Владимир Гершуни. Сверлибр. (Продолжение-2.)
В полном и окончательном виде публикуется впервые.
Из архива А. Белашкина.
Подготовка текста и наброски примечаний выполнены
А. Белашкиным, Г. Лукомниковым, И. Ахметьевым.
Мнение редакторов не во всем совпадает с точкой зрения автора.
Начало. Продолжение. Продолжение-2. Окончание.
_______
Итак, уже и не соль земли, а с о л ь с о л и! Никто из них, кроме Павловского, открыто не провозглашал требование для себя спецпривилегий и сверхльгот, но таили эти вожделения многие. Тут подразумевалось, в частности, право отбросить брезгливость в средствах, когда угрожает долгий тюремный срок или еще какие-либо жизненные неудобства для собственной драгоценной персоны. В числе средств значились полюбовные сделки с КГБ (эвфемизм ― «право на капитуляцию»). Нам знакома длинная вереница личностей, кроме уже обозначенных здесь, успешно применивших на практике сие средство. Надо заметить, что опять-таки один Павловский во всем паноптикуме горделиво и агрессивно отстаивал это свое сверхправо ― в отличие от Горбаневской, он не лукавил и никого не надувал, все в нем дышало уверенностью, хоть и «без этакой лихой удали, незамысловатости и группового лакейства». Закавыченное ― цитата из упомянутого открытого письма (1980 г.), где под н е з а м ы с л о в а т о с т ь ю разумеет он глупость или простоту коллег внеэлитарной категории; им же приписывается г р у п п о в о е л а к е й с т в о ― стадное исполнение принципов оппозиционной морали, в том числе презрение к капитулянтам, тогда как избранники природы (соль соли) ― вне толпы, а их презрение направлено и на толпу, и на ее принципы. Вот за что следует отдать ему должное ― «элитарному» нарциссу: тихое расслоение диссидентства, н е к о н с т и т у и р о в а н н о е до Павловского, распад на кланы избранных и на «плебс», впервые им было декларировано впрямую (хоть и частично), пусть даже и на основе его шкурных забот. Зато как откровенно и открыто! И это мне тоже в нем нравилось. В отличие от плохих актеров, например, Максимова с его бездарно разыгрываемыми истериками из-за океана («Югославия ― боль моя!» О России в нем уже и в театральном плане ничто не болит, иначе давно бы вернулся в нее) или парижанина Егидеса, уже лет двадцать пять меняющего личину за личиной, чтоб только выбиться в лидеры; в отличие от еще многих неискусных лицедеев и имитаторов ― Павловский не унизился до этого непрофессионализма. Для него Россия и мир ― блатхата, где он прямо требует свой воровской кусок. (См. словарь жаргона Д.С. Балдаева и др., 1992 г.)
С фраерами он не церемонится при дележке общаковых средств ― по воровскому закону фраерам не положено. К его рукам немало прилипло в начале 80-х, я об этом скупо упомянул в газете «Сегодня», 5.04.94.
Словом, если припомнить первых нюдистов раннекоммунистической эпохи, выступавших в одеждах Адама и Евы с лозунгом «Долой стыд!», ― сравнивая с ними вполне экипированных из демократического гардероба «лучших из лучших», мы заметим лишь ничтожную разницу в лозунге последних: «Долой брезгливость!»
…И все же очаровашка-Глеб вынужден был что-то и скрывать от коллег, и его экзотические претензии, аппетиты, вожделения не были обеспечены комфортом полной открытости. Из-за этого порой сдавали его крепкие нервы и с поводка срывались раздражение, неприязнь, а то и ненависть к тем, кто не считался с упоминавшимся выше принципом (тут уж поистине стадным) ― помалкивать о нечистых делах, наблюдаемых в стаде. Например, о людях, нечистых на руку.
