Обратный транзит в России: недоразвитый нео-тоталитаризм или авторитарный пост-модернизм? (оконч.)
Начало:
http://loxovo.livejournal.com/6947033.html
Если говорить о перспективах режима, то мне кажется, что ключевым фактором является то, что это все же абсолютно персоналистский режим. Даже если за фигурой Путина стоит некий «коллектив трудящихся», для публики режим персонализирован в фигуре Путина. Это режим Путина. И в этом его главная слабость: его устойчивость зависит от главного фактора - от психологического и физического самочувствия диктатора. На мой взгляд, Путин так все это простроил, что судьба системы неразрывно связана с его личной судьбой. И самый вероятный исход для такой системы власти - это обрушение.
Вариант постепенного размягчения, постепенной демократизации, как в Испании или Бразилии, возможен только при наличии массового демократического движения в стране, включающего социальные требования большинства. Будет это - будут диссиденты внутри режима. Они появятся и двинутся навстречу, условно говоря, внесистемным политическим силам, демократической оппозиции только тогда, когда будет внешнее по отношению к режиму давление, давление со стороны общества. Иначе не бывает. Такая модель - это желаемый выход. А ожидаемый исход определяется уровнем персонализации режима. Здесь наиболее вероятный сценарий - это крах, очень тяжелый для страны кризис.
Эмиль ПАИН:
Не так давно я опубликовал статью, которая называется «Магия тоталитаризма». Из названия видно, что я определяю нынешний политический режим в России как тоталитарный. Правда, тогда я писал, что это недоразвитый тоталитаризм, а сейчас я отказываюсь от этого уточнения, потому что периода развитости у такого режима вообще не бывает.
Нет необходимости подробно объяснять, чем нынешний режим, режим второй декады XXI века, отличается от режима 2000-х гг. Но я остановлюсь на одном элементе, который объясняет, почему мы с Л.Гудковым возвращаемся сегодня к теории тоталитаризма. Главное отличие нынешней модификации режима от предыдущей состоит в том, что он стал мобилизационным. Прежний режим ни в какой мобилизации населения для самосохранения не нуждался; напротив, это был режим демобилизации. Раз в 4 года избиратель приглашался совершить обряд выборов, а потом все - спите спокойно, вы не нужны. Никакого взбадривания, никакой мобилизации в поддержку режима не было нужно.
Так что же такое мобилизация? На мой взгляд, это всякая внешняя принудительная активизация населения, форсированное изменение его поведения. При этом даже неважно, насколько успешна эта активизация. Если мобилизованный в армию человек «косит от службы», скажем, в лазарете, сам факт мобилизации - т.е. принудительного изменения его поведения и образа жизни не отменяется.
Тоталитаризм характеризуется опорой на мобилизацию. Это режим, отключенный от традиционных механизмов легитимации, испытывающий некий дефицит легитимации и требующий мобилизации для восполнения этого недостатка. М.Трудолюбов сомневается, что хватит ресурсов провести такую мобилизацию, чтобы была коллективизация и т. д. Но совсем необязательно, чтобы мобилизация охватывала экономическую сферу. Достаточно других форм мобилизации, которые обеспечивают самосохранение режима.
Я отреагирую на замечание по поводу ревизии существующих теорий тоталитаризма. На мой взгляд, эта ревизия неизбежна, более того, она перманентно происходит.
Теория тоталитаризма пока не разработана, существуют лишь разнородные концепции этого явления, имеющие множество недостатков. Назову лишь два из них. Во-первых, все эти концепции носят описательный характер, они были созданы для обобщения существовавших эмпирических фактов, и плохо приспособлены для прогнозирования. Во-вторых, они односторонне и узко трактовали даже имеющийся эмпирический материал, связывая тоталитаризм только с репрессиями. В самой популярной и авторитетной из таких концепций, изложенной Ханной Арендт https://ru.wikipedia.org/wiki/Арендт,_Ханна в ее книге «Истоки тоталитаризма» (1951 г.), основное внимание уделено репрессивному государству и беспрецедентному насилию, связанному с Холокостом и ГУЛАГом. Х.Арендт даже итальянский фашизм не относила к тоталитаризму в силу его недостаточной репрессивности, хотя сам термин «тоталитаризм» появился в 1920-х гг. как раз для характеристики именно режима Бенито Муссолини. Так что уже сама Х.Арендт была ревизионисткой концепции тоталитаризма.
Важные «ревизионистские» уточнения в эту концепцию внес Хуан Линц. В эссе «Тоталитарные и авторитарные режимы» (1975) он утверждал, что главной чертой тоталитаризма является не террор сам по себе, а стремление государства к тотальному надзору за всеми аспектами жизни людей. Эмпирический материал, которым располагал Х.Линц, показывал, что осуществлять такой контроль, который гарантированно не допускает открытого инакомыслия и возникновения оппозиции, невозможно без широкомасштабного террора. Прошло время, и опыт ряда стран, в том числе и России, дал примеры эффективного подавления оппозиции и обеспечения тотального и сервильного единомыслия без применения массовых репрессий, всего лишь за счет новых информационных технологий, новых форм манипуляции массовым сознанием.
Впрочем, и во времена существования классических тоталитарных режимов в 1920-1950-е гг. правление несменяемых в течение десятилетий диктаторов-вождей было обусловлено не только репрессиями. Как справедливо отмечает Тьерри Вольтон https://fr.wikipedia.org/wiki/Thierry_Wolton, «Муссолини долго был героем для большинства итальянцев, Гитлеру удалось вовлечь немцев в войну, миллионы советских людей оплакивали смерть Сталина, а многие китайцы до сих пор скорбят по Мао. «Культ вождя», граничащий с обожествлением опирался, прежде всего, на психологические процедуры принуждения, на «магию тоталитаризма».
Помимо «культа вождя», важнейшую роль в идеологии и практике тоталитаризма играют массовые надежды, обожествление некой политической утопии «всемирного рейха», «всемирного халифата», «всемирного союза пролетариев-коммунистов», «русского мира». Во всех случаях атомизированный, неустроенный человек, проигравший социальное соревнование, окрыляется связью с великим вождем и великой идеей, получая возможность чувствовать себя уверенней в качестве части некого великого сообщества: «белой расы», «исламской уммы», мирового пролетариата» и др.
В чем новизна нынешнего тоталитаризма по сравнению с тоталитаризмами XX века? Все они были прогрессистскими. Они подразумевали проект создания нового человека и нового общества. Нынешние тоталитаризмы, не только российский, но и, скажем, исламский, игиловский ориентируются не на прогрессизм, а, наоборот, на традиционализм. Это совершенно новое явление: инновация, которая сохраняет форму традиции.
