Обратный транзит в России: недоразвитый нео-тоталитаризм или авторитарный пост-модернизм? (начало)
В ходе экспертной дискуссии, организованной Фондом «Либеральная миссия», ведущие политологи, социологи и журналисты пытались определить новое качество российского политического режима и траекторию его эволюции в последние два года, рассмотреть характеристики режима в сравнительной перспективе и в контексте эволюции понимания типологии авторитарных режимов современной политологией. Является ли новое качество российского политического режима свидетельством движения к нео-тоталитаризму или лишь новой стадией эволюции ренто-ориентированного авторитаризма?
Участники:
Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА, независимый исследователь; Лев ГУДКОВ, директор Левада-Центра; Алексей ЗАХАРОВ, доцент факультета экономических наук НИУ ВШЭ; Игорь КЛЯМКИН, вице-президент Фонда "Либеральная миссия"; Дмитрий ОРЕШКИН, ведущий научный сотрудник Института географии РАН; Эмиль ПАИН, профессор кафедры государственной и муниципальной службы Факультета социальных наук НИУ ВШЭ; Георгий САТАРОВ, президент Фонда ИНДЕМ; Максим ТРУДОЛЮБОВ, редактор-обозреватель газеты "Ведомости"; Екатерина ШУЛЬМАН, доцент Института общественных наук РАНХиГС; Евгений ЯСИН, научный руководитель НИУ ВШЭ, президент Фонда "Либеральная миссия"
Ведущий:
Кирилл Рогов, политолог
Кирилл РОГОВ:
Предмет нашего разговора - обсуждение нового качества политического режима в России. Очевидно, что после аннексии Крыма и войны на Украине мы имеем дело с неким другим режимом. Мне даже кажется, что события февраля-марта 2014 г. можно охарактеризовать как своего рода переворот: принятое в узком кругу решение по Крыму кардинально изменило и внешнеполитические, и внутриполитические балансы, резко понизив вес одних элит и увеличив вес других, бесповоротно отрезало определенные возможности, определило новую траекторию эволюции для позднепутинской России. Впрочем, изменение качества и природы режима началось, видимо, раньше, с 2012 г., с того кризиса, которым было ознаменовано возвращение В.Путина в президентское кресло, и события 2014 г. следует рассматривать как последствие этого кризиса.
Каковы сущностные характеристики этого нового (если он новый) режима или каковы направления его эволюции? Где мы можем расположить его в сравнительной перспективе среди известных нам типов авторитарных режимов? Авторитарные режимы - одно из самых модных сегодня направлений в сравнительной политологии, и кажется, опыт России 2000-2010х гг. добавит нечто новое в общую теорию авторитаризма. Мы наблюдаем историю своего рода «обратного транзита», и интерес сегодня для политолога состоит в том, как далеко мы продвинемся назад по этому пути и насколько устойчивыми окажутся успехи этого политического регресса?
Характер российского политического режима второй половины 2000-х гг. в целом вполне укладывался в рамки концепции "конкурентных, или электоральных авторитаризмов" - режимов, в которых несменяемость власти обеспечивается средствами минимального насилия на фоне относительной популярности режима среди населения. Этот тип легитимации опирался на экономические успехи и не всеобъемлющий контроль СМИ и политической активности. С 2012 г. расширяются как репрессивные практики режима, так и пространство его контроля над масс-медиа и разными аспектами общественной жизни. Принципиально новую роль начинает играть государственная пропаганда. Разрыв с западными ценностями постепенно превращается в идеологическую доктрину или что-то на нее похожее.
Для обсуждения характера и качества происходящих изменений я бы предложил, во-первых, базовую оппозицию тоталитарных и авторитарных режимов, которая была разработана в политологии еще во второй половине прошлого века Хуаном Линцем. Долгое время казалось, что тоталитарная парадигма навсегда осталась в XX веке, но сейчас есть ощущение, что в том или ином виде эта проблематика возвращается в политическую повестку. Насколько можно использовать какие-то понятия концепции тоталитаризма для описания эволюции сегодняшних вариантов авторитарных режимов?
Это не единственная перспектива. Хотелось бы в целом оценить нынешнюю политическую эволюцию в контексте тех типологий недемократических режимов, которые сегодня существуют. Можно использовать, мне кажется, такую важную для многих режимов дихотомию, как «внешняя открытость - закрытость». Например, есть ряд авторитарных режимов, где закрытость является одной из ключевых черт: Куба, Корея, в какой-то степени Иран. Есть режимы идеократические и менее идеократические - это тоже разные способы легитимации недемократического правления. Есть постсоветские авторитарные режимы, которые держатся на своеобразной постсоветской легитимности (здесь часто используют термин нео-патримониализм). Вокруг этих оппозиций мы можем построить наше обсуждение.
Лев ГУДКОВ:
Я думаю, что мы имеем дело с рецидивом тоталитаризма. Это еще не окончательная форма, но нарастают тенденции, которые находятся пока в стадии развития. Эти тенденции не есть нечто принципиально новое, а скорее реанимация и продолжение старого. Поскольку часть тоталитарных институтов оказалась вполне живой, а других образцов и институциональных практик не появилось, в ситуации кризиса легитимности и некоторых экономических проблем идет заимствование, реанимация старых практик и идей в несколько другой композиции.
Концепция «авторитаризма» описывает скорее управленческий сектор и стиль управления, а также технологии господства, чем институциональную систему, и как понятие кажется крайне неопределенным. Тоталитаризм - это более жесткая конструкция.
Что мы имеем в качестве признаков? Во-первых, это сращивание партии и государства: полное подчинение партийной системы государственному аппарату (в нашем случае - Администрации президента). За счет этого достигается полный контроль над кадровыми перемещениями и соответственно управление социальными процессами. Второе - персоналистская система господства. Крайняя централизация принятия решений и, соответственно, легитимности. Третье - всевластие секретной политической полиции, которая действует вне правового пространства. Соответственно, она наделена экстраординарными полномочиями и решает очень много проблем от экономических до управленческих, кадровых, военных и прочее. Еще один признак - это подчинение экономики политическим целям и, соответственно, усиление государственного контроля над экономикой.
Относительно террора - еще одного признака тоталитарного режима. Как мне представляется, это важный, но вторичный, производный признак тоталитаризма. Масштабный террор нужен в отношении сравнительно неграмотного населения. Напомню, что во времена «большого террора» грамотность населения в среднем едва достигала трех классов, поэтому идеологическая проработка была бессмысленна - люди не понимали тонкостей марксизма. Сегодня, при очень высоком уровне грамотности появляются совершенно другие технологии манипулирования общественным мнением в условиях фактической монополии Кремля над информационным пространством. Соответственно, необходимость репрессий, направленных на дисциплинирование и устрашение населения, снижается.
То, что меня смущало раньше, это отсутствие у нынешнего политического режима идеологии. Однако как раз в последнее время масса элементов в этой сфере, которые до того были разрознены, сложились в систему. И теперь вполне можно говорить о наличии идеологии как системы легитимации власти, интеграции населения, охватывающей области и внутренней, и внешней политики. Это - идеология «русского мира» или «разделенной нации», идеология государственного патриотизма, все более и более определяющая деятельность других институтов от системы образования и до суда, политической полиции, экономики и прочее.