Немного отступя назад, дополню пассажи о ненависти дочки падшего лидера и Горбаневской. Если первая затаилась после щелчка от моего лопнувшего терпения, то к а з а н с к а я м у ч е н и ц а вообще никогда своей ненависти не выдавала «в лоб». Заправляя в «Континенте», свою неприязнь к героической Юлии Вознесенской она утоляла тем, что стихи Юлии застревали в зудящих ногтях редакторши и не попадали в журнал, вероятно, растерзанные ногтями. За несколько месяцев до отъезда из СССР Григоренко написал большую статью, страниц на двадцать ― я уже упоминал о ней. Я был одним из трех ее читателей. В ней шла речь, в частности, о травле Л. Копелева континентовцами, и в связи с этим о том, что люди, которые слабо показали себя после ареста, не могут преодолеть в себе невольной вражды к тем, кто вел себя достойно. Генерал писал, что этим и объясняется отношение заправляющих в «Континенте» личностей к Копелеву, ибо в редакции есть люди с плохим тюремным прошлым. Петр Григорьевич мне говорил, что имел в виду, в частности, Горбаневскую и Марамзина ― одного из авторов журнала. С возрастом генерал размягчался душой, становился все сентиментальнее. А бывал он некогда жестким, наблюдая нечестие, игру тартюфов. Еще до того, как была написана статья, канувшая в захоронку, он комментировал по-своему участие Горбаневской в демонстрации семерки (или восьмерки) на Лобном месте 25 августа 1968 г. «С ребеночком пришла, ― говорил с ухмылкой. ― Всех можете бить, калечить, рвать на куски, только меня не троньте ― я ведь кормящая мать». Я был полностью солидарен с бывалым воином и мудрецом, а ныне все больше убеждаюсь, насколько проницательно вглядывался он в мутные души добытчиков из нашего паноптикума. Когда «мученица» приезжала в Россию, чтобы напомнить о своих заслугах, ее коллеги по московско-парижскому клану устроили ей и выход на ТВ, и чествование в «Мемориале». Она рассказывала о своем участии в акции на Лобном месте. Утверждала, что спектр (или диапазон) предположений ― чем обернется для них дерзкий вызов режиму ― был широк; чуть ли не до убийства на месте. Это была ложь. Мне она не раз говорила и писала в бутырские месяцы, что всегда стремилась к минимальному риску, то же говорила и Валерии Новодворской в Казани (кроме прочего: если б знала, что за нашу деятельность могут применять высшую меру ― никогда бы на это не решилась) ― и ничего в этом нет зазорного, человек волен выбирать себе дорогу бедствий или процветания, идти на большой или малый риск, или вовсе избегать риска. Но подло же десятилетиями надувать людей (сначала близких, а потом и миллионы, с использованием средств информации, чьей-то глупости, чьего-то неведения, чьей-то плохой памяти)!
В историю «Хроники»XII она также вторглась со своей ложью, уже все меньше оглядываясь на свидетельства тех, кто еще помнит. Из всех ее публикаций, выступлений, интервью мне было видно, что она избегает в н а г л у ю приписывать себе монопольную инициативу основания «Хроники», ибо нет и не может быть человека, который бы это подтвердил. Хоть многие, касаясь этой темы, повторяли друг за другом, будто она была единственным редактором, издателем и основателем «Хроники» (повторяли друг за другом, не догадываясь, что первой в цепочке распространения версии стоит Горбаневская), но сама она долго соблюдала осторожность, оставляла мостики для заднего хода и всегда могла оговориться: просто не считала возможным до какой-то поры рассказывать всё. Только однажды мне попалось в ее интервью Джону Глэду нечто, похожее на окончательное утверждение себя в монопольном праве: «…была в 1968 году редактором-основателем "Хроники текущих событий"». Но и тут мостик для отступления: если ей напомнить о втором редакторе-основателе, то может последовать ответ, что, так себя называя, она не сказала, что была е д и н с т в е н н ы м редактором-основателем.