Мы не замечаем тотальности этого процесса, который не сводится только к телевидению. Сегодня существует полноценная система манипуляции начиная с детского сада, школы и кончая паломническими движениями, которая создает механизм рекрутирования огромного количества людей. Я недавно приехал из Новгородской области и видел, как в монастырь Дивеево приезжают тысячи людей (мне сказали - 12 тысяч человек ежедневно). Это только одно «святое место» в одной российской области. По России же сотни тысяч людей ежедневно вовлечены в такую форму освоения идей «русского мира». В стране выстроена разветвленная система институтов, которая обеспечивает воспитание масс в этой парадигме.
Еще одно свойство тоталитарного режима состоит в том, что он исторически неустойчивый, исторически сравнительно недолговечный. Время советской власти довольно незначительно по сравнению с многовековыми монархиями. Думаю, что сегодняшнему тоталитаризму не будет ни 70 лет, ни даже 25 лет. Потому что основная проблема - это проблема сокращения его ресурсов, рост интенсивности борьбы «пауков в банке». Сегодня элитные противоречия и различия будут довольно значительными и предел насыщения этой части значительно быстрее, чем остальных.
Но главное, что меня беспокоит в этом разговоре, это недооценка роли тоталитарной идеологии. Я же хочу подчеркнуть еще раз, что складывающаяся система идеологического воспитания уже сейчас - это практически тотальная, широкая и разветвленная система. Она дает сбои, но все же она пока рекрутирует массу сторонников. Не хотите называть это идеологией, назовите каким-то другим словом. Но учитывайте этот мощный фактор, который серьезнейшим образом будет способствовать самосохранению режима даже в неблагоприятных экономических условиях. Не хотите давать режиму «страшные» определения, ну так придумывайте некие местные обезболивающие названия, но тогда вы не сможете включить свои локальные оценки в мировой теоретический массив, не получится и типология этого явления.
Игорь КЛЯМКИН:
На мой взгляд, использование понятия «тоталитаризм» для описания современных российских реалий означало бы ревизию той теории тоталитаризма, которую имеем и которая описывает режимы ХХ века. Может быть, понятие это и нуждается в переосмыслении, но пока его использование применительно к сегодняшней российской ситуации кажется неубедительным. Действительно, тоталитарные режимы прошлого века были модернизаторскими, соответствовавшими индустриальной стадии технико-экономического развития. Это были режимы, у которых была осознанная и мобилизующая историческая функция. А нынешняя мобилизация, о которой говорил Эмиль Паин, - это и не мобилизация вовсе, в ней не просматривается никакого мобилизующего коллективного целеполагания. Да, есть солидарная поддержка политики властей, но это солидарность демобилизованных. В значительной степени она создана искусственно, хотя и опирается на определенные структуры массового сознания.
Что это за режим? Я думаю, что можно оставаться в границах понятия авторитаризма, отдавая себе отчет в его недостаточности. Это не просто авторитарный режим, а режим постимперский, сохраняющий имперские черты. И что особенно существенно, это авторитаризм посттоталитарный. Это формирует те его особенности, которые мы в Латинской Америке не обнаруживаем, а именно - апелляции к исторической памяти об имперском досоветском и советском прошлом в сочетании с реанимацией тоталитарной символики сталинского периода. Это режим постмодернистского цитирования прошлых феноменов вкупе с феноменами западных демократий, но это не авторитарная (и не тоталитарная) диктатура развития, а постмодернистская диктатура самовыживания.
Характер эволюции режима в последнее время определялся тем, что с 2012 г. для его легитимации начали использоваться элементы, похожие на идеологию. Но это не доктринально оформленная государственная идеология, а некий набор предписываемых ценностей. Официальная идея «альтернативной цивилизации», государственный патриотизм, православная риторика стали реакцией на внутренние события - на выборы 2011 г. и Болотную площадь. Массовое сознание этот поворот приняло, но глубоко в себя не впустило. Оно внутренне прониклось им только в 2014-м, когда память об имперском прошлом была актуализирована и материализована «возвращением» Крыма, и когда внутренний политический вызов был переформулирован как вызов внешний, когда стал насаждаться образ американского «большого врага».
Однако, повторю, я не вижу здесь перехода к мобилизационному обществу. Люди прониклись «крымнашизмом», но продолжают жить частной жизнью и на патриотические митинги не рвутся. Более того - хотят, чтобы им за посещение этих митингов еще и заплатили или дали отгул. Тоталитарную инерцию в «крымнашистской» солидарности демобилизованных обнаружить при желании можно, но - не более того. Это солидарность без образа будущего и без солидарного отклика на идущие сверху целеполагания уже в силу самого отсутствия таковых.
Перспективы такого режима, на мой взгляд, надо анализировать не только исходя из внутренних факторов, но и в связи с тем внешним контекстом, в котором он существует. Он не изолирован, он находится в принципиально новой ситуации внешней войны на трех фронтах - украинском, сирийском и западном (торгово-экономическом). И главный вопрос - выдержит ли режим давление созданной им самим внешнеполитической ситуации? В случае ее затягивания выдержать это давление можно будет только посредством ужесточения внутри страны (социально-экономического, а быть может, и политического) с неопределенными перспективами. Но перспективы тоталитарной мобилизации я и в данном случае не вижу.
А если не выдержит, то это будет сопровождаться падением легитимности. В чем оно может проявиться? Серьезного давления снизу я не жду. А в верхах может возникнуть настрой на некоторое видоизменение режима в направлении его большей приемлемости для Запада, но при сохранении его авторитарности. На серьезную демократизацию после пугающего опыта Горбачева вряд ли кто решится.
Екатерина ШУЛЬМАН:
Одна из особенностей нынешнего российского режима в том, что он действует в значительной степени в информационном пространстве. Его базовое отличие как от тоталитаризма, так и от классического авторитаризма ХХ века выражается формулой, согласно которой диктатуры прошлого состояли на 80% из насилия и на 20% из пропаганды, а нынешние гибриды - на 80% из пропаганды и на 20% из насилия. В результате режим формирует пространство фейка, целенаправленного искажения действительности, в котором во многом и существует.
Вопрос "верят ли они сами в то, что говорят?" здесь не имеет смысла. В условиях неидеологизированного режима-гибрида "говорить" властные и провластные акторы могут что угодно. Однако в своих действиях они мотивированы не "убеждениями" и "верой", а возможностями системы и ресурсами режима. И то, и другое неумолимо сокращается.
