточении сердца) её укоряю, и она плачет навзрыд. Она очень хорошо понимает, когда я сержусь на неё, и тогда крик её усиливается до истерического, вся она краснеет. Под утро я не выдерживаю и кладу её между нами с Арсением - 2,5 часа она спит совершенно спокойно.
Неожиданно до меня доходит: днём она недополучила от меня эмоционального отклика, а ночью потребовала компенсации. Я опять не услышала свою маленькую дочь. Вот уже два месяца, а я по-прежнему не всегда чутко умею уловить её потребности.
В субботу и воскресенье я делаю всё, только бы она меньше нервничала. Едва она начнёт волноваться, я беру её на руки, я безропотно кормлю её грудью, когда бы она ни попросила (исключая полчаса перед ванной - тогда я отвлекаю её как могу), я говорю с ней, пою, танцую, играю, читаю - всё это я делаю, заглушая в себе желание сесть за рабочий стол и отдаться потоку, убеждая себя, что благополучие ребёнка для меня важнее собственной радости - просиживания за письменным столом до той степени, когда я словно бы врастаю в него, и при этом ещё появляется на свет новый текст.
Когда вечером в субботу мы с Арсением смотрим немало нашумевшую «Аритмию», пока Агатка спит, я думаю о том, как бездарно трачу время. Никакой ценности в этом фильме я не вижу - и отчего был этот ажиотаж: «наконец стоящий отечественный фильм»?
Ночь с субботы на воскресенье пролетает незаметно. В шесть Агатка завозилась у меня под грудью - я не помню, когда взяла её на руки. Она ест недолго, а потом начинает лопотать. Я кладу её в люльку и, присев поближе, поддерживаю беседу. Вскоре Агатка требует, чтобы её взяли из люльки. И мне приходится положить её рядом с собой, чтобы она доспала. Просыпаемся мы с ней в половине десятого - обе в хорошем настроении. Всё воскресенье проходит спокойно.
Агатке исполнилось 10 недель. По этому поводу я испекла кофейный бисквит. Мультиварка справляется с бисквитами превосходно - они никогда не опадают, так что наконец у меня появляется желание их печь. Старая наша духовка только портит идею. Я на этот раз, впрочем, недовольна результатом, но Арсений в восторге. Жаль, Агатка пока не может оценить этого кушанья. Надо бы завести традицию - печь по выходным, говорю я Арсению, потом подключим к процессу Агатку. Он радостно поддерживает моё предложение.
Агатка уже довольно уверенно держит голову и много-много лопочет. Второй кризис, кажется, миновал. Правда, Агатка продолжает есть через каждые полчаса днём (исключая прогулку) и через каждый час с восьми до полуночи. Возможно, так она гасит тревожность. Теперь нужно ждать третьего младенческого кризиса.
Мой личный кризис, кажется, продлится ещё долго. И всё-таки я решаю (в десятитысячный раз) вернуться к работе и к собственным недописанным вещам. Для этого, в конце концов, у меня есть ночные относительно спокойные часы.
Окончание: Часть 2