То, что эта идеология не носит эсхатологического характера, как другие тоталитарные идеологии, не так важно. В основе всех тоталитарных идеологий лежит некое очень архаическое представление (почвы, расового превосходства, какая-то утопия общинности - религиозной или племенной), реализуемое современными технологическими средствами. В этом смысле обращение к такой архаической идее, как племенной патриотизм или вера в единство происхождения, замещающие классовую борьбу или нечто подобное, как основа политического единства - функционально вполне заменяемые вещи.
Продвижение в направлении тоталитарных институтов обусловлено сильнейшей фрагментацией общества, его дезориентированностью, уничтожением или подавлением любых гражданских посредников. Общество было и так достаточно атомизировано, но сегодня властью предприняты специальные усилия для того, чтобы его структуру предельно примитизировать.
Еще одна причина - очень высокий уровень тревожности и фрустрированности. Это не боязнь политических репрессий, а общий устойчивый страх перед нестабильностью, дезорганизованностью общества, потерей старых институтов. Этот страх формирует спрос на лидера, на патерналистское государство, что и ведет к нынешнему мобилизационному состоянию. И тот уровень одобрения и поддержки, который демонстрируют сегодня опросы, свидетельствует о некоем новом состоянии единомыслия. Насколько оно устойчиво - это другое дело.
Алексей ЗАХАРОВ:
Мне кажется, что в основе идеологии практически всех недемократических режимов, и даже некоторых демократических, лежит учение о существовании внешнего врага, который аксиоматически пытается навредить стране, покуситься на ее территориальную целостность и суверенитет. Некоторым вспомогательным представлением является тезис об игре с нулевой суммой, т.е. наличии в любой ситуации проигравшего и выигравшего.
В идеологии для внутреннего пользования есть несколько очень важных черт. Первый - это отсутствие такой категории, как ценности. Вторая «черепаха», на которой стоит внутренняя идеология, - это учение о том, что демократические институты принципиально не могут работать, по крайней мере, в нашей стране, потому что российский народ не способен этими институтами пользоваться.
Одна из наиболее распространенных классификаций авторитарных режимов выделяет монархии, военные диктатуры, персоналистские и однопартийные режимы. Я согласен с тем, что нынешний российский режим является персоналистским. Есть свидетельства того, что Путин, в частности, сам принимал решение о том, что Крым должен быть именно частью России.
Но главная черта нынешнего режима состоит в том, что лидер пробыл у власти уже 15 лет и, по всей видимости, пробудет еще три года, и еще 6 лет. Если мы посмотрим на статистику стран, где лидер пробыл у власти 24 года или больше (данные по всем странам с 1945 года), то из них всего в 9 случаях это закончилось добровольным уходом лидера (в том числе успешной операцией «преемник», когда полностью недемократическим путем была передана власть, либо уходом по состоянию здоровья), 15 случаев закончились естественной смертью лидера и еще 12 - в результате насильственной смены власти. Еще 8 таких лидеров до сих пор у власти[*]. Исходя из этой статистики мы можем предполагать, что, если не произойдет революции или переворота, то с вероятностью более 50% Путин умрет на своем президентском посту. Поскольку отец Владимира Путина прожил 88 лет, а мать 87 лет, нас, возможно, ждет еще около 25 лет его власти.
Какие особенности у российского режима? Конечно, он является весьма инновационным в плане управления общественным мнением, контроля над СМИ. Это проявляется и в том, как он пытается решить и успешно решает проблему интернета, и в том, как он, используя минимум политического насилия, поддерживает статус-кво.
Один из основных инструментов режима - это борьба с институтом репутации. Это кран от бочонка, который находится в руках Путина: он может налить стакан репутации, и тогда вы будете уважаемый человек. При этом другие источники репутации не приветствуются. И я считаю, что фонд Дмитрия Зимина «Династия», например, пострадал в первую очередь потому, что это был альтернативный маленький бочонок, из которого экспертное сообщество наливало репутацию в маленькие стаканчики. Из-за этого отчасти пострадала Российская академия наук, потому что это был независимый орган. Согласно этой логике, мне кажется, был принят и закон об иностранных агентах: это тоже борьба с чьими-то неподконтрольными репутациями.
Пожалуй, я согласен с тем, что режим движется в сторону тоталитарного. Мы видим некоторые проявления этого: например, человека где-то сажают за то, что он написал стихи про Украину. В моем понимании тоталитарный режим - это режим, который решает за людей, что им можно думать, а что нет. Но при этом мы знаем, что бывают тоталитарные режимы намного более жесткие.
Дмитрий ОРЕШКИН:
Можно согласиться, что есть признаки нарастающего тоталитаризма, если толковать этот термин широко. Но в целом я бы определил существующий в России политический режим скорее как гибридный. Мы видим целую серию гибридов: гибридная война - то ли она есть, то ли нет, гибридная державность, гибридный тоталитаризм.
Какие сущностные черты важны? Советский стиль жизни, когда слова и образы важнее эмпирики. Виртуальный «подъем с колен» важнее падения доходов на фоне роста цен, снижения уровня и качества жизни, реальной свободы передвижения. На повестке снова «духовная» компенсация материальных провалов. В том числе - реального размывания государственных институтов. Теряют смысл выборы как практический механизм влияния на власть. А зачем на нее влиять, если она и так идет единственно верным путем - от победы к победе? Независимый суд - зачем он, если есть мудрое и справедливое начальство? Парламент все больше походит на Верховный Совет СССР. Системные политические партии - на нерушимый блок коммунистов и беспартийных.
Ключевой тезис - идеократичность государства. Это любимый термин А.Г.Дугина. Смысл одних режимов состоит в обслуживании граждан. Смысл других - в достижении некоей великой идейной цели, ради которой граждане могут и должны потерпеть. Идеал может быть марксистским, исламистским, нацистским, фашистским (государство-корпорация), чучхеистским, джамахирийским - каким угодно. В теоретически завершенном виде идеократический режим должен опираться на внечеловеческие факторы: основополагающая Идея низводится или прямиком от Аллаха, или вытекает из объективных законов классовой борьбы (истмат), или, как у Дугина, из столь же объективного геополитического противостояния талассократии (атлантизма) и теллурократии (евразийства).
Таким образом лидеры идеократии освобождаются от личной ответственности - они всего лишь скромные выразители воли провидения или объективного исторического закона. Но, с другой стороны, любая критика в их адрес, не говоря о попытках отстранить от власти, сразу приравнивается к ереси, предательству и преступлению против народа и Родины.
Поскольку на самом деле все идеи конструируются на земле, в функциональном смысле идеократия подразумевает наличие некоторой группы профессиональных носителей истины (сакральных жрецов-эзотериков), которые одни ведают, что идейно, а что нет, и ведут за собой профанное население единственно верным путем. С помощью сурового, но необходимого аппарата принуждения - как же иначе. Понятно, ни о какой демократии в совершенном идеократическом государстве не может быть и речи - когда это пастырь советовался с паствой? Не может быть речи и об ошибке в выборе пути - ибо только носители истины могут судить, насколько они продвинулись к великой цели. Не населению же это решать.
У Сталина была почти совершенная идеократия. У Путина - гибридная. Во время переписи населения 2000 г., заполняя графу «род занятий», он указал услуги населению. Шутка. Через 15 лет, аккуратно воссоздав аппарат почти тотального идеологического и политического принуждения, он превратился в эксклюзивного защитника народа от агрессии США. Интересно, как непринужденно КГБ, 30 лет назад преследовавший православие как разрушительную альтернативу единственно верной коммунистической идее («опиум для народа»), переквалифицировался в аппарат защиты и поддержки православных духовных скреп, сакральных истоков, национального кода и пр. Им неважно, какую идею обслуживать. Важно, чтобы она оправдывала и объясняла их несменяемое пребывание у власти. Так в КНДР легко поменяли устаревшую идею марксизма на более удобную идею чучхэ, оставив без изменения главное: структуру удержания власти и привилегий в руках сакрально-эзотерической династии Кимов и близких к ним силовиков.