Вторым редактором-основателем был Илья Габай. Он погиб в октябре 1973 года, поэтому не было причин ― конспиративного, этического и еще какого-либо характера ― скрывать это от общественности и от истории. Но бешеное честолюбие вело ее тропой мародерства. О роли Габая, которому принадлежит и сам замысел этого издания, и участие в его основании, редактировании, формировании рубрик, не раз говорили и писали его друзья, кое-что опубликовано (Г. Федоров, Б. Шрагин), но весьма скупо, без подробностей. Некоторая часть переписки и устных свидетельств оказались в моем распоряжении, и я уже несколько раз оглашал все это в разных докладах. Основное из оглашенных сведений шло под запись и в недолгом времени будет обнародовано. (О рубриках, впрочем, Горбаневская как-то и сама сказала, уже в Париже, что были ей подсказки и рекомендации. Разумеется, без имен.)
Ну, еще один иллюстративный эпизод ― и довольно на этот раз, а то меня от припоминания этого пахучего обилия уже поташнивает.
Кажется, в связи с 10-летием «Хроники» (1978) Горбаневская опубликовала очередные сведения о своей работе над «Хроникой» ― разумеется, единоличной. Удобен же ― и тесен! ― был круг запретов и самозапретов, особенно на имена. Можно в этом круге удерживать десятилетиями, и по сей день, десятки имен, чтобы вне круга м о н о п о л ь н е е д ы ш а л о с ь честолюбцам и фальсификаторам. Иные имена хотели бы они, по-сталински, вовсе аннулировать, как Горбаневская ― имя Габая, ее соредактора первых выпусков «Хроники» (пока она не оттерла его умелыми локтями), ― а Виктора Красина ― и вовсе, напрочь вымарать, где только это возможно. С этим именем и получился у нее большой прокол.
К счастью, работали все эти десятилетия тишайшие летописцы, и ныне еще не спешат они с выходом на публику, но и без летописи многое всплывает. В частности, по причине плохой памяти лгунов Горбаневская отрицала в упомянутой публикации участие В. Красина во встрече в 1968 году группы правозащитников под Москвой, где именно Красин выступил с докладом и среди разных проблем выдвинул вопрос о регулярном правозащитном издании. Горбаневская утверждала, что редактировать «Хронику» было доверено ей, и что из участников той встречи она может назвать ― «с печалью» ― только Илью Габая. То есть назвать его как свидетеля. О том, что организовать выпуск этого издания и вести работу дальше доверили и ей и Габаю ― об этом у нее ни слова. Когда П. Литвинов упрекнул ее в искажении подлинных фактов ― Красин-то был докладчиком, ― она заявила Литвинову, что, дескать, лучше «пусть так и останется», т.е., по сути, его надо исключить из реальности ― прошлой и, значит, дальнейшей. Но в 1993 году, отмечая 25-летие «Хроники», «Огонек» опубликовал очерк А. Даниэля, из которого явствует, что был-таки Красин на подмосковной встрече. Подробностей добавили бы здравствующие участники той встречи, если захотят. А нет ― расскажут летописи. В очерке А. Даниэля многое напутано, зато восстановлен в реальности Красин. Но вот, диковинным образом, и здесь исчез из реальности Габай ― его имени нет среди участников встречи! «Огонек» №19 ― 20 вышел в середине мая, а в апреле одна из консультанток Даниэля ― Горбаневская ― гостила в Москве. Даниэль ― не тот исследователь, которого можно морочить, однако его принадлежность к московско-парижскому клану несомненна и временами проясняет его не вполне внятные аргументы о его «внутреннем убеждении», на котором он основывается, или: «Я использовал свидетельства участников…» (конечно, исключая В. Красина и тех, кого уже нет; а Красин долго был в Москве, включая те весенние месяцы).
Главная из трех встреч инициативников проходила в городе Долгопрудном, в конце февраля, на квартире родственников П.Г. Григоренко, а не на «даче Костерина», как сказано у Даниэля. (А.Е. Костерин, кстати, сам был на той даче чуть ли не на правах гостя, да только не в конце февраля ― не сезон!) В Долгопрудном и принималось решение о правозащитном издании, первый выпуск которого появился ровно через 2 месяца. На даче же, снимавшейся потомками Артема Веселого ― в Витенёве, что в двух с половиной часах езды от Химок на речном трамвае ― собирались тогда уже, когда вполне дачная погода позволила совещаться на природе, но гроза с ливнем вынудила инициативников укрыться под дачной крышей. На той встрече не было ни Горбаневской, ни Габая.