Для «нас» слова связаны с убеждениями, а убеждения - с действиями. Для «них» эта связь носит очень условный характер. Новая информационная туманность - это не доброе старое: "говорит одно, а сам задумал другое". Мы рассуждаем: "если они ГОВОРЯТ о возможности ядерной войны (тема и лексика, табуированная при советской власти), то что же они тогда способны СДЕЛАТЬ? Самое меньшее - взять Мариуполь". В реальности оказывается, что болтовня про радиоактивную пыль никак не коррелирует с реальными действиями, а является просто болтовней, имеющей целью напугать внешнюю аудиторию, а если это не выйдет - то хотя бы занять телеэфир чем-то, что будут с интересом слушать. Свет на эту разновидность дискурса и модель публичного поведения способна пролить не столько политическая наука, сколько криминология и вирусный маркетинг: смесь уголовных нравов и опыта дикого "пиара" 1990-х многое объясняет в нынешнем информационном пространстве.
Каковы могут быть "дела" нашей властной системы? Чтобы ответить на вопрос о ее возможностях, нужно попытаться понять ее природу. По моему мнению, действующий политический режим не является ни тоталитарным, ни в полной мере авторитарным, ни персоналистическим (вождистским), ни идеологическим - хотя пользуется элементами всех этих моделей.
Тоталитарная модель притягивает исследователя своим масштабом и исходящим от нее хтоническим ужасом, но с точки зрения исторической это модель экзотическая. Тоталитарных режимов было не так много, все они концентрировались на сравнительно небольшом историческом участке ХХ века, и почти все, оставив по себе ужасный след, развалились (сохранившиеся исключения подтверждают правило). Уже СССР на послевоенном этапе проявлял черты гибридности (трансформации в сторону смешанного авторитаризма), а для его возрождения даже в таком смягченном виде необходимы ресурсы - экономические, демографические, идеологические, - которыми нынешний режим не располагает.
Авторитарная модель более совместима с человеческой природой и, соответственно, живуча. Но опыт последних 30 лет показывает, что для выживания авторитарные режимы вынуждены имитировать целый ряд демократических институтов. В данный момент в мире больше многопартийных, чем однопартийных автократий; почти все режимы такого рода проводят регулярные выборы и допускают существование негосударственных общественных организаций, плюралистической прессы и сетевых ресурсов.
Будучи имплантированы в социальную ткань, эти институты, которые режим частью имитирует, частью контролирует, постепенно наливаются живым социальным содержанием. Скорость и сила этого процесса преимущественно определяется уровнем развития общества (хотя есть и другие факторы - экономическое положение, интегрированность в международные торговые финансовые и политические структуры - linkage, наличие и статус преимущественного торгового партнера - leverage).
В исторической перспективе у российского политического режима нет иного пути, кроме постепенной демократизации. Не потому, что это "хорошо и правильно", а потому, что этого требует противоречие между уровнем развития общества и его требованиями и уровнем развития аппарата управления и его потребностями.
Однако эта историческая перспектива носит стратегический характер, и путь к ней не выглядит линейно. Ближайшее будущее будет определяться другим противоречием: между сжимающимися экономическими ресурсами и потребностями бюрократии, разросшейся количественно и привыкшей к определенному уровню потребления.
Еще сужая фокус, скажем, что ситуация в России следующие три года будет определяться кумулятивными усилиями "коллективного Запада" по превращению российского политического лидера из ресурса в обузу для российской же коллективной бюрократии (не народа). Цель - донести до властвующего класса мысль, что смена лидера (желательно мирная, в результате внутриэлитного соглашения) отвечает их общим интересам и сделает их жизнь легче и качественнее. Если эта цель будет достигнута, на выборах 2018 г. Владимир Путин баллотироваться не будет, а будет избрана компромиссная фигура, приемлемая для властной бюрократии тем, что это кто-то из них, а для внешних партнеров - уже тем, что это не Путин. Это скромная цель, не предполагающая ни революций, ни радикальных мутаций режима, но облегчающая его дальнейшую трансформацию по тому пути, на котором он и так уже находится.
В ответ на то, что режимом воспринимается как "внешнее давление", им будет усиливаться давление внутреннее. Коллективная бюрократия всегда делает не то, что требуется, а то, что может: в любой ситуации она может оперировать только теми инструментами, которыми располагает.
Что же она может, и что мы в ближайшее время увидим:
1. Не вести войну, но увеличивать бюджетные расходы. Скудеющий бюджет будет все решительнее перераспределяться в пользу силовой бюрократии. Но это может прикрывать политику ровно противоположного характера: постепенное сворачивание всякой военной активности на украинском направлении.
2. Не вести изоляционистскую политику, но усиливать изоляционистскую риторику. Антизападная и в особенности антиамериканская пропаганда будет нарастать по тону и объему, но реальные политические шаги могут делаться в противоположном направлении.
3. Не выстраивать репрессивный аппарат, а проводить точечные репрессии. Они будут направлены на публично-политическую, гражданскую и гуманитарную сферу. Это те области, где у государства есть власть и ресурсы, и где низка вероятность организованного сопротивления. При этом подобные репрессии, при небольших затратах, вызывают огромный резонанс и служат цели режима: минимальной ценой произвести парализующее впечатление "тоталитарности".
4. У системы все меньше средств поддерживать дисциплину бюрократии, в особенности силовой. Хотя она до последнего будет прилагать максимум усилий, чем дальше, тем больше она будет вынуждена отпускать отдельные отряды этой бюрократии "на вольные хлеба". В этих условиях реальной перспективой для нас является не "раскручивание маховика репрессий", а рост дезорганизованного полулегального насилия со стороны тех, кого еще Белинский определил как "корпорацию служебных воров и грабителей". Ведомственные и бюрократические кланы будут все громче заявлять себя в публичном пространстве, внутриэлитные конфликты будут выноситься на публику.
В этих условиях интересной формой борьбы государства и общества может стать "легалистский протест", образец которого мы видели в конце 2011 года и видим каждый день, когда общество вступается за ту или иную жертву правоохрантельного и судебного произвола. Это протест под лозунгом "соблюдайте свои законы", в котором общество парадоксальным образом выступает в роли правоохранителя, а государство - правонарушителя. Ближайшая точка турбулентности, которую нам предстоит пройти, - последствия выборов 2016 г. В авторитарном режиме российского типа результат выборов всегда предсказуем, но непредсказуемы его последствия (в демократии - наоборот).
