Владимир Гершуни. Сверлибр. (Продолжение.)
В полном и окончательном виде публикуется впервые.
Из архива А. Белашкина.
Подготовка текста и наброски примечаний выполнены
А. Белашкиным, Г. Лукомниковым, И. Ахметьевым.
Мнение редакторов не во всем совпадает с точкой зрения автора.
Начало. Продолжение. Продолжение-2. Окончание.
_______
Кто-то спросит, почему я в иллюстративной части из всех эмигрантов особое внимание уделил Добровичу и Горбаневской. А еще вернее ― именно ей, т.к. с первым все ясно. Почему ей, а не тем, кто ринулся в объятия солидарности к фашикам после 21 сентября [1993 года. ― Ред.]VII, особенно же ― после мятежа (опять им не повезло, снова рухнула надежда на гибель российской свободы). Ведь Горбаневская, наученная августом 1991-го, на сей раз, кажется, отмолчалась, когда заливались от возмущения стрельбой по коммунофашистам не только маразматик Егидес, неврастеник с претензиями Максимов, сталинский сокол Зиновьев, но и аполитичный Синявский, демократ со стажем Литвинов, еще более последовательная демократка Юлия Вишневская, законник до мозга костей Чалидзе и т.д. и пр.
Да потому Горбаневская, что я ее знаю лучше всех других, о чем сказал выше, и меня ее осторожное молчание не обмануло. Но главное ― она, в отличие от перечисленных и других, которых не упомнишь, многократно присягала на верность России. У меня сохранилась вся наша бутырская переписка. Вот ее слова, повторенные, кажется, вслед за Ахматовой (или ― под Ахматову): «Я не покину Россию, я хочу быть частицей голосовых связок ее полузадушенного горла, когда это горло стонет и даже когда оно молчит». (Не ручаюсь лишь за знаки препинания ― местами стерся карандашный текст.) Эту присягу она и после повторяла ― даже тогда, когда потихоньку начала паковаться в дорогу. В Париж.
И еще одна причина. Подобно той дочке падшего вождя диссидентства, она возненавидела меня ― и по той же причине. Выбравшись на свободу уже описанным способом ― вылизыванием чекистских сапог (не только в период ее известности, но и в первый ее арест, когда, кроме слезного покаяния, она, в обмен на ее освобождение, написала донос на Леонида Черткова и еще одного товарища ― они получили сроки), ― оказавшись на свободе в жутком состоянии, раздавленная и растоптанная теми же сапогами, поклявшаяся им, сапогам, больше никогда не выступать, не «возникать», теперь она должна была любыми путями восстановить, сколько можно, ну хоть частицу былого престижа. Ее честолюбие жаждало сатисфакции, но свою драгоценную персону, свою свободу она не собиралась ставить на кон. Реставрировать престиж она решила с помощью надувательства всех и вся, а сатисфакции требовала не у тех, кто топтал сапогами ее амбиции, а у недавних коллег и товарищей, которые не дали себя топтать. Тут она превзошла дочку диссидентского кумира, которая лишь прыскала ядом в сторону нерастоптанных. Горбаневская же домогалась у нас, чтобы и мы спрыгнули в ту яму, где оказалась она сама. Не у всех, конечно, а у тех, домогалась, кто казался ей доступнее. Она возмущалась, что семейство П. Григоренко жестокосердно поддерживает его бескомпромиссное поведение в спецпсихушке вместо того, чтобы склонять его к смягчению этой позиции. Со мной же ― еще проще: полагая почему-то, что имеет влияние на меня, и чуть ли не авторитет (и это ― после всего, что узнал я о ней за время после нашего бутырского общения!), она принялась бомбить меня письмами, настаивая на моей капитуляции. А письма читали гебисты оперчасти и врачи спецпсихушки. Она и им написала: «Граждане врачи!» ― и предлагала себя им в помощники, по существу даже на роль загонщицы в их садистской охоте. Письма, адресованные мне, я вывез из Орла в 1974 г. Люди, побывавшие в спецпсихушках, прочитав, признавали их провокационными и равными доносам. Она словно боялась, как бы меня не выпустили без капитуляции. Ей всеми неправдами хотелось меня столкнуть, единодушно с чекистами, в яму, в которой оказалась сама. Это была одна из частей ее программы «сатисфакции». И мне говорили спецмедики: ваши, мол, друзья желают вам добра, но вы ни с кем не хотите считаться ― уперлись, как дерево, и так сами подтверждаете своим поведением верность диагноза. Они это объясняли параноидным упорством и отсутствием критики. Да еще отыскалась пара чудаков, написавших по ее наущению призывы к капитуляции. Один из них прямо ссылался на нее и уведомлял меня, что пишет у нее дома. И в эти же недели она писала мне об этом парне ― насколько-де он неумен и прост. По традиции преступного мира, она использовала простаков и над ними же посмеивалась. А творческие люди, в самом деле, большим умом не отличаются во всем, что относится к житейским путаным делам. Откуда было знать этому замечательному, добрейшему парню о ее потаенных мотивах и расчетах? О ее жажде «сатисфакции»? Когда архивы станут доступны всем, я узнаю ― на сколько растянулся срок моего заключения в спецухе после ее почтового штурма. Уже делал заявку некоторым архивистам, но они не спешат. А может, и не могут?