У П. Якира была завидная память! У Красина тоже с памятью все благополучно. И у Петра Григорьевича до известного времени память была в полном порядке (женщина-психолог ― та, которая кисло отзывалась о Добровиче ― с восторгом рассказывала мне, как при профессиональной проверке памяти генерала не могли они надивиться).
_______
Превозмогая отвращение, упомяну все же еще один из множества не открытых публике эпизодов. Полагаю, что в подмосковном архиве КГБ, где размещена страшная коллекция «стенограмм жизни» многих из нас ― так назвал это проф. Илизаров, побывавший в том архиве в 1991 году ― в недалеком времени перебывают все, кто запечатлен там в просвеченном состоянии (через разнообразные прослушки, видео и пр.), ибо каждый имеет право с помощью этой гнусной кухни, раз уж она есть, освежить свои воспоминания. Лично меня интересует, кроме прочего, запись телефонного звонка Ирины (Арины) Жолковской-Гинзбург 29 апреля 1978 года. Я спросонок никак не мог понять ― что за срочность? Она спустилась со своего 10-го этажа к автомату (телефон ее был выключен по указанию КГБ), чтобы меня известить, что мои поправки и замечания к «Архипелагу» приняты. (Почти все они, действительно, учтены в издании 1987 г. Попали туда и мои дополнения 1975 года.) «Архипелаг» и его автора она впрямую не называла, но последний недоумок ― и тот бы догадался, о чем идет речь, не говоря уж о том, что речь эта исходила от д о в е р е н н о г о л и ц а вермонтского «изменника Родины». Она, доверенная, ко мне относилась с той же ненавистью, что и Павловский и другие упоминавшиеся, и причины были именно те, что и у Павловского ― когда «чует кошка» и т.д. Да еще добавлялась скрытая досада ее на то, что не удавалось ей сунуть мне хоть какую-то малость из того фонда, которым она ведала, ― никак не удавалось ей это «для галочки». От вермонтского корифея ничего я не взял, кроме части его прямых долгов. Роль «негра» мне привычна с детства ― таким уж удался, ― а получив за эту роль вознаграждение, я бы перешел в категорию «шестерок». Я уперся, чтобы этого не допустить, и вот неприязнь «двора» росла от года к году. У Жолковской неприязнь выросла в ненависть, и поводов к этому, кроме описанного, еще было предостаточно. Ее ненависть довела до предательства ― с т у к а ― и провокации, чем и явился ее звонок 29.04.78. Было установлено (оперативными средствами) мое сотрудничество по работе, квалифицированной по 64-й статье («измена Родине»). Через день, 1 мая, в центре Москвы ― на Арбате, мне устроила небольшой мордобой бригада-тройка, узнаваемая по всем ее признакам и проявлениям, привычным и стандартным. Они прикидывались пьяными, а со мною была молодая женщина с 8-летним племянником ― это связывало руки, но все же я в р е з а л двум филерам по разу, а сам с неделю носил на лице рубец. Когда зашел к Жолковской с этой отметиной, она уже знала о происшедшем, и я спросил о причине ее столь срочного звонка. Я впервые наблюдал ее бегающие глаза, растерянность ― а это было уникальное зрелище при ее неизменной самоуверенности, сдобренной наглостью и вспышками истерики, когда ее в чем-то уличали. Среди интеллигентной публики это успешно срабатывало.
Ее претензии ко всему свету, притязания на особый статус среди людей куда как далеко превосходили те, что предъявлял Павловский (в этом тоже наблюдалась некая иерархия величин из сумм аппетитов и возможностей). Развращенная бесконтрольностью и интеллигентским попустительством, она после отъезда из СССР явилась ко «двору» со всеми своими замашками и притязаниями ― и ей был дан «от ворот поворот». Дан был теми, под чьим прикрытием она борзела, используя не один раз имя Солженицына в качестве орудия шантажа (очевидцами могу назвать, в частности, М. Ланду и С. Ходоровича).