Евгений ЯСИН:
Мои взгляды близки к тому, что говорил И.М.Клямкин: мы все-таки имеем не тоталитаризм, а авторитаризм. Я пытался в свое время провести грань между авторитаризмом и «дефектной демократией» (этот термин ввели В.Меркель и А.Круассан[‡]). Мне показалось, что у нас дела обстоят похоже. Кроме того, я всегда руководствуюсь мыслью о том, что мы должны искать возможности к движению в сторону демократического образа правления. Если мы не оставляем возможности для того, чтобы договориться, а просто клеймим, то от этого получается обратный эффект. Но те события, которые произошли в 2014 г. в связи с Крымом и Донбассом, они что-то поменяли. И сегодня есть какие-то вполне важные черты, которые указывают, что режиму не чуждо использование элементов тоталитаризма. В особенности это касается СМИ.
Мы видим последствия того обстоятельства, что Россия перестала в конце XX века быть сверхдержавой, потеряла большую долю величия, которое заменяло населению какую-то группу престижных товаров. И мы видим, что этот механизм сработал, и он работает и против либералов, против людей, которые составляют оппозицию разного уровня. Я бы не сказал, что речь идет о какой-то целостной идеологии. Мне кажется, что есть вещи, на которые Владимир Владимирович Путин органически не способен. Он не понимает, что такое идеология, и он ее боится. Он старается держать общество в неведении. Что бы вы его ни спрашивали, различные идеологические посылы - все это можно отнести на кого-то: на Дугина, на Рогозина, на Ясина. Но он сам старается так определенно не высказываться, кроме вещей, которые он хорошо понимает, где может проявить свой темперамент. Например, по поводу американцев.
Мне кажется, что каждый шаг, который сейчас совершает режим для своей защиты, продавая вот эту низкопробную идеологическую пищу, которая годится для самых малообразованных слоев, - каждый шаг разрушает имидж режима.
Чем это закончится? Как экономист, я вижу, что мы имеем дело с началом кризиса, который может быть преодолен только сменой режима. Я думаю, что изменить экономическую ситуацию иначе не удастся. И это очень сильно расходится с намерением Путина сидеть столько, сколько можно, идти на любые меры ради этого.
Тот режим, который формировался с 2003 г., рассчитан на то, что цены на нефть будут расти. И то, что у него нет внутренних сил для роста, было ясно еще в 2003 году. Экономическая ситуация будет ухудшаться, и возможно, экономика и будет играть решающую или крайне важную роль. Не в том смысле, что поднимутся люди и будут бунтовать, нет; но те реакции, на которые рассчитывает режим, перестанут действовать. Как на это будет реагировать режим, не знаю. Следует принять во внимание очень существенную роль, которую играют сегодня спецслужбы. И это их поведение выглядит нарушением определенных правил внутри режима. Последние громкие конфликты - вокруг Меламеда, вокруг меня и фонда «Династия» произошли, видимо, по чьей-то инициативе без прямого указания Путина.
Лев ГУДКОВ:
Я бы хотел добавить одну реплику в заключение. Мне показалось, что под тоталитаризмом в нашей дискуссии понимается нечто статическое или догматическое. Но это - научная парадигма, которая развивалась как всякая научная парадигма. В первой фазе это было описанием еще складывавшихся на тот момент режимов, в классической фазе - это описание трех основных функционировавших форм тоталитаризма. Затем появилось огромное количество концепций тоталитаризма, описывающих его неполные и разлагающиеся формы (кубинского, исламского и т.д.). Тоталитаризм как завершение научной парадигмы есть язык теоретического анализа и описания, который сам по себе направляет внимание исследователя на определенные общие черты и различия. Никакой единой конструкции тоталитаризма нет, и историки показали, что ни одна из реальных систем, квалифицируемых в качестве «тоталитарного режима», не соответствует этому типу в полной мере.
В отличие от понятия «авторитаризм», который описывает лишь систему господства, концепция тоталитаризма гораздо более широкая, и она обращает внимание на изменения в разных институциональных сферах. Она заставляет сравнивать одномоментные изменения в таких сферах, как изменение права, подчинение его определенной политике, системы образования и социализации.
«Идеология» также вовсе не сводится к утверждению монолитного представления о социально-политической реальности или о будущем. Это не «политическая религия» в духе Е.Джентиле[§], это достижение принудительного консенсуса, заглушающего все остальные взгляды и мнения, разрушающего возможности других подходов или точек зрения. Это навязанный консенсус, и в реальности нигде - ни на Кубе, ни при Муссолини никогда не было такого реального единомыслия. Но консенсус, достигаемый принуждением, информационной изоляцией, воспитанием конформизма, складывался. Совершенно необязательно в идеологические постулаты верить, главное здесь - повиновение, добровольный конформизм или принудительное двоемыслие.
При таком понимании парадигмы тоталитаризма мы видим множество пересечений с той реальностью, которую мы обсуждаем. Я говорю о рецидиве тоталитаризма, потому что отдельные феномены необязательно должны сложиться в какую-то законченную, жесткую террористическую систему, но рецидивные явления, вроде повторного гриппа, совершенно точно мы наблюдаем. Давайте посмотрим на то, как создаются условия для дальнейшего воспроизводства и закрепления определенных отношений, когда это переносится в сферу образования, допустим, и начинает готовиться целое поколение. Параллельно идут изменения в судопроизводстве, армии и т.д. Мы можем говорить о некоем складывающемся направленном движении, о том, что планируется другая фаза развития режима. Такие практики для авторитарных режимов не характерны. Авторитарный режим не озабочен этим, он апеллирует к традиции, к тому, что всегда было, к укладу.
Кирилл РОГОВ:
Мне кажется, состоявшаяся полемика и сформулированные несогласия делают более объемным наш взгляд на тот исторический феномен, который формируется или развивается на наших глазах.
Упрощенно говоря, одна точка зрения рассматривает режим в перспективе его прагматики, прагматики его лидеров. В этом случае контрмодернизационный, архаизирующий пафос режима выглядит как инструментарий, фейк, фиговый листок. Другой подход, напротив, обращает наше внимание на то, что этот контрмодернизационный посыл оказывается организующей, мобилизующей силой, выстраивающей и формирующей институциональную среду. В этой второй перспективе он и есть новое существо режима, в то время как все прочее - технологичность, меркантилизм, цинизм, информационный постмодернизм - являются инструментарием, оболочкой.