В структурном и философском отношении это возврат к первобытному синкретизму, когда государство де факто все меньше нуждается в органах, разделяющих сферы компетенции, а язык - в терминах, описывающих это разделение. Картинка мира упрощается: наверху есть лик власти (царь, вождь, национальный лидер), внизу есть лик народа (трудящиеся массы, племя, народ). Все промежуточное - преходяще, зыбко и необязательно. Что такое губернатор, сенатор, судья, министр? Термины тоже опускаются к родо-племенному уровню. В пределе: братья и сестры, братские народы, Родина-мать, отец народов, «мы» и «они». До этого Россия еще не дошла, но четкое правовое понятие «президент» уже сменилось расплывчатым «национальным лидером».
Отсюда несколько реальных разворотов. Географически - разворот к Азии, с Запада на Восток. Особая цивилизация, евразийцы. На самом деле, это продолжение советского тренда, реконструкция султаната: закрывается столица, которая была «окном в Европу», открывается допетровская столица в Москве. Реставрируется «железный занавес» на западном фланге, информационные рогатки, цензура. В эволюционном смысле - разворот к светлому прошлому. Сталинские это образцы или, наоборот, монархические - не суть важно. И те, и другие предельно мифологизированы, вульгаризированы. Так т. Сталин, в зависимости от обстоятельств, позиционировал себя то как борца с кровавым царизмом, то как продолжателя дела Ивана Грозного, Петра, Александра Невского и Кутузова. И никаких противоречий!
Естественно, это ведет к нарастающему отставанию и самоизоляции. Элита терпит, потому что лучше потерять многое, чем все. Население погружается в когнитивный диссонанс: победами полон телевизор, а жить становится все трудней. В перспективе обострение конфликта между группами (и территориями), чьи интересы и приоритеты связаны с европейскими ценностями (Москва, крупнейшие города, Калининградская область) и консервативными азиатскими региональными субкультурами. Власть - это видно по электоральной статистике - все откровенней опирается на азиатский стиль. Чеченская модель «выборов» одобряется и расширяется, европейская модель сжимается и подвергается осаде в урбанизированных очагах сопротивления.
Режим идет вниз, но дна, чтобы оттолкнуться, нет. Легальные механизмы смены или модификации режима через выборы и законную политическую конкуренцию уничтожены. Значит, его смена произойдет в результате либо заговора разочарованных элит, либо вспышки неконтролируемого насилия, связанного с внутренними или внешними конфликтами.
Максим ТРУДОЛЮБОВ:
Я вернусь к классификации авторитарных режимов Барбары Геддес, которая уже была упомянута. База данных, разделяющая режимы на военные, однопартийные, персоналистские, показывает, что военные режимы живут меньше всех, быстрее заканчиваются и с большей вероятностью приводят потом к (плюралистической? демократической?) политической системе. Однопартийные режимы живут дольше всех, и чаще ведут к конкурентной политической системе. Персоналистские режимы реже всего заканчиваются хорошо, они заканчиваются либо «вперед ногами» (смертью лидера), либо конфликтом, связанным с нерешенностью проблемы преемничества. Это самое слабое место таких режимов - отсутствие институциональной схемы передачи власти. И тогда это становится уже творчеством масс.
Я склонен думать, что у нас персоналистский режим. Он движется отчасти в сторону тоталитарного режима, но я не очень представляю себе такое приближение, потому что для тоталитарного режима нужны очень большие ресурсы, очень существенная мобилизация, которую с большим трудом можно представить в современных обществах. Трудно себе представить такие проекты, как строительство «Магнитки», сегодня. Но необходима мобилизация такого порядка, чтобы прийти к настоящему тоталитарному режиму.
Существенное обстоятельство в наших условиях - это наличие большого количества интересов, которые не совпадают с государственными. Тоталитаризм - это «ничего за пределами государства». Но у нас за пределами государства находится очень многое. Сегодня элита прекрасно играет на стороне государства, на стороне Кремля, потому что это ей выгодно. И до сегодняшнего момента не было таких ситуаций, когда этим игрокам было по-настоящему нужно играть в какую-то другую игру.
Важно и то, что значительная часть интересов зафиксирована не только в России. Оффшорный характер экономики важен, любой большой актив имеет два типа гарантий - внутри и вне. Внутри - это некий неформальный набор гарантий за счет личных отношений и связей, который характерен для персоналистских режимов. А за пределами страны - это формальные гарантии собственности. Это существенное обстоятельство, которое держит режим, и полная изоляция будет означать очень глубокие изменения. Потому что исчезновение внешних формальных гарантий создаст гигантский спрос на справедливость, на некоторые механизмы разрешения конфликтов. В идеале это должно привести к появлению внутри страны суда, институтов разрешения конфликтов.
Попытки решить этот вопрос с помощью амнистии пока не дают результатов. Бизнес практически не реагирует на предложение переводить активы в Россию. Так что мне кажется, что сегодня существенным фактором является то, что Россия находится между двумя модернизациями - между западной и, условно говоря, азиатской, и пока не движется ни в ту, ни в другую сторону.
Брюс Буэно де Мескита в своем знаменитом «Руководстве для диктаторов» исходит из того, что логика удержания власти требует перераспределения активов в пользу наиболее лояльного круга. Собственно основная игра - это работа с приближенными, формирование круга победителей. Если говорить о российской ситуации, то, вероятно, внутри правящей группы существует расхождение между двумя стратагемами. Можно стараться расширять пирог, который делится, или не расширять пирог, а просто делить то, что есть. Первая позиция - это идеи Грефа и Кудрина о новой волне реформ. Для этого нужно улучшить инвестиционный климат, создать экономические зоны и т.д. - по списку Назарбаева. Но Путин этого не понимает или считает опасным. Из этих двух направлений больше шансов победить у тех, кто за передел. Путин вряд ли способен согласиться на реформы, и в любом случае это не будут настоящие институциональные реформы. Эта развилка будет усиливать давление внутри системы, выбор в пользу передела будет вести к увеличению конфликтов и будет подвергаться постоянным испытаниям способность лично Путина решать эти конфликты.
Георгий САТАРОВ:
На мой взгляд, тенденции последних двух лет - это просто ускорение тех тенденций в эволюции политического режима, которые начались больше 10 лет назад. Такое ускорение связано с тем, что вдруг начали рушиться какие-то механизмы устойчивости режима. Модель, которая в результате формируется - это то, что в институциональной теории называется модель рентной экономики (rent seeking economy), модель централизованного регулирования доступа к ренте (в 2000-е гг. появилось немало работ на эту тему). В 2000-е гг. объем ренты в России начал резко расти, и довольно быстро начала развиваться система политического обеспечения присвоения ренты и регулирования этого присвоения. Норт, Валлис и Вейнгаст характеризовали путинскую Россию как естественное государство с режимом ограниченного доступа[†].