У кого-то уже, наверно, глаза лезут на лоб от этого чтения. Да-да, это оно ― то самое благородное воинство правозащитников, среди которых перечисленные на всем протяжении этих страниц нечистые на руку или в помыслах (часто это совмещалось) если и не задавали тон по всему пространству сообщества, то развращающее влияние оказывали на многих, и оно было разнообразным. К примеру, однажды Жолковская захотела журнал «Поиски» взять под свой контроль, благо «мощностей» для этого у нее всегда хватало. Золотая рыбка по-разному настраивала мысли рыбака и его старухи. Таких рыбаков, как старик у Пушкина, было среди нас много больше в сравнении с оборзевшими старухами, но последние потихоньку множили себе подобных. И вот захотела она распоряжаться в наших «Поисках» и, естественно, убрать из редакции меня, т.к. мое участие в работе исключало для нее возможность командовать и, по уже проявившимся было признакам, подчинить журнал своим фамильным и клановым интересам. Она действовала тихо, но всё же грубо, поскольку принадлежала к категории неумных толстосумов, полагающихся именно на это свое оружие и поэтому не напрягающих мозг для изобретения тонких интриг. Я позже узнал, что кто-то из коллег заколебался (Павловский без колебаний соглашался на такую плату спонсорше), но не был в большой обиде ― даром такие «спонсоры» ничего не делают, а журнал должен был выживать. Как-то обошлось без жертвы, требуемой за финансовую поддержку, но присутствие спонсорши где-то вблизи я ощущал с тех пор постоянно. Мне стало несколько д у ш н о в редакции… Таких случаев было много ― когда беспринципные интриганы использовали свое влияние, преимущество, чтобы вклиниться в чьи-то добрые отношения, внести раздор. Случалось, они даже вмешивались в чужие интимные отношения, когда эти отношения в чем-то мешали их планам и расчетам.
Ну что, довольно? Достаточно?
Все было в стане нравственного противостояния режиму. Даже это. Были кланы с их спецификой ― в том числе и в моральной сфере. Были и альфонсы, и корыстное сводничество, и платные клеветники ― для компрометации неугодных, и дезинформаторы ― отнюдь не только для добрых целей (сбивать с толку КГБ, стукачей), но и для «внутреннего употребления»… Но довольно, довольно.
Долой иллюзии! И хватит надувать миллионы людей. Нынче много еще их процветает ― всяческих моральных рантье. Пусть процветают ― но не за счет прошлых заслуг всего движения, да хотя бы и собственных заслуг. Вот и пришлось смыть грим с Павловского, а за ним и прочие гримы ― когда одни уже стали или становятся с п е л ы м и предателями дела российской демократии, другие же п о с п е в а ю т ― и нечего ждать, когда корыстолюбцы, опрокидывая все принципы и приличия, примутся всей ватагой наносить удар за ударом в наши спины, выслуживаясь перед подпольным КГБ и их союзниками со свастиками. И хватит о них молчать, ибо на общее молчание они очень надеялись. Теперь-то им самим уж самое время помолчать, и в России, и в эмиграции, откуда остервенело оплевывают нашу свободу (им-то она ни к чему), соревнуясь в оплевывании с коричневыми. Наше молчание их развратило так, что дальше некуда. Нечего сомневаться, что все здесь описанное вызовет удесятеренный взрыв их ненависти ― настолько свыклись они с уверенностью, что никто уже не напомнит об их прошлых делах. И, может быть, не напомнил бы никто, если б не их нынешние дела ― прямое продолжение прошлых, ибо в подоплеке и тех и других все та же корысть, те же притязания на особый статус.