Многие из тех, кто возражал против применимости тоталитарной парадигмы, вынуждены были признавать все же некоторые пересечения, указывая при этом на их периферийный характер. Мне кажется, ключевой признак был сформулирован совершенно точно: это уровень мобилизации или мобилизационности режима. Авторитарные режимы борются с проявлениями несогласия, протеста, попыток политического действия, то есть - с деятельной неояльностью. Мобилизация же предполагает вмененность гражданам поддержки режима и осуждение ее отсутствия. Отсутствие поддержки приравнивается к потенциальному предательству и может в той или иной форме караться, пускай даже в форме общественного осуждения.
Может быть, вот это понятие авторитарной мобилизации как отличительного признака и некоего нового качества авторитаризма, сближающего его с представлением о тоталитарном обществе, могло бы быть точкой терминологического компромисса.
В свою очередь такая мобилизация непосредственно связана с качественно новой ролью, которую получает в политической системе репрессивный аппарат. Она по-новому отстраивает институты и ведет к реинтерпретации ценностей. Так, например, свобода слова для российских граждан, судя по опросам, является (являлась еще совсем недавно) достаточно консенсусной ценностью. Однако в условиях мобилизации это общее представление оказывается поставленным под сомнение. В условиях общей опасности ценностью может выглядеть уже ограничение свободы слова, в то время как свобода будет интерпретироваться как источник угрозы. Это важный сдвиг. Здесь мы видим уже конструирование системы «мобилизационных ценностей». Но именно с помощью таких мобилизационных ценностей классические тоталитаризмы сдвигали и подрывали гуманистическую концепцию, воспитывали высочайшую толерантность к насилию. «Распятый мальчик» - циничный пропагандистский фейк, но он воспитывает новую норму: «убей укропа» - вне зависимости от интенций авторов фейка.
Обращаю внимание, что несогласие наблюдалось еще по одному важному пункту. В вопросе о том, является ли нынешний российский режим персоналистским, мы видим ту же развилку аргументаций. Часть участников высказывала мнение, что персоналистский характер режима является оболочкой, символическим брендом, за которым скрываются те или иные композиции бюрократии и олигархии. Другие указывали на персоналистский характер как на самое существо режима, определяющее траекторию его эволюции.
Действительно, обращаясь к уже почти классической типологии Барбары Геддес, мы оказываемся в некотором замешательстве. Персоналистский субстрат режима очевиден. Однако и механизмы политического управления, характерные для латиноамериканских хунт, ему также, кажется, не чужды. Я имею в виду ту роль, которую играют в этом режиме «секретная служба» (КГБ - ФСБ) и корпоративные связи выходцев из нее. Функционально ее роль вполне сопоставима с ролью армии и армейского офицерства в латиноамериканских хунтах. Наконец, вполне очевидны и усилия по построению режима доминирующей партии. Отличие, пожалуй, заключается в том, что партийный режим преимущественно приспособлен для управления территориями. Однако наличие трех разных механизмов - персоналистского, военно-корпоративистского и партийного, - каждый из которых выполняет определенную роль в общей композиции, мне кажется, было бы важно отметить и осмыслить.
Не думаю, что нашей целью является дать однозначный и окончательный ответ на эти вопросы - тоталитаризм или авторитаризм, персоналистский режим или хунта? Прозвучавшие аргументы и контраргументы позволяют увидеть новации формирующегося режима. Новации в способах легитимации, а также в подходе к проблеме элитных коалиций и механизмов лояльности. Эти новации и особенности, вероятно, определят его будущее. При этом вопрос мне кажется важным подчеркнуть, что режим находится в движении. Это какой-то режим со смещенным центром тяжести. И мы видим, вероятно, еще только промежуточную стадию.
_____________________________________________
[*]Autocratic Regimes Data: http://sites.psu.edu/dictators/
[†]North D. C. Limited access orders in the developing world: A new approach to the problems of development. - World Bank Publications, 2007. - Т. 4359.
[‡]Меркель В., Круассан А. Формальныеинеформальныеинститутывдефектныхдемократиях (I) // Полис. 2002. №1.
[§]Gentile E. Le religioni della politica. Fra democrazie e totalitarismi. Laterza, Rome 2001 = English translation: Gentile E.Politics as Religion. PrincetonUniversity Press. 2006.
Фонд "Либеральная миссия", 19.10.2015
http://liberal.ru/articles/6850
Примечание: все выделения в тексте - мои.
http://loxovo.livejournal.com/6947033.html
Если говорить о перспективах режима, то мне кажется, что ключевым фактором является то, что это все же абсолютно персоналистский режим. Даже если за фигурой Путина стоит некий «коллектив трудящихся», для публики режим персонализирован в фигуре Путина. Это режим Путина. И в этом его главная слабость: его устойчивость зависит от главного фактора - от психологического и физического самочувствия диктатора. На мой взгляд, Путин так все это простроил, что судьба системы неразрывно связана с его личной судьбой. И самый вероятный исход для такой системы власти - это обрушение.
Вариант постепенного размягчения, постепенной демократизации, как в Испании или Бразилии, возможен только при наличии массового демократического движения в стране, включающего социальные требования большинства. Будет это - будут диссиденты внутри режима. Они появятся и двинутся навстречу, условно говоря, внесистемным политическим силам, демократической оппозиции только тогда, когда будет внешнее по отношению к режиму давление, давление со стороны общества. Иначе не бывает. Такая модель - это желаемый выход. А ожидаемый исход определяется уровнем персонализации режима. Здесь наиболее вероятный сценарий - это крах, очень тяжелый для страны кризис.
Эмиль ПАИН:
Не так давно я опубликовал статью, которая называется «Магия тоталитаризма». Из названия видно, что я определяю нынешний политический режим в России как тоталитарный. Правда, тогда я писал, что это недоразвитый тоталитаризм, а сейчас я отказываюсь от этого уточнения, потому что периода развитости у такого режима вообще не бывает.
Нет необходимости подробно объяснять, чем нынешний режим, режим второй декады XXI века, отличается от режима 2000-х гг. Но я остановлюсь на одном элементе, который объясняет, почему мы с Л.Гудковым возвращаемся сегодня к теории тоталитаризма. Главное отличие нынешней модификации режима от предыдущей состоит в том, что он стал мобилизационным. Прежний режим ни в какой мобилизации населения для самосохранения не нуждался; напротив, это был режим демобилизации. Раз в 4 года избиратель приглашался совершить обряд выборов, а потом все - спите спокойно, вы не нужны. Никакого взбадривания, никакой мобилизации в поддержку режима не было нужно.