Теперь главный вопрос - это противоречие между сформировавшимся политико-экономическим режимом, который предельно заточен на ренту, и двумя другими факторами: начавшимся сокращением ренты, с одной стороны, и институциональной деградацией, с другой. В рамках режима отсутствуют всяческие механизмы компенсации этих проблем. Это противоречие не разрешимо и для режима абсолютно разрушительно.
При этом мне кажется, вопреки сказанному выше, что никакой идеологии у нынешнего политического режима нет. В тех тоталитарных режимах, которые мы знаем, идеологическая миссия шла с самого верха - либо от лидера режима, либо от ближайших к нему людей. В данном случае лидеру и его ближайшему окружению идеология в принципе чужда. По крайней мере, до сих пор они считали, что информационного насилия с вбрасываемыми мифами или диверсиями в отношении либеральной идеологии вполне достаточно. Идеология здесь была не существенна, и влияние этой идеологии на массовое сознание - это типичный социологический миф, что можно подтвердить на социологических данных. Существенный фактор здесь - это агрессивность пропаганды.
При этом рост рейтинга, цифр поддержки - это не проявление поддержки, а инфляции поддержки. Дело в том, что Путин никогда не был персоналистским лидером, на мой взгляд. Это миф, что он умеет хорошо разрешать конфликты. Когда к нему приходили представители двух группировок, он им говорил, идите и договаривайтесь, а потом приходите. Вот его способ разрешения конфликта. Представления, что он внутренний регулятор всего и вся, очень сильно преувеличены, точно так же, как преувеличены его управленческие функции. Его главная функция внутри договора элит - обеспечить поддержку режима с помощью своего рейтинга, личной популярности. Здесь не Путин хозяин, а вот эта бюрократия, которую он защищает: своим рейтингом он гарантирует стабильность режима. Элите это было понятно, и они об этом открыто говорили еще в 2003-2004 гг. И это началось с самого начала: он устраивал шоу во всей стране и во всем мире. Он символическая защита режима.
Итак, у Путина - две функции. Первая - это защита интересов бюрократии за пределами страны. И это сейчас полностью обрушено. Вторая функция - защита бюрократии внутри страны. И здесь, с одной стороны, поддержка есть, но элиты чувствуют, что проблемы нарастают. В результате, возникает механизм инфляции: для того, чтобы демонстрировать, что он им нужен, Путин должен увеличивать вот эту самую цифру поддержки. Отсюда возникают все эти 85% или 89%.
Путин появился как следствие альянса между частью силовиков и либералов. Это был внутренней договор такого либерального рывка в условиях ограничения демократии. Такова была идеология первого президентства, которая потерпела фиаско. И я думаю, что мы увидим сигналы, исходящие от недовольной части правящей коалиции, которая должна компенсировать возникший дефицит. Мы уже видим в публичной сфере вброс сигналов своим. Они будут помогать оппозиции участвовать в выборах и получать более или менее нормальный результат. Сегодня их ограничивает больше всего отсутствие сильной и достаточно консолидированной оппозиции.
Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА:
Хотя между тоталитаризмом и авторитаризмом, конечно, не существует жесткой грани, существуют режимы, которые можно характеризовать как промежуточные. С этой оговоркой я все-таки считаю путинский режим авторитарным.
В своей классической работе Хуан Линц (испанец по происхождению и американский политолог) подробно обсуждает различие между авторитаризмом и тоталитаризмом. Для того и другого характерна несменяемость власти на выборах. В этом смысле термины «гибридный режим», «электоральный авторитаризм» мне кажутся излишними, потому что для многих авторитарных режимов были характерны и выборы, и имитация конкуренции. Второе - это та или иная степень ограничения свобод и контроль над СМИ. Третье - репрессии. Опять-таки та или иная степень официальных и еще больше экстра-официальных репрессий была характерна для многих латиноамериканских режимов.
Почему нынешний российский режим, на мой взгляд, не тоталитарный. Как и Ханна Арендт, я считаю, что тоталитарных режимов было два с половиной. Советский, нацистский и на половину итальянский, который не был вполне тоталитарным, если говорить о таком признаке как степень всеохватности контроля. В России контроль, хотя и обеспечивается террором и идеологией, совершенно не носит тотального характера (во всяком случае - за пределами Чечни).
Кроме того, с моей точки зрения, основной характеристикой тоталитарного режима является мобилизация. Режим Муссолини был мобилизационным, но в весьма карикатурном виде, что спасло тысячи жизней. Нынешний российский режим, несмотря на «русский мир», до сих пор ориентирован на пассивную поддержку. Если мы посмотрим на то, как обходится режим с этим «русским миром», то становится очевидно, что ему не нужны активисты, пассионарные носители этой идеи. Он их отстраняет и устраняет. Ему по-прежнему нужно общество телезрителей. Это отнюдь не мобилизационная модель.
Еще одна важная черта: идеология нынешнего российского режима не всеохватна. Я хочу сослаться на последние тексты Дениса Волкова и исследования «Левада-центра», показывающие, что 50% населения вообще ничем не интересуется. Им это все до лампочки, у них огород, свадьбы детей, стройка и т. д. Кроме того, я хотела заметить, что те черты, которые Л.Д.Гудков привел в качестве признаков движения к тоталитаризму: сращение партии с государством, персоналистская система господства, всевластие политической полиции - в Латинской Америке были свойственны авторитарным режимам.
Таким образом, в целом я считаю, что это режим авторитарный, находящийся в стадии ужесточения. Становление авторитарного режима в России началось в начале 2000-х гг., в 2013-2014 гг. обозначили переход от электоральной легитимации к легитимации военной (это термин Николая Петрова), который был связан с кризисом легитимности в связи с сокращением базы поддержки режима примерно на треть в начале 2010-х гг.
Еще одна сущностная характеристика режима - это хищнический авторитаризм. Контроль над экономикой захватили выходцы из репрессивных структур. Но они не могут эффективно управлять бизнесом. Они могут только грабить бюджет, "крышевать", "отжимать" и т.д. Такой хищнический (predatory) авторитаризм, который основан на единстве власти и собственности, где отсутствует правовая защита собственности, рано или поздно ведет к свертыванию конкурентного рынка. Cама логика его политического развития ведет к экономической стагнации.
Опасность тоталитарной эволюции режима, о которой говорил Л.Д.Гудков, существует. Но главным препятствием для возвращения к тоталитаризму является та западная модель потребления, которая утвердилась в России в последние 20 лет и которая, на мой взгляд, несовместима с возвращением к тоталитаризму. Я напомню, что становление тоталитарной системы в Советском Союзе было связано с уничтожением существующей модели потребления в результате гражданской войны и социальной катастрофы. Я не вижу, как ее можно разрушить сейчас без массовых репрессий.
Однако для репрессий нужен репрессивный аппарат. Опыт Латинской Америки говорит, что репрессивные структуры эффективны только тогда, когда у них нет собственных экономических интересов. Когда у них появляются предприятия и контроль над экономикой, они становятся мало эффективны по своей основной специальности. Вместе с тем, в нацистской Германии существовал рынок и сохранялась старая модель потребления, несмотря на кризис 1920-х гг. и жесткое государственное регулирование. Но это было всего 12 лет, и в условиях войны.
Все тоталитарные и большинство авторитарных режимов латиноамериканского типа являлись продуктами внутренних кризисов индустриальной системы. То, с чем мы сталкиваемся сейчас, это постиндустриальная система или ее подобие в условиях «сырьевой модели». Я соглашусь с тем, что есть элементы тоталитаризма: тотальная пропаганда, подчинение этой пропаганде массового сознания. Более того, очевидно, что главный мобилизующий фактор этой пропаганды - это ущемленное имперское чувство, комплекс «нашей неосвобожденной территории» и внешняя агрессия как компенсатор чувства национальной неполноценности.
Окончание:
http://loxovo.livejournal.com/6947142.html
Участники:
Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА, независимый исследователь; Лев ГУДКОВ, директор Левада-Центра; Алексей ЗАХАРОВ, доцент факультета экономических наук НИУ ВШЭ; Игорь КЛЯМКИН, вице-президент Фонда "Либеральная миссия"; Дмитрий ОРЕШКИН, ведущий научный сотрудник Института географии РАН; Эмиль ПАИН, профессор кафедры государственной и муниципальной службы Факультета социальных наук НИУ ВШЭ; Георгий САТАРОВ, президент Фонда ИНДЕМ; Максим ТРУДОЛЮБОВ, редактор-обозреватель газеты "Ведомости"; Екатерина ШУЛЬМАН, доцент Института общественных наук РАНХиГС; Евгений ЯСИН, научный руководитель НИУ ВШЭ, президент Фонда "Либеральная миссия"
Ведущий:
Кирилл Рогов, политолог
Кирилл РОГОВ:
Предмет нашего разговора - обсуждение нового качества политического режима в России. Очевидно, что после аннексии Крыма и войны на Украине мы имеем дело с неким другим режимом. Мне даже кажется, что события февраля-марта 2014 г. можно охарактеризовать как своего рода переворот: принятое в узком кругу решение по Крыму кардинально изменило и внешнеполитические, и внутриполитические балансы, резко понизив вес одних элит и увеличив вес других, бесповоротно отрезало определенные возможности, определило новую траекторию эволюции для позднепутинской России. Впрочем, изменение качества и природы режима началось, видимо, раньше, с 2012 г., с того кризиса, которым было ознаменовано возвращение В.Путина в президентское кресло, и события 2014 г. следует рассматривать как последствие этого кризиса.
Каковы сущностные характеристики этого нового (если он новый) режима или каковы направления его эволюции? Где мы можем расположить его в сравнительной перспективе среди известных нам типов авторитарных режимов? Авторитарные режимы - одно из самых модных сегодня направлений в сравнительной политологии, и кажется, опыт России 2000-2010х гг. добавит нечто новое в общую теорию авторитаризма. Мы наблюдаем историю своего рода «обратного транзита», и интерес сегодня для политолога состоит в том, как далеко мы продвинемся назад по этому пути и насколько устойчивыми окажутся успехи этого политического регресса?
Характер российского политического режима второй половины 2000-х гг. в целом вполне укладывался в рамки концепции "конкурентных, или электоральных авторитаризмов" - режимов, в которых несменяемость власти обеспечивается средствами минимального насилия на фоне относительной популярности режима среди населения. Этот тип легитимации опирался на экономические успехи и не всеобъемлющий контроль СМИ и политической активности. С 2012 г. расширяются как репрессивные практики режима, так и пространство его контроля над масс-медиа и разными аспектами общественной жизни. Принципиально новую роль начинает играть государственная пропаганда. Разрыв с западными ценностями постепенно превращается в идеологическую доктрину или что-то на нее похожее.
Для обсуждения характера и качества происходящих изменений я бы предложил, во-первых, базовую оппозицию тоталитарных и авторитарных режимов, которая была разработана в политологии еще во второй половине прошлого века Хуаном Линцем. Долгое время казалось, что тоталитарная парадигма навсегда осталась в XX веке, но сейчас есть ощущение, что в том или ином виде эта проблематика возвращается в политическую повестку. Насколько можно использовать какие-то понятия концепции тоталитаризма для описания эволюции сегодняшних вариантов авторитарных режимов?
Это не единственная перспектива. Хотелось бы в целом оценить нынешнюю политическую эволюцию в контексте тех типологий недемократических режимов, которые сегодня существуют. Можно использовать, мне кажется, такую важную для многих режимов дихотомию, как «внешняя открытость - закрытость». Например, есть ряд авторитарных режимов, где закрытость является одной из ключевых черт: Куба, Корея, в какой-то степени Иран. Есть режимы идеократические и менее идеократические - это тоже разные способы легитимации недемократического правления. Есть постсоветские авторитарные режимы, которые держатся на своеобразной постсоветской легитимности (здесь часто используют термин нео-патримониализм). Вокруг этих оппозиций мы можем построить наше обсуждение.
Лев ГУДКОВ:
Я думаю, что мы имеем дело с рецидивом тоталитаризма. Это еще не окончательная форма, но нарастают тенденции, которые находятся пока в стадии развития. Эти тенденции не есть нечто принципиально новое, а скорее реанимация и продолжение старого. Поскольку часть тоталитарных институтов оказалась вполне живой, а других образцов и институциональных практик не появилось, в ситуации кризиса легитимности и некоторых экономических проблем идет заимствование, реанимация старых практик и идей в несколько другой композиции.
Концепция «авторитаризма» описывает скорее управленческий сектор и стиль управления, а также технологии господства, чем институциональную систему, и как понятие кажется крайне неопределенным. Тоталитаризм - это более жесткая конструкция.
Что мы имеем в качестве признаков? Во-первых, это сращивание партии и государства: полное подчинение партийной системы государственному аппарату (в нашем случае - Администрации президента). За счет этого достигается полный контроль над кадровыми перемещениями и соответственно управление социальными процессами. Второе - персоналистская система господства. Крайняя централизация принятия решений и, соответственно, легитимности. Третье - всевластие секретной политической полиции, которая действует вне правового пространства. Соответственно, она наделена экстраординарными полномочиями и решает очень много проблем от экономических до управленческих, кадровых, военных и прочее. Еще один признак - это подчинение экономики политическим целям и, соответственно, усиление государственного контроля над экономикой.
Относительно террора - еще одного признака тоталитарного режима. Как мне представляется, это важный, но вторичный, производный признак тоталитаризма. Масштабный террор нужен в отношении сравнительно неграмотного населения. Напомню, что во времена «большого террора» грамотность населения в среднем едва достигала трех классов, поэтому идеологическая проработка была бессмысленна - люди не понимали тонкостей марксизма. Сегодня, при очень высоком уровне грамотности появляются совершенно другие технологии манипулирования общественным мнением в условиях фактической монополии Кремля над информационным пространством. Соответственно, необходимость репрессий, направленных на дисциплинирование и устрашение населения, снижается.
То, что меня смущало раньше, это отсутствие у нынешнего политического режима идеологии. Однако как раз в последнее время масса элементов в этой сфере, которые до того были разрознены, сложились в систему. И теперь вполне можно говорить о наличии идеологии как системы легитимации власти, интеграции населения, охватывающей области и внутренней, и внешней политики. Это - идеология «русского мира» или «разделенной нации», идеология государственного патриотизма, все более и более определяющая деятельность других институтов от системы образования и до суда, политической полиции, экономики и прочее.
То, что эта идеология не носит эсхатологического характера, как другие тоталитарные идеологии, не так важно. В основе всех тоталитарных идеологий лежит некое очень архаическое представление (почвы, расового превосходства, какая-то утопия общинности - религиозной или племенной), реализуемое современными технологическими средствами. В этом смысле обращение к такой архаической идее, как племенной патриотизм или вера в единство происхождения, замещающие классовую борьбу или нечто подобное, как основа политического единства - функционально вполне заменяемые вещи.