И что же, за эти их вожделения мы должны заплатить нашей едва обретенной свободой? Нет уж, господа, не будет этого размена! Так что извольте дать волю вашей ненависти. Она многим из нас уже знакома и привычна, и она всегда мне напоминала ненависть уголовников к их жертвам. В юридическом лексиконе это ― потерпевшие, а уголовники свободнее обращаются с языком: у них потерпевший ― терпило. Есть и еще синонимы: пациент, лох, фофан (этим словом именуют также бушлат, фуфайку, телогрейку), карась, ворона, одно из значений слова фраер…
К чему столько синонимов? Кстати, еще одно соображение, согласно которому рано или поздно пришлось бы рассказать о б л а т н ы х правозащитного стана: мы, прочие, для них были фраера, лохи, которых надо использовать в своих целях, маскируя их под общегражданские. Блатные (еще одно «кстати») не считают своим долгом быть солидарными с «мужиками» в защите мужицких интересов (а то и общеарестантских), когда это чревато репрессиями: «Да не хватало еще из-за фраеров страдать!» И последнее «кстати» ― чтобы расстаться с этим сюжетом (не насовсем, а на этот раз): в одном из писем Горбаневской, полученных мною в Орле (весна 1971 г.), она неосторожно проговорилась о Габае, что считает его лохом. Формулировки были, разумеется, другие, но картина была именно та. Попользовавшейся его беззаветным служением делу, ей не составило проблемы попользоваться и его безвременной гибелью ― мародерствует она уже 20 лет. В этих заметках я уже заводил разговор о практике преступного мира ― об использовании тех, кого блатные считают лохами, а в частности ― о прекрасном человеке, написавшем мне по наущению Горбаневской (в ее присутствии) нечто, близкое к призыву капитулировать. Это и был Габай. Некоторые из общих знакомых, возможно, еще помнят, как я ему ответил. Тот ответ ― тяжкая гиря на моей совести. Да вот, знать бы всё наперед, хоть на годик-другой… А ей ответил я на все ее охотничьи усилия прямым текстом: «твои письма ― доносы».
...Итак, фофан, карась, дятел, фуцан, сюжет (удивляемся? да, есть в жаргоне и эстетические термины)… Но как в этом ряду синонимов оказалось хлебниковское слово смехач ― тот же терпило?
Словом прошляки футуристы еще до 1-й мировой войны называли эпигонов и традиционалистов. У воров прошляками стали называть завязавших, прекративших воровскую жизнь, ― людей с воровским прошлым.
_______
При общей эстетической бездарности и малограмотности п р е ж н е г о преступного мира, всё же встречаются в его лексиконе и фольклоре ценные «эстетизмы», способные восхитить искушенный вкус. Например ― сверкальцы, т.е. бриллианты и вообще драгоценные камни. Или гермес ― опытный пожилой вор. Бонмо, скрыня, кливер, вертеп, скоморох, скиф, Рубикон, Водолей. Последнее означает «лектор, агитатор». Блестяще? Кливер ― галстук. Метко? Есть сходство с треугольным парусом? И так же любое из множества знакомых слов, ― их значения эстетически, юмористически или сатирически спроецированы на другие, шифруемые.
Особенно много слов-сверкальцев появилось в жаргоне в последние десятилетия. Причины ясны. И эстетический уровень общенародный поднялся несоизмеримо с прошлым, и в преступном мире множество людей с высшим образованием, даже с учеными степенями (не хочу отвлекаться на новый сюжет, а то поведал бы о своих наблюдениях в тюрьмах 70 ― 80-х годов). Особое значение имеет и то, что немало заметали при Брежневе людей из богемы. Заметна также значительная политизация жаргона и фольклора тюрьмы и зоны. Во всем этом можно убедиться, листая «Словарь тюремно-лагерного блатного жаргона» Д.С. Балдаева и других. Это лучший из всех вышедших ныне словарей жаргона, но и в нем немало промахов и упущений. Большим его достоинством считаю обилие в нем старорусских слов, ушедших из литературного и разговорного языка, но продливших свою жизнь в жаргоне, ― многие при этом остаются семантически сохранными.
(Окончание следует.)
--------------
XII«Хроника» ― здесь и далее: «Хроника текущих событий», ― самиздатский правозащитный информационный бюллетень (1968 ― 1983).