С надувательством всех вокруг себя ей оказалось проще, чем со мной, ― окружение состояло преимущественно из людей творческих, с малым опытом и с большой простотой, а главное ― жалостливых. Немногие, кто знал о ее методах самовызволения из спецухи, легко соглашались с ней, что это ― единственно правильный путь, как она настаивала в разговорах с ними, немногими, а также в письмах ко мне в Орел. Ссылалась и на некоторые авторитеты ― мало что знавшие, впрочем, о тонкостях специфики спецлечебниц.
«Все без исключения признают мое поведение единственно правильным, ― писала она (подчеркнуто ею), ― в том числе такие бескомпромиссные люди, как Тошка <Якобсон>, Лариса и Юлик Д<аниэль>…» По выходе на свободу я мог это проверить у людей, доступных мне в тот период. Лариса Богораз это опровергла. Н. Солженицына писала мне, что впервые узнала о «единственно правильном» способе только из моего запроса. То, что А. Солженицын будто бы советовал мне выходить «любой ценой» ― так передавала мне Горбаневская, якобы от него, ― его жена также резко отрицала. Сам он тогда на мои письма отвечал лишь приветами через третьи уста, но записка Н. Солженицыной у меня сохранилась (получена осенью 1975 г.). Я назвал трех из многих, около которых она (Горбаневская) п а с л а с ь. Из тех многих, повторяю, знали о ее «единственно правильном поведении» ― единицы. Ее ложь частенько выходила из тех границ, которые мешают проверить достоверность сообщаемого и которых придерживаются осторожные лгуны. Она лгала напропалую, надеясь на авось. Долго не мог я понять, зачем ей понадобилась нечистая легенда о нашем интимном приятельстве, тогда как мы были едва знакомы и только в Бутырках сыграли подобие романа ― двое из сотен пар зэков, заводивших переписку разными способами, чтобы скрасить тюремные будни. Наш вариант был разве несколько интеллигентнее тех, что играли уголовники с их эпистолярными трафаретками, наподобие: «Пишу письмо, рука трясется, кровь горячая кипит, моя душа к тебе несется, хочу с тобой поговорить…» У нас было иначе. Я выволакивал из памяти сотни строк Мандельштама, Цветаевой… (долго перечислять), чтобы она и ее сокамерницы могли поднять свой дух над многообразным маразмом и смрадом советской тюрьмы. Она мне посылала только свои стихи. В ее длинных записках меня кое-что повергало в недоумение. Следователь Акимова задерживала ее письма домой ― как было заведено: переписка допускалась только после вынесения судебного приговора или определения. (Эх, руцкие-макашовы-баранниковы! Вам бы распевать от счастья в Лефортове.) Но ей думалось ― и она мне писала, что Акимова накапливает ее письма «себе на старость», когда трудно будет ментовке жить на одну пенсию. Манию величия наблюдал я у юных психопатов, но и они, взрослея, скромнели, блюдя приличия. Ей же было 34 года. Однажды она запросила у меня люминал ― «возможно большее количество». Я уточнил ― какое именно; оказалось, таблеток двадцать. Зачем? «Только ни о чем не спрашивай, раз я прошу, значит нужно…» Я решил послать 5 таблеток. Нельзя темнить с человеком, к которому мы обращаемся за услугой. Когда ее подружку, Иру С. (кажется, дочь известного тогда профессора МВТУ им. Баумана) отправили на этап, Горбаневская открыла тайну: люминал был нужен Ире ― хотела свести счеты с жизнью, и старшая подруга взялась ей помочь. А повод к столь мрачному решению был смехотворным: родители Иры отправились в Болгарию по «горящей» путевке, поэтому свидание с нею отсрочили до возвращения (свидание давали раз в два месяца, оно не пропадало, а только отодвигалось на месяц). Ире было обидно. Ей было 19 лет, у нее был годовалый ребенок. И вот, я должен был стать слепым соучастником этого убийства! Заявка на люминал у меня сохранилась, как и вся ее бутырская эпистолярия. Кое-что я цитировал в самиздате, а заявку привел полностью, перепугав многих ее жалостливых доброжелателей.