Так что же такое мобилизация? На мой взгляд, это всякая внешняя принудительная активизация населения, форсированное изменение его поведения. При этом даже неважно, насколько успешна эта активизация. Если мобилизованный в армию человек «косит от службы», скажем, в лазарете, сам факт мобилизации - т.е. принудительного изменения его поведения и образа жизни не отменяется.
Тоталитаризм характеризуется опорой на мобилизацию. Это режим, отключенный от традиционных механизмов легитимации, испытывающий некий дефицит легитимации и требующий мобилизации для восполнения этого недостатка. М.Трудолюбов сомневается, что хватит ресурсов провести такую мобилизацию, чтобы была коллективизация и т. д. Но совсем необязательно, чтобы мобилизация охватывала экономическую сферу. Достаточно других форм мобилизации, которые обеспечивают самосохранение режима.
Я отреагирую на замечание по поводу ревизии существующих теорий тоталитаризма. На мой взгляд, эта ревизия неизбежна, более того, она перманентно происходит.
Теория тоталитаризма пока не разработана, существуют лишь разнородные концепции этого явления, имеющие множество недостатков. Назову лишь два из них. Во-первых, все эти концепции носят описательный характер, они были созданы для обобщения существовавших эмпирических фактов, и плохо приспособлены для прогнозирования. Во-вторых, они односторонне и узко трактовали даже имеющийся эмпирический материал, связывая тоталитаризм только с репрессиями. В самой популярной и авторитетной из таких концепций, изложенной Ханной Арендт https://ru.wikipedia.org/wiki/Арендт,_Ханна в ее книге «Истоки тоталитаризма» (1951 г.), основное внимание уделено репрессивному государству и беспрецедентному насилию, связанному с Холокостом и ГУЛАГом. Х.Арендт даже итальянский фашизм не относила к тоталитаризму в силу его недостаточной репрессивности, хотя сам термин «тоталитаризм» появился в 1920-х гг. как раз для характеристики именно режима Бенито Муссолини. Так что уже сама Х.Арендт была ревизионисткой концепции тоталитаризма.
Важные «ревизионистские» уточнения в эту концепцию внес Хуан Линц. В эссе «Тоталитарные и авторитарные режимы» (1975) он утверждал, что главной чертой тоталитаризма является не террор сам по себе, а стремление государства к тотальному надзору за всеми аспектами жизни людей. Эмпирический материал, которым располагал Х.Линц, показывал, что осуществлять такой контроль, который гарантированно не допускает открытого инакомыслия и возникновения оппозиции, невозможно без широкомасштабного террора. Прошло время, и опыт ряда стран, в том числе и России, дал примеры эффективного подавления оппозиции и обеспечения тотального и сервильного единомыслия без применения массовых репрессий, всего лишь за счет новых информационных технологий, новых форм манипуляции массовым сознанием.
Впрочем, и во времена существования классических тоталитарных режимов в 1920-1950-е гг. правление несменяемых в течение десятилетий диктаторов-вождей было обусловлено не только репрессиями. Как справедливо отмечает Тьерри Вольтон https://fr.wikipedia.org/wiki/Thierry_Wolton, «Муссолини долго был героем для большинства итальянцев, Гитлеру удалось вовлечь немцев в войну, миллионы советских людей оплакивали смерть Сталина, а многие китайцы до сих пор скорбят по Мао. «Культ вождя», граничащий с обожествлением опирался, прежде всего, на психологические процедуры принуждения, на «магию тоталитаризма».
Помимо «культа вождя», важнейшую роль в идеологии и практике тоталитаризма играют массовые надежды, обожествление некой политической утопии «всемирного рейха», «всемирного халифата», «всемирного союза пролетариев-коммунистов», «русского мира». Во всех случаях атомизированный, неустроенный человек, проигравший социальное соревнование, окрыляется связью с великим вождем и великой идеей, получая возможность чувствовать себя уверенней в качестве части некого великого сообщества: «белой расы», «исламской уммы», мирового пролетариата» и др.
В чем новизна нынешнего тоталитаризма по сравнению с тоталитаризмами XX века? Все они были прогрессистскими. Они подразумевали проект создания нового человека и нового общества. Нынешние тоталитаризмы, не только российский, но и, скажем, исламский, игиловский ориентируются не на прогрессизм, а, наоборот, на традиционализм. Это совершенно новое явление: инновация, которая сохраняет форму традиции.
Мы не замечаем тотальности этого процесса, который не сводится только к телевидению. Сегодня существует полноценная система манипуляции начиная с детского сада, школы и кончая паломническими движениями, которая создает механизм рекрутирования огромного количества людей. Я недавно приехал из Новгородской области и видел, как в монастырь Дивеево приезжают тысячи людей (мне сказали - 12 тысяч человек ежедневно). Это только одно «святое место» в одной российской области. По России же сотни тысяч людей ежедневно вовлечены в такую форму освоения идей «русского мира». В стране выстроена разветвленная система институтов, которая обеспечивает воспитание масс в этой парадигме.
Еще одно свойство тоталитарного режима состоит в том, что он исторически неустойчивый, исторически сравнительно недолговечный. Время советской власти довольно незначительно по сравнению с многовековыми монархиями. Думаю, что сегодняшнему тоталитаризму не будет ни 70 лет, ни даже 25 лет. Потому что основная проблема - это проблема сокращения его ресурсов, рост интенсивности борьбы «пауков в банке». Сегодня элитные противоречия и различия будут довольно значительными и предел насыщения этой части значительно быстрее, чем остальных.
Но главное, что меня беспокоит в этом разговоре, это недооценка роли тоталитарной идеологии. Я же хочу подчеркнуть еще раз, что складывающаяся система идеологического воспитания уже сейчас - это практически тотальная, широкая и разветвленная система. Она дает сбои, но все же она пока рекрутирует массу сторонников. Не хотите называть это идеологией, назовите каким-то другим словом. Но учитывайте этот мощный фактор, который серьезнейшим образом будет способствовать самосохранению режима даже в неблагоприятных экономических условиях. Не хотите давать режиму «страшные» определения, ну так придумывайте некие местные обезболивающие названия, но тогда вы не сможете включить свои локальные оценки в мировой теоретический массив, не получится и типология этого явления.
