Жалеть себя - какая ерунда! Воспоминания о Лотар-Шевченко. (3)
Окончание, ч.3. См 3 части: 1, 2, 3.
Жалеть себя - какая ерунда!
Воспоминания о Лотар-Шевченко
МАРСЕЛЬЕЗА
Все простил я, что мной пережито…
Не знаю, пела ли Вера Августовна в молодости, или вообще, но к моменту нашего знакомства у нее был старчески-хрипловатый голос даже в разговоре. И пели мы с ней только Марсельезу. Она действовала на нее тонизирующе. И если Вера Августовна предлагала: «Давайте споем Марсельезу», значит настроение у нее неважное, и ей надо себя приободрить. Впрочем, это бывало крайне редко.
Она была очень жизнерадостным, даже, я бы сказала, смешливым человеком. Может быть, поэтому один случай запомнился особо.
Незадолго до смерти Вера Августовна, которой было уже за восемьдесят, лежала в больнице после удаления катаракты.
Нужно представить себе этот длинный коридор с чередующимися мужскими и женскими палатами, в самом конце которого был единственный на все отделение туалет.
В палатах из-за постоянной нехватки мест было всегда больше кроватей, чем положено. Они стояли даже посредине, затрудняя передвижение по палате. Там и днем-то немудрено было запутаться, тем более, ночью, да еще после операции на глаза. Вера Августовна всегда неважно ориентировалась, тем более в незнакомом месте. И вот, возвращаясь ночью из туалета, она перепутала комнаты и попала в чужую, да еще, при этом, мужскую палату. Нащупав в темноте «свою» кровать и с удивлением обнаружив, что там уже кто-то лежит, она возмутилась такой наглостью и стала требовать, чтобы немедленно освободили. Поднялся шум, сбежался медперсонал. Решив, что «бабуся» не в своем уме, вызвали «транспорт» и, недолго думая, отправили ее в другую больницу - психиатрическую.
Рано утром в субботу мне позвонил встревоженный Кирилл Алексеевич Тимофеев, профессор НГУ, большой друг и почитатель таланта Веры Августовны, и сказал «Люба, Веру Августовну вчера увезли в геронтологическое отделение городской психиатрической больницы» - и рассказал, как это произошло.
Я заверила, что сделаю все от меня зависящее, чтобы как можно быстрее забрать ее оттуда. В выходные дни было бесполезно что-нибудь предпринимать. Но в понедельник, как только начался рабочий день, я позвонила в приемную академика Г.И. Марчука (он в то время был председателем СО АН) и объяснила ситуацию. Надо отдать должное, мне немедленно выделили «Рафик», и мы с еще одной, тоже Любой и тоже говорящей по-французски, поехали в город.
У меня уже был печальный опыт знакомства с этим не богоугодным заведением. Навестив, однажды, близкого человека, я после долго не могла успокоиться. Со мной было что-то вроде истерики. Я плакала и кричала, что ненавижу всю эту систему, которая позволяет так обращаться с человеком.
Советские «психушки» мало чем отличались от советских же тюрем и лагерей. А если учесть, что там находились душевнобольные, которые ни при каких обстоятельствах не могли постоять за себя, то это еще больше усугубляло ситуацию.
Я так спешила выручить Веру Августовну, что, второпях, проскочила центральный вход и постучалась с тыльной стороны здания. Мне, как это ни странно, сразу открыли, видимо не ожидая с этой стороны чужих. Обнаружив ошибку, дверь мгновенно захлопнули перед моим носом. Но мне уже, что называется, «хватило». Был так называемый банный день. И дверь, в которую я постучала, открывалась, почему-то прямо в банное отделение.
Геронтологическое. То, что я увидела, врезалось в память, как врезаются и остаются в ней навсегда картины величайших художников. Нет более гениального художника, чем Жизнь, и великие только изображают ее в меру отпущенных им способностей и умения видеть. Даже сейчас, спустя столько лет, мне тяжело вспоминать о той картине реальной жизни, которая на один только краткий миг предстала перед моими глазами. В клубах пара, как в замедленной съемке, хаотично двигались какие-то нереальные существа. Не то привидения, не то скелеты: бледные, лохматые, с неверными движениями, с деформированными старостью голыми телами и конечностями, с обвисшей кожей, с безумными или полубезумными лицами. Как «Каприччос» Гойи или химеры Босха.
У меня это, почему-то, вызвало ассоциацию с концлагерями и газовыми (наверное, из-за пара) камерами. И, как я не раз видела в кино, но никогда до этого не испытывала, увиденное вызвало во мне приступ неукротимой рвоты. Я едва успела отбежать к забору.
Когда мы возвращались домой, Вера Августовна была молчалива и подавлена. Потом, вдруг, сказала, что это напомнило ей лагерь. Мы с Любой переглянулись и …запели Марсельезу. Вера Августовна подхватила. Второй куплет мы уже весело горланили, а в глазах Веры Августовны появился знакомый и любимый нами юношеский задор. Молодой шофер время от времени посматривал на нас, и на его лице без труда читалось: «Вот ненормальные! Ехал за одной сумасшедшей, а обратно везу трех». Дорога была длинная, и, в конце-концов, он, видимо, что-то понял, потому что прощался с нами очень уж почтительно.
***
Спустя несколько месяцев, 10 декабря 1982 года Вера Августовна умерла. Видимо та неуверенность, с которой она вообще ходила по земле, после операции на глаза усилилась. Неудачно упав в больничном корридоре, она сломала шейку бедра.
Эта типичная травма пожилых людей была равносильна смертному приговору: беспомощность и полная зависимость от окружающих, неподвижность, пролежни, пневмония…
Лиля Брик, окруженная любовью и обожанием близких, получив такую же травму, приняла чрезмерную дозу нембутала, предпочтя уснуть и не проснуться до наступления такого конца.
Похоронили Веру Августовну Лотар-Шевченко на местном кладбище.
В последний путь ее провожали друзья, поклонники ее искусства, соседи по дому. Гроб ее был усыпан цветами, как некогда, во времена былой славы, весь ее необыкновенный творческий путь. А я наскоро сшила и прикрепила к ее гробу трехцветный французский флаг. Мне хотелось, чтобы эта мужественная женщина, достойная дочь своего свободолюбивого и гордого народа унесла с собой в могилу хотя бы этот маленький символ далекой и горячо любимой Франции.
До последних дней жизни она сохранила молодость духа и оптимизм.
Очень доброжелательная к людям, она оставила по себе светлую память в сердцах тех, кто ее знал.
А закончить мне хочется словами поэта, чьи стихи я использовала в тексте.
Гюнтер Тюрк*, обрусевший немец, толстовец, писал их в тюрьмах, лагерях, ссылке и умер в 39 лет. Они чудом Любви были сохранены и впервые напечатаны почти полвека спустя после его смерти.
Все пережить и все оставить
Без сожаленья за собой,
И, оглянувшись, жизнь прославить
За недостигнутый покой.
Принять, чела не отстраняя,
Все муки крестного пути.
Пригубить уксус, не пеняя,
И не озлобившись уйти…
*) Цитируется по сборнику: Гюнтер Тюрк, «Тебе, моя звезда…». Издательство Новосибирского университета, 1997. Тираж 1000 экз.
Составитель сборника Юлия Лихачева делала его в память о своем отце - Вилли Генчке (1908-1937), арестованном и расстрелянном вскоре после ее рождения.