Попутно замечу, что она не была единственным экземпляром этого рода в галерее правозащитников. Были даже и почуднее, но обо всех писать здесь не хватит места. Я уже писал в газетах о Г. Павловском, который в конце марта [1994 года ― Ред.] прогремел по миру славой платного провокатора (в этом он, собственно, сам признался)VIII ― писал потому, что и его я знал лучше прочих. Написал о Егидесе и еще о некоторых парижанах.IX Но весь этот паноптикум мне не одолеть ― пусть-ка расскажут и другие, кто кого знал ближе. Поразительно, что сей «паноптикум печальный» размещался рядом с А.Д. Сахаровым, П.Г. Григоренко, Г.С. Подъяпольским и другими правозащитниками, людьми высочайших достоинств.
Только пускай не возрадуется г-н Добрович. В паноптикуме нет ни одного душевнобольного, всё это люди нормальные, хорошо знающие, что им нужно, а патологии этих персонажей относятся исключительно к области моральных свойств. Подобных персонажей особенно много среди уголовников, которых ведь не признают ненормальными (даже советские эксперты не признавали ― при всей р а с ш и р и т е л ь н о й т р а к т о в к е снежневцами шизофрении, ее видов, да и всех почти диагнозов). Там, где риск и честолюбие, гонка за славой и за процветанием, да при попустительстве друг другу ― там скапливаются пороки и уродства, порой смахивающие на психические патологии. Разумеется, их носители не стесняют себя и в наши дни.
В последние годы оказалось резко прочерченным различие между людьми из паноптикума и теми, кто добивался свободы ― для себя и для всех, ― но не славы и не корысти. Наш вклад в дело освобождения, возможно, был ничтожным; возможно, что наши усилия вообще ничего не принесли, и годы антикоммунистической и правозащитной работы были только отражением процесса, от нас не зависящего, ― работы Истории. Такую работу творят миллионы, но не сотни, которые оказались «на виду» в силу разных обстоятельств, имели выход на западные средства информации и на международный форум общественного мнения ― а значит, под его защитой, с меньшим риском, нежели безвестные, могли вести работу по обличению коммунистического режима. Кстати, Валентин Распутин, завербованный в осведомителиX, не мог встать рядом с Солженицыным и Георгием Владимовым ― КГБ держал в узде народного печальника, под контролем; но что мешало включиться в антикоммунистическое движение, например, Ст. Говорухину? Почему он принялся сводить счеты с большевизмом, с Лениным только тогда, когда из Кремля позволили? И уж если так опоздал, зачем он столь неприлично претендует на роль духовного лидера новой России, да еще раздражается, когда участники опроса предпочитают видеть в этой роли, в частности, академика Д.С. Лихачева? И еще вот что озадачивает: почему Солженицын из всех кинорежиссеров выбрал для съемок фильма о себе именно этого злопыхательствующего Фому Опискина, неинтеллигентного, безынтеллектного и примитивного?
Итак, жизнь сообщества инакомыслящих протекала не в запаянной колбе, и в общем течении советской повседневности выделялась большей их защищенностью в сравнении с другими, не бывшими на виду. Но всё же рисковали и те и другие. Риск не был гарантией моральной безупречности каждого рисковавшего, зато обеспечивал некую индульгенцию: на многое закрывали глаза, чтобы «не порадовать КГБ» и не сеять смуту в умах единомышленников. Здесь таился критерий отбора, напоминавший Кащееву смерть, скрытую в яйце за семью лесами и девятью долами, ― до нее, казалось иным, никто никогда не доберется. Так оно почти и оказалось. С КПСС и КГБ слетали одежки, одна за другой, смывался грим, ― а табу в стане инакомыслящих не отменялось. До последней весны ― до стриптиза Павловского, моего былого подельника. Паноптикум пришлось потревожить.
Я-то занялся этим раньше. («Об анкетных… вожделениях журнала "Континент"» ― «Поиски», 1981; Открытое письмо редакции «Континента», 1980 г., опубликовано в парижском «Форуме» в начале 1983 г. за шестью подписями; беседа с В. Тучковым в «Вечернем клубе», 1993 г., №107 ― об окружении Солженицына; выступления перед аудиториями в 1991 ― 94 гг.); писали об этом и другие, среди прочих и П. Григоренко, большая статья которого об эмигрантах, особенно о «Континенте», так и нырнула в захоронку на 18 лет ― и по сей день. Читали только трое. Похоронена была эта работа все теми же радетелями внешней благопристойности ― уговорили старого генерала. Пора бы извлечь его мысли из небытия…
Так что табу приходилось нарушать. Но все написанное в прежние годы словно увязало в общем безмолвии, в пугливом или застенчивом всеобщем отстранении от неприятных проблем, в полном отсутствии реакции. Только коммерческий финт Глеба Павловского, с его «Версией №1»XI и с его проповедью спецморали, взорвал затянувшийся заговор немоты моралистов-запретителей. Видимо, уже скоро перестанут удивляться тому, что иные мемориальцы, Б. Кагарлицкий, М. Зотов, П. Егидес, тот же Павловский и его панельный однокушник Вяч. Игрунов, депутат Госдумы, ну и отпетый холуй КГБ В. Клебанов, оплачиваемый по низшему тарифу, ― все эти и еще какие-то (уж всех не упомнить), прикрытые званием бывших политкаторжан, да еще как бы демократы, ― в периоды внутриобщественных обострений начинают пакостить едва рожденной, совсем еще слабой российской демократии, спешат отметиться в качестве защитников убийц и подонков, готовивших нам массовые расправы и новый супер-ГУЛАГ. Одни создают «движение за демократию и права человека», но радеют лишь о правах кровавых коммунофашистов, собирают в их защиту митинги, ― не для того ли, чтобы те, доведись им дорваться до власти и до нашего горла, засчитали эти авансовые услуги игрокам (в стиле древнейшей профессии)? Другие, в том же стиле, заявляют официальное возмущение и протест против ущемления прав коммунистических организаций и редакций ― но при этом ни словечка возмущения по поводу бесчинств коммунофашистов, молчание, молчание, а в дни мятежа ― вспышка солидарности с ними! «Боюсь я ангелов, ― предупреждал Станислав Ежи Лец. ― Они добрые и согласятся стать дьяволами». Но тут еще и не доброта вовсе, а низкий расчет: демократия не мстительна, ее можно не бояться. Однако и от бешеной своры погромщиков напрасно ожидают они благодарности. Но ведь надеются же! Таков их нехитрый выбор ― тех, кто почитает себя «лучшими из лучших» и «солью соли» (из открытого письма Г. Павловского с претензиями на особые преимущества и моральные льготы для себя и других «лучших»).
_______
(Продолжение следует.)
--------------
VII21 сентября 1993 года ― указ Б. Ельцина №1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации»; с этого дня противостояние между президентом и Верховным Советом РФ резко ужесточилось, что и проявилось в последовавших вскоре общеизвестных событиях.
VIIIЯ уже писал в газетах о Г. Павловском, который в конце марта [1994 года. ― Ред.] прогремел по миру славой платного провокатора (в этом он, собственно, сам признался)… Имеется в виду скандал с публикацией некоего провокационного документа ― «Версия №1» («Общая газета» от 18 ― 24 марта 1994), ― содержавшего план отстранения президента Б. Ельцина от власти, ― и последовавшим признанием Г. Павловского в причастности к его созданию («Независимая газета» от 26 марта 1994). В сети об этом: http://www.anticompromat.ru/pavlovsky/pav.html и http://compromat.info/main/pavlovskiy/versia1.htm . [Найти, где В.Г. об этом писал, дать ссылку (и, возможно, цитату).]
IXНаписал о Егидесе и еще о некоторых парижанах. [Тоже желательны ссылки на соответствующие публикации В.Г.]
XВалентин Распутин, завербованный в осведомители… [Были какие-то публикации на эту тему в прессе начала 90-х ― найти и указать выходные данные (предположительно: журнал «Столица» или газета «Куранты»).] Косвенное подтверждение: в настоящее время В. Распутин является членом общественной коллегии Совета ветеранов госбезопасности, по словам президента означенного Совета В. Тимофеева ("Красная звезда", 7 июля 2006 г.; в сети: http://www.redstar.ru/2006/07/07_07/1_02.html).
XI«Версия №1» ― см. примечание VIII.