Продвижение в направлении тоталитарных институтов обусловлено сильнейшей фрагментацией общества, его дезориентированностью, уничтожением или подавлением любых гражданских посредников. Общество было и так достаточно атомизировано, но сегодня властью предприняты специальные усилия для того, чтобы его структуру предельно примитизировать.
Еще одна причина - очень высокий уровень тревожности и фрустрированности. Это не боязнь политических репрессий, а общий устойчивый страх перед нестабильностью, дезорганизованностью общества, потерей старых институтов. Этот страх формирует спрос на лидера, на патерналистское государство, что и ведет к нынешнему мобилизационному состоянию. И тот уровень одобрения и поддержки, который демонстрируют сегодня опросы, свидетельствует о некоем новом состоянии единомыслия. Насколько оно устойчиво - это другое дело.
Алексей ЗАХАРОВ:
Мне кажется, что в основе идеологии практически всех недемократических режимов, и даже некоторых демократических, лежит учение о существовании внешнего врага, который аксиоматически пытается навредить стране, покуситься на ее территориальную целостность и суверенитет. Некоторым вспомогательным представлением является тезис об игре с нулевой суммой, т.е. наличии в любой ситуации проигравшего и выигравшего.
В идеологии для внутреннего пользования есть несколько очень важных черт. Первый - это отсутствие такой категории, как ценности. Вторая «черепаха», на которой стоит внутренняя идеология, - это учение о том, что демократические институты принципиально не могут работать, по крайней мере, в нашей стране, потому что российский народ не способен этими институтами пользоваться.
Одна из наиболее распространенных классификаций авторитарных режимов выделяет монархии, военные диктатуры, персоналистские и однопартийные режимы. Я согласен с тем, что нынешний российский режим является персоналистским. Есть свидетельства того, что Путин, в частности, сам принимал решение о том, что Крым должен быть именно частью России.
Но главная черта нынешнего режима состоит в том, что лидер пробыл у власти уже 15 лет и, по всей видимости, пробудет еще три года, и еще 6 лет. Если мы посмотрим на статистику стран, где лидер пробыл у власти 24 года или больше (данные по всем странам с 1945 года), то из них всего в 9 случаях это закончилось добровольным уходом лидера (в том числе успешной операцией «преемник», когда полностью недемократическим путем была передана власть, либо уходом по состоянию здоровья), 15 случаев закончились естественной смертью лидера и еще 12 - в результате насильственной смены власти. Еще 8 таких лидеров до сих пор у власти[*]. Исходя из этой статистики мы можем предполагать, что, если не произойдет революции или переворота, то с вероятностью более 50% Путин умрет на своем президентском посту. Поскольку отец Владимира Путина прожил 88 лет, а мать 87 лет, нас, возможно, ждет еще около 25 лет его власти.
Какие особенности у российского режима? Конечно, он является весьма инновационным в плане управления общественным мнением, контроля над СМИ. Это проявляется и в том, как он пытается решить и успешно решает проблему интернета, и в том, как он, используя минимум политического насилия, поддерживает статус-кво.
Один из основных инструментов режима - это борьба с институтом репутации. Это кран от бочонка, который находится в руках Путина: он может налить стакан репутации, и тогда вы будете уважаемый человек. При этом другие источники репутации не приветствуются. И я считаю, что фонд Дмитрия Зимина «Династия», например, пострадал в первую очередь потому, что это был альтернативный маленький бочонок, из которого экспертное сообщество наливало репутацию в маленькие стаканчики. Из-за этого отчасти пострадала Российская академия наук, потому что это был независимый орган. Согласно этой логике, мне кажется, был принят и закон об иностранных агентах: это тоже борьба с чьими-то неподконтрольными репутациями.
Пожалуй, я согласен с тем, что режим движется в сторону тоталитарного. Мы видим некоторые проявления этого: например, человека где-то сажают за то, что он написал стихи про Украину. В моем понимании тоталитарный режим - это режим, который решает за людей, что им можно думать, а что нет. Но при этом мы знаем, что бывают тоталитарные режимы намного более жесткие.
Дмитрий ОРЕШКИН:
Можно согласиться, что есть признаки нарастающего тоталитаризма, если толковать этот термин широко. Но в целом я бы определил существующий в России политический режим скорее как гибридный. Мы видим целую серию гибридов: гибридная война - то ли она есть, то ли нет, гибридная державность, гибридный тоталитаризм.
Какие сущностные черты важны? Советский стиль жизни, когда слова и образы важнее эмпирики. Виртуальный «подъем с колен» важнее падения доходов на фоне роста цен, снижения уровня и качества жизни, реальной свободы передвижения. На повестке снова «духовная» компенсация материальных провалов. В том числе - реального размывания государственных институтов. Теряют смысл выборы как практический механизм влияния на власть. А зачем на нее влиять, если она и так идет единственно верным путем - от победы к победе? Независимый суд - зачем он, если есть мудрое и справедливое начальство? Парламент все больше походит на Верховный Совет СССР. Системные политические партии - на нерушимый блок коммунистов и беспартийных.
Ключевой тезис - идеократичность государства. Это любимый термин А.Г.Дугина. Смысл одних режимов состоит в обслуживании граждан. Смысл других - в достижении некоей великой идейной цели, ради которой граждане могут и должны потерпеть. Идеал может быть марксистским, исламистским, нацистским, фашистским (государство-корпорация), чучхеистским, джамахирийским - каким угодно. В теоретически завершенном виде идеократический режим должен опираться на внечеловеческие факторы: основополагающая Идея низводится или прямиком от Аллаха, или вытекает из объективных законов классовой борьбы (истмат), или, как у Дугина, из столь же объективного геополитического противостояния талассократии (атлантизма) и теллурократии (евразийства).
Таким образом лидеры идеократии освобождаются от личной ответственности - они всего лишь скромные выразители воли провидения или объективного исторического закона. Но, с другой стороны, любая критика в их адрес, не говоря о попытках отстранить от власти, сразу приравнивается к ереси, предательству и преступлению против народа и Родины.
Поскольку на самом деле все идеи конструируются на земле, в функциональном смысле идеократия подразумевает наличие некоторой группы профессиональных носителей истины (сакральных жрецов-эзотериков), которые одни ведают, что идейно, а что нет, и ведут за собой профанное население единственно верным путем. С помощью сурового, но необходимого аппарата принуждения - как же иначе. Понятно, ни о какой демократии в совершенном идеократическом государстве не может быть и речи - когда это пастырь советовался с паствой? Не может быть речи и об ошибке в выборе пути - ибо только носители истины могут судить, насколько они продвинулись к великой цели. Не населению же это решать.
У Сталина была почти совершенная идеократия. У Путина - гибридная. Во время переписи населения 2000 г., заполняя графу «род занятий», он указал услуги населению. Шутка. Через 15 лет, аккуратно воссоздав аппарат почти тотального идеологического и политического принуждения, он превратился в эксклюзивного защитника народа от агрессии США. Интересно, как непринужденно КГБ, 30 лет назад преследовавший православие как разрушительную альтернативу единственно верной коммунистической идее («опиум для народа»), переквалифицировался в аппарат защиты и поддержки православных духовных скреп, сакральных истоков, национального кода и пр. Им неважно, какую идею обслуживать. Важно, чтобы она оправдывала и объясняла их несменяемое пребывание у власти. Так в КНДР легко поменяли устаревшую идею марксизма на более удобную идею чучхэ, оставив без изменения главное: структуру удержания власти и привилегий в руках сакрально-эзотерической династии Кимов и близких к ним силовиков.
В структурном и философском отношении это возврат к первобытному синкретизму, когда государство де факто все меньше нуждается в органах, разделяющих сферы компетенции, а язык - в терминах, описывающих это разделение. Картинка мира упрощается: наверху есть лик власти (царь, вождь, национальный лидер), внизу есть лик народа (трудящиеся массы, племя, народ). Все промежуточное - преходяще, зыбко и необязательно. Что такое губернатор, сенатор, судья, министр? Термины тоже опускаются к родо-племенному уровню. В пределе: братья и сестры, братские народы, Родина-мать, отец народов, «мы» и «они». До этого Россия еще не дошла, но четкое правовое понятие «президент» уже сменилось расплывчатым «национальным лидером».
Отсюда несколько реальных разворотов. Географически - разворот к Азии, с Запада на Восток. Особая цивилизация, евразийцы. На самом деле, это продолжение советского тренда, реконструкция султаната: закрывается столица, которая была «окном в Европу», открывается допетровская столица в Москве. Реставрируется «железный занавес» на западном фланге, информационные рогатки, цензура. В эволюционном смысле - разворот к светлому прошлому. Сталинские это образцы или, наоборот, монархические - не суть важно. И те, и другие предельно мифологизированы, вульгаризированы. Так т. Сталин, в зависимости от обстоятельств, позиционировал себя то как борца с кровавым царизмом, то как продолжателя дела Ивана Грозного, Петра, Александра Невского и Кутузова. И никаких противоречий!
Естественно, это ведет к нарастающему отставанию и самоизоляции. Элита терпит, потому что лучше потерять многое, чем все. Население погружается в когнитивный диссонанс: победами полон телевизор, а жить становится все трудней. В перспективе обострение конфликта между группами (и территориями), чьи интересы и приоритеты связаны с европейскими ценностями (Москва, крупнейшие города, Калининградская область) и консервативными азиатскими региональными субкультурами. Власть - это видно по электоральной статистике - все откровенней опирается на азиатский стиль. Чеченская модель «выборов» одобряется и расширяется, европейская модель сжимается и подвергается осаде в урбанизированных очагах сопротивления.
Режим идет вниз, но дна, чтобы оттолкнуться, нет. Легальные механизмы смены или модификации режима через выборы и законную политическую конкуренцию уничтожены. Значит, его смена произойдет в результате либо заговора разочарованных элит, либо вспышки неконтролируемого насилия, связанного с внутренними или внешними конфликтами.
Максим ТРУДОЛЮБОВ:
Я вернусь к классификации авторитарных режимов Барбары Геддес, которая уже была упомянута. База данных, разделяющая режимы на военные, однопартийные, персоналистские, показывает, что военные режимы живут меньше всех, быстрее заканчиваются и с большей вероятностью приводят потом к (плюралистической? демократической?) политической системе. Однопартийные режимы живут дольше всех, и чаще ведут к конкурентной политической системе. Персоналистские режимы реже всего заканчиваются хорошо, они заканчиваются либо «вперед ногами» (смертью лидера), либо конфликтом, связанным с нерешенностью проблемы преемничества. Это самое слабое место таких режимов - отсутствие институциональной схемы передачи власти. И тогда это становится уже творчеством масс.
Я склонен думать, что у нас персоналистский режим. Он движется отчасти в сторону тоталитарного режима, но я не очень представляю себе такое приближение, потому что для тоталитарного режима нужны очень большие ресурсы, очень существенная мобилизация, которую с большим трудом можно представить в современных обществах. Трудно себе представить такие проекты, как строительство «Магнитки», сегодня. Но необходима мобилизация такого порядка, чтобы прийти к настоящему тоталитарному режиму.
Существенное обстоятельство в наших условиях - это наличие большого количества интересов, которые не совпадают с государственными. Тоталитаризм - это «ничего за пределами государства». Но у нас за пределами государства находится очень многое. Сегодня элита прекрасно играет на стороне государства, на стороне Кремля, потому что это ей выгодно. И до сегодняшнего момента не было таких ситуаций, когда этим игрокам было по-настоящему нужно играть в какую-то другую игру.
Важно и то, что значительная часть интересов зафиксирована не только в России. Оффшорный характер экономики важен, любой большой актив имеет два типа гарантий - внутри и вне. Внутри - это некий неформальный набор гарантий за счет личных отношений и связей, который характерен для персоналистских режимов. А за пределами страны - это формальные гарантии собственности. Это существенное обстоятельство, которое держит режим, и полная изоляция будет означать очень глубокие изменения. Потому что исчезновение внешних формальных гарантий создаст гигантский спрос на справедливость, на некоторые механизмы разрешения конфликтов. В идеале это должно привести к появлению внутри страны суда, институтов разрешения конфликтов.
Попытки решить этот вопрос с помощью амнистии пока не дают результатов. Бизнес практически не реагирует на предложение переводить активы в Россию. Так что мне кажется, что сегодня существенным фактором является то, что Россия находится между двумя модернизациями - между западной и, условно говоря, азиатской, и пока не движется ни в ту, ни в другую сторону.
Брюс Буэно де Мескита в своем знаменитом «Руководстве для диктаторов» исходит из того, что логика удержания власти требует перераспределения активов в пользу наиболее лояльного круга. Собственно основная игра - это работа с приближенными, формирование круга победителей. Если говорить о российской ситуации, то, вероятно, внутри правящей группы существует расхождение между двумя стратагемами. Можно стараться расширять пирог, который делится, или не расширять пирог, а просто делить то, что есть. Первая позиция - это идеи Грефа и Кудрина о новой волне реформ. Для этого нужно улучшить инвестиционный климат, создать экономические зоны и т.д. - по списку Назарбаева. Но Путин этого не понимает или считает опасным. Из этих двух направлений больше шансов победить у тех, кто за передел. Путин вряд ли способен согласиться на реформы, и в любом случае это не будут настоящие институциональные реформы. Эта развилка будет усиливать давление внутри системы, выбор в пользу передела будет вести к увеличению конфликтов и будет подвергаться постоянным испытаниям способность лично Путина решать эти конфликты.
Георгий САТАРОВ:
На мой взгляд, тенденции последних двух лет - это просто ускорение тех тенденций в эволюции политического режима, которые начались больше 10 лет назад. Такое ускорение связано с тем, что вдруг начали рушиться какие-то механизмы устойчивости режима. Модель, которая в результате формируется - это то, что в институциональной теории называется модель рентной экономики (rent seeking economy), модель централизованного регулирования доступа к ренте (в 2000-е гг. появилось немало работ на эту тему). В 2000-е гг. объем ренты в России начал резко расти, и довольно быстро начала развиваться система политического обеспечения присвоения ренты и регулирования этого присвоения. Норт, Валлис и Вейнгаст характеризовали путинскую Россию как естественное государство с режимом ограниченного доступа[†].
Теперь главный вопрос - это противоречие между сформировавшимся политико-экономическим режимом, который предельно заточен на ренту, и двумя другими факторами: начавшимся сокращением ренты, с одной стороны, и институциональной деградацией, с другой. В рамках режима отсутствуют всяческие механизмы компенсации этих проблем. Это противоречие не разрешимо и для режима абсолютно разрушительно.
При этом мне кажется, вопреки сказанному выше, что никакой идеологии у нынешнего политического режима нет. В тех тоталитарных режимах, которые мы знаем, идеологическая миссия шла с самого верха - либо от лидера режима, либо от ближайших к нему людей. В данном случае лидеру и его ближайшему окружению идеология в принципе чужда. По крайней мере, до сих пор они считали, что информационного насилия с вбрасываемыми мифами или диверсиями в отношении либеральной идеологии вполне достаточно. Идеология здесь была не существенна, и влияние этой идеологии на массовое сознание - это типичный социологический миф, что можно подтвердить на социологических данных. Существенный фактор здесь - это агрессивность пропаганды.
При этом рост рейтинга, цифр поддержки - это не проявление поддержки, а инфляции поддержки. Дело в том, что Путин никогда не был персоналистским лидером, на мой взгляд. Это миф, что он умеет хорошо разрешать конфликты. Когда к нему приходили представители двух группировок, он им говорил, идите и договаривайтесь, а потом приходите. Вот его способ разрешения конфликта. Представления, что он внутренний регулятор всего и вся, очень сильно преувеличены, точно так же, как преувеличены его управленческие функции. Его главная функция внутри договора элит - обеспечить поддержку режима с помощью своего рейтинга, личной популярности. Здесь не Путин хозяин, а вот эта бюрократия, которую он защищает: своим рейтингом он гарантирует стабильность режима. Элите это было понятно, и они об этом открыто говорили еще в 2003-2004 гг. И это началось с самого начала: он устраивал шоу во всей стране и во всем мире. Он символическая защита режима.
Итак, у Путина - две функции. Первая - это защита интересов бюрократии за пределами страны. И это сейчас полностью обрушено. Вторая функция - защита бюрократии внутри страны. И здесь, с одной стороны, поддержка есть, но элиты чувствуют, что проблемы нарастают. В результате, возникает механизм инфляции: для того, чтобы демонстрировать, что он им нужен, Путин должен увеличивать вот эту самую цифру поддержки. Отсюда возникают все эти 85% или 89%.
Путин появился как следствие альянса между частью силовиков и либералов. Это был внутренней договор такого либерального рывка в условиях ограничения демократии. Такова была идеология первого президентства, которая потерпела фиаско. И я думаю, что мы увидим сигналы, исходящие от недовольной части правящей коалиции, которая должна компенсировать возникший дефицит. Мы уже видим в публичной сфере вброс сигналов своим. Они будут помогать оппозиции участвовать в выборах и получать более или менее нормальный результат. Сегодня их ограничивает больше всего отсутствие сильной и достаточно консолидированной оппозиции.
Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА:
Хотя между тоталитаризмом и авторитаризмом, конечно, не существует жесткой грани, существуют режимы, которые можно характеризовать как промежуточные. С этой оговоркой я все-таки считаю путинский режим авторитарным.
В своей классической работе Хуан Линц (испанец по происхождению и американский политолог) подробно обсуждает различие между авторитаризмом и тоталитаризмом. Для того и другого характерна несменяемость власти на выборах. В этом смысле термины «гибридный режим», «электоральный авторитаризм» мне кажутся излишними, потому что для многих авторитарных режимов были характерны и выборы, и имитация конкуренции. Второе - это та или иная степень ограничения свобод и контроль над СМИ. Третье - репрессии. Опять-таки та или иная степень официальных и еще больше экстра-официальных репрессий была характерна для многих латиноамериканских режимов.
Почему нынешний российский режим, на мой взгляд, не тоталитарный. Как и Ханна Арендт, я считаю, что тоталитарных режимов было два с половиной. Советский, нацистский и на половину итальянский, который не был вполне тоталитарным, если говорить о таком признаке как степень всеохватности контроля. В России контроль, хотя и обеспечивается террором и идеологией, совершенно не носит тотального характера (во всяком случае - за пределами Чечни).
Кроме того, с моей точки зрения, основной характеристикой тоталитарного режима является мобилизация. Режим Муссолини был мобилизационным, но в весьма карикатурном виде, что спасло тысячи жизней. Нынешний российский режим, несмотря на «русский мир», до сих пор ориентирован на пассивную поддержку. Если мы посмотрим на то, как обходится режим с этим «русским миром», то становится очевидно, что ему не нужны активисты, пассионарные носители этой идеи. Он их отстраняет и устраняет. Ему по-прежнему нужно общество телезрителей. Это отнюдь не мобилизационная модель.
Еще одна важная черта: идеология нынешнего российского режима не всеохватна. Я хочу сослаться на последние тексты Дениса Волкова и исследования «Левада-центра», показывающие, что 50% населения вообще ничем не интересуется. Им это все до лампочки, у них огород, свадьбы детей, стройка и т. д. Кроме того, я хотела заметить, что те черты, которые Л.Д.Гудков привел в качестве признаков движения к тоталитаризму: сращение партии с государством, персоналистская система господства, всевластие политической полиции - в Латинской Америке были свойственны авторитарным режимам.
Таким образом, в целом я считаю, что это режим авторитарный, находящийся в стадии ужесточения. Становление авторитарного режима в России началось в начале 2000-х гг., в 2013-2014 гг. обозначили переход от электоральной легитимации к легитимации военной (это термин Николая Петрова), который был связан с кризисом легитимности в связи с сокращением базы поддержки режима примерно на треть в начале 2010-х гг.
Еще одна сущностная характеристика режима - это хищнический авторитаризм. Контроль над экономикой захватили выходцы из репрессивных структур. Но они не могут эффективно управлять бизнесом. Они могут только грабить бюджет, "крышевать", "отжимать" и т.д. Такой хищнический (predatory) авторитаризм, который основан на единстве власти и собственности, где отсутствует правовая защита собственности, рано или поздно ведет к свертыванию конкурентного рынка. Cама логика его политического развития ведет к экономической стагнации.
Опасность тоталитарной эволюции режима, о которой говорил Л.Д.Гудков, существует. Но главным препятствием для возвращения к тоталитаризму является та западная модель потребления, которая утвердилась в России в последние 20 лет и которая, на мой взгляд, несовместима с возвращением к тоталитаризму. Я напомню, что становление тоталитарной системы в Советском Союзе было связано с уничтожением существующей модели потребления в результате гражданской войны и социальной катастрофы. Я не вижу, как ее можно разрушить сейчас без массовых репрессий.
Однако для репрессий нужен репрессивный аппарат. Опыт Латинской Америки говорит, что репрессивные структуры эффективны только тогда, когда у них нет собственных экономических интересов. Когда у них появляются предприятия и контроль над экономикой, они становятся мало эффективны по своей основной специальности. Вместе с тем, в нацистской Германии существовал рынок и сохранялась старая модель потребления, несмотря на кризис 1920-х гг. и жесткое государственное регулирование. Но это было всего 12 лет, и в условиях войны.
Все тоталитарные и большинство авторитарных режимов латиноамериканского типа являлись продуктами внутренних кризисов индустриальной системы. То, с чем мы сталкиваемся сейчас, это постиндустриальная система или ее подобие в условиях «сырьевой модели». Я соглашусь с тем, что есть элементы тоталитаризма: тотальная пропаганда, подчинение этой пропаганде массового сознания. Более того, очевидно, что главный мобилизующий фактор этой пропаганды - это ущемленное имперское чувство, комплекс «нашей неосвобожденной территории» и внешняя агрессия как компенсатор чувства национальной неполноценности.
Окончание:
http://loxovo.livejournal.com/6947142.html