Игорь КЛЯМКИН:
На мой взгляд, использование понятия «тоталитаризм» для описания современных российских реалий означало бы ревизию той теории тоталитаризма, которую имеем и которая описывает режимы ХХ века. Может быть, понятие это и нуждается в переосмыслении, но пока его использование применительно к сегодняшней российской ситуации кажется неубедительным. Действительно, тоталитарные режимы прошлого века были модернизаторскими, соответствовавшими индустриальной стадии технико-экономического развития. Это были режимы, у которых была осознанная и мобилизующая историческая функция. А нынешняя мобилизация, о которой говорил Эмиль Паин, - это и не мобилизация вовсе, в ней не просматривается никакого мобилизующего коллективного целеполагания. Да, есть солидарная поддержка политики властей, но это солидарность демобилизованных. В значительной степени она создана искусственно, хотя и опирается на определенные структуры массового сознания.
Что это за режим? Я думаю, что можно оставаться в границах понятия авторитаризма, отдавая себе отчет в его недостаточности. Это не просто авторитарный режим, а режим постимперский, сохраняющий имперские черты. И что особенно существенно, это авторитаризм посттоталитарный. Это формирует те его особенности, которые мы в Латинской Америке не обнаруживаем, а именно - апелляции к исторической памяти об имперском досоветском и советском прошлом в сочетании с реанимацией тоталитарной символики сталинского периода. Это режим постмодернистского цитирования прошлых феноменов вкупе с феноменами западных демократий, но это не авторитарная (и не тоталитарная) диктатура развития, а постмодернистская диктатура самовыживания.
Характер эволюции режима в последнее время определялся тем, что с 2012 г. для его легитимации начали использоваться элементы, похожие на идеологию. Но это не доктринально оформленная государственная идеология, а некий набор предписываемых ценностей. Официальная идея «альтернативной цивилизации», государственный патриотизм, православная риторика стали реакцией на внутренние события - на выборы 2011 г. и Болотную площадь. Массовое сознание этот поворот приняло, но глубоко в себя не впустило. Оно внутренне прониклось им только в 2014-м, когда память об имперском прошлом была актуализирована и материализована «возвращением» Крыма, и когда внутренний политический вызов был переформулирован как вызов внешний, когда стал насаждаться образ американского «большого врага».
Однако, повторю, я не вижу здесь перехода к мобилизационному обществу. Люди прониклись «крымнашизмом», но продолжают жить частной жизнью и на патриотические митинги не рвутся. Более того - хотят, чтобы им за посещение этих митингов еще и заплатили или дали отгул. Тоталитарную инерцию в «крымнашистской» солидарности демобилизованных обнаружить при желании можно, но - не более того. Это солидарность без образа будущего и без солидарного отклика на идущие сверху целеполагания уже в силу самого отсутствия таковых.
Перспективы такого режима, на мой взгляд, надо анализировать не только исходя из внутренних факторов, но и в связи с тем внешним контекстом, в котором он существует. Он не изолирован, он находится в принципиально новой ситуации внешней войны на трех фронтах - украинском, сирийском и западном (торгово-экономическом). И главный вопрос - выдержит ли режим давление созданной им самим внешнеполитической ситуации? В случае ее затягивания выдержать это давление можно будет только посредством ужесточения внутри страны (социально-экономического, а быть может, и политического) с неопределенными перспективами. Но перспективы тоталитарной мобилизации я и в данном случае не вижу.
А если не выдержит, то это будет сопровождаться падением легитимности. В чем оно может проявиться? Серьезного давления снизу я не жду. А в верхах может возникнуть настрой на некоторое видоизменение режима в направлении его большей приемлемости для Запада, но при сохранении его авторитарности. На серьезную демократизацию после пугающего опыта Горбачева вряд ли кто решится.
Екатерина ШУЛЬМАН:
Одна из особенностей нынешнего российского режима в том, что он действует в значительной степени в информационном пространстве. Его базовое отличие как от тоталитаризма, так и от классического авторитаризма ХХ века выражается формулой, согласно которой диктатуры прошлого состояли на 80% из насилия и на 20% из пропаганды, а нынешние гибриды - на 80% из пропаганды и на 20% из насилия. В результате режим формирует пространство фейка, целенаправленного искажения действительности, в котором во многом и существует.
Вопрос "верят ли они сами в то, что говорят?" здесь не имеет смысла. В условиях неидеологизированного режима-гибрида "говорить" властные и провластные акторы могут что угодно. Однако в своих действиях они мотивированы не "убеждениями" и "верой", а возможностями системы и ресурсами режима. И то, и другое неумолимо сокращается.
Для «нас» слова связаны с убеждениями, а убеждения - с действиями. Для «них» эта связь носит очень условный характер. Новая информационная туманность - это не доброе старое: "говорит одно, а сам задумал другое". Мы рассуждаем: "если они ГОВОРЯТ о возможности ядерной войны (тема и лексика, табуированная при советской власти), то что же они тогда способны СДЕЛАТЬ? Самое меньшее - взять Мариуполь". В реальности оказывается, что болтовня про радиоактивную пыль никак не коррелирует с реальными действиями, а является просто болтовней, имеющей целью напугать внешнюю аудиторию, а если это не выйдет - то хотя бы занять телеэфир чем-то, что будут с интересом слушать. Свет на эту разновидность дискурса и модель публичного поведения способна пролить не столько политическая наука, сколько криминология и вирусный маркетинг: смесь уголовных нравов и опыта дикого "пиара" 1990-х многое объясняет в нынешнем информационном пространстве.
Каковы могут быть "дела" нашей властной системы? Чтобы ответить на вопрос о ее возможностях, нужно попытаться понять ее природу. По моему мнению, действующий политический режим не является ни тоталитарным, ни в полной мере авторитарным, ни персоналистическим (вождистским), ни идеологическим - хотя пользуется элементами всех этих моделей.
Тоталитарная модель притягивает исследователя своим масштабом и исходящим от нее хтоническим ужасом, но с точки зрения исторической это модель экзотическая. Тоталитарных режимов было не так много, все они концентрировались на сравнительно небольшом историческом участке ХХ века, и почти все, оставив по себе ужасный след, развалились (сохранившиеся исключения подтверждают правило). Уже СССР на послевоенном этапе проявлял черты гибридности (трансформации в сторону смешанного авторитаризма), а для его возрождения даже в таком смягченном виде необходимы ресурсы - экономические, демографические, идеологические, - которыми нынешний режим не располагает.
Авторитарная модель более совместима с человеческой природой и, соответственно, живуча. Но опыт последних 30 лет показывает, что для выживания авторитарные режимы вынуждены имитировать целый ряд демократических институтов. В данный момент в мире больше многопартийных, чем однопартийных автократий; почти все режимы такого рода проводят регулярные выборы и допускают существование негосударственных общественных организаций, плюралистической прессы и сетевых ресурсов.
Будучи имплантированы в социальную ткань, эти институты, которые режим частью имитирует, частью контролирует, постепенно наливаются живым социальным содержанием. Скорость и сила этого процесса преимущественно определяется уровнем развития общества (хотя есть и другие факторы - экономическое положение, интегрированность в международные торговые финансовые и политические структуры - linkage, наличие и статус преимущественного торгового партнера - leverage).
В исторической перспективе у российского политического режима нет иного пути, кроме постепенной демократизации. Не потому, что это "хорошо и правильно", а потому, что этого требует противоречие между уровнем развития общества и его требованиями и уровнем развития аппарата управления и его потребностями.
Однако эта историческая перспектива носит стратегический характер, и путь к ней не выглядит линейно. Ближайшее будущее будет определяться другим противоречием: между сжимающимися экономическими ресурсами и потребностями бюрократии, разросшейся количественно и привыкшей к определенному уровню потребления.
Еще сужая фокус, скажем, что ситуация в России следующие три года будет определяться кумулятивными усилиями "коллективного Запада" по превращению российского политического лидера из ресурса в обузу для российской же коллективной бюрократии (не народа). Цель - донести до властвующего класса мысль, что смена лидера (желательно мирная, в результате внутриэлитного соглашения) отвечает их общим интересам и сделает их жизнь легче и качественнее. Если эта цель будет достигнута, на выборах 2018 г. Владимир Путин баллотироваться не будет, а будет избрана компромиссная фигура, приемлемая для властной бюрократии тем, что это кто-то из них, а для внешних партнеров - уже тем, что это не Путин. Это скромная цель, не предполагающая ни революций, ни радикальных мутаций режима, но облегчающая его дальнейшую трансформацию по тому пути, на котором он и так уже находится.
В ответ на то, что режимом воспринимается как "внешнее давление", им будет усиливаться давление внутреннее. Коллективная бюрократия всегда делает не то, что требуется, а то, что может: в любой ситуации она может оперировать только теми инструментами, которыми располагает.
Что же она может, и что мы в ближайшее время увидим:
1. Не вести войну, но увеличивать бюджетные расходы. Скудеющий бюджет будет все решительнее перераспределяться в пользу силовой бюрократии. Но это может прикрывать политику ровно противоположного характера: постепенное сворачивание всякой военной активности на украинском направлении.
2. Не вести изоляционистскую политику, но усиливать изоляционистскую риторику. Антизападная и в особенности антиамериканская пропаганда будет нарастать по тону и объему, но реальные политические шаги могут делаться в противоположном направлении.
3. Не выстраивать репрессивный аппарат, а проводить точечные репрессии. Они будут направлены на публично-политическую, гражданскую и гуманитарную сферу. Это те области, где у государства есть власть и ресурсы, и где низка вероятность организованного сопротивления. При этом подобные репрессии, при небольших затратах, вызывают огромный резонанс и служат цели режима: минимальной ценой произвести парализующее впечатление "тоталитарности".
4. У системы все меньше средств поддерживать дисциплину бюрократии, в особенности силовой. Хотя она до последнего будет прилагать максимум усилий, чем дальше, тем больше она будет вынуждена отпускать отдельные отряды этой бюрократии "на вольные хлеба". В этих условиях реальной перспективой для нас является не "раскручивание маховика репрессий", а рост дезорганизованного полулегального насилия со стороны тех, кого еще Белинский определил как "корпорацию служебных воров и грабителей". Ведомственные и бюрократические кланы будут все громче заявлять себя в публичном пространстве, внутриэлитные конфликты будут выноситься на публику.
В этих условиях интересной формой борьбы государства и общества может стать "легалистский протест", образец которого мы видели в конце 2011 года и видим каждый день, когда общество вступается за ту или иную жертву правоохрантельного и судебного произвола. Это протест под лозунгом "соблюдайте свои законы", в котором общество парадоксальным образом выступает в роли правоохранителя, а государство - правонарушителя. Ближайшая точка турбулентности, которую нам предстоит пройти, - последствия выборов 2016 г. В авторитарном режиме российского типа результат выборов всегда предсказуем, но непредсказуемы его последствия (в демократии - наоборот).
Евгений ЯСИН:
Мои взгляды близки к тому, что говорил И.М.Клямкин: мы все-таки имеем не тоталитаризм, а авторитаризм. Я пытался в свое время провести грань между авторитаризмом и «дефектной демократией» (этот термин ввели В.Меркель и А.Круассан[‡]). Мне показалось, что у нас дела обстоят похоже. Кроме того, я всегда руководствуюсь мыслью о том, что мы должны искать возможности к движению в сторону демократического образа правления. Если мы не оставляем возможности для того, чтобы договориться, а просто клеймим, то от этого получается обратный эффект. Но те события, которые произошли в 2014 г. в связи с Крымом и Донбассом, они что-то поменяли. И сегодня есть какие-то вполне важные черты, которые указывают, что режиму не чуждо использование элементов тоталитаризма. В особенности это касается СМИ.
Мы видим последствия того обстоятельства, что Россия перестала в конце XX века быть сверхдержавой, потеряла большую долю величия, которое заменяло населению какую-то группу престижных товаров. И мы видим, что этот механизм сработал, и он работает и против либералов, против людей, которые составляют оппозицию разного уровня. Я бы не сказал, что речь идет о какой-то целостной идеологии. Мне кажется, что есть вещи, на которые Владимир Владимирович Путин органически не способен. Он не понимает, что такое идеология, и он ее боится. Он старается держать общество в неведении. Что бы вы его ни спрашивали, различные идеологические посылы - все это можно отнести на кого-то: на Дугина, на Рогозина, на Ясина. Но он сам старается так определенно не высказываться, кроме вещей, которые он хорошо понимает, где может проявить свой темперамент. Например, по поводу американцев.
Мне кажется, что каждый шаг, который сейчас совершает режим для своей защиты, продавая вот эту низкопробную идеологическую пищу, которая годится для самых малообразованных слоев, - каждый шаг разрушает имидж режима.
Чем это закончится? Как экономист, я вижу, что мы имеем дело с началом кризиса, который может быть преодолен только сменой режима. Я думаю, что изменить экономическую ситуацию иначе не удастся. И это очень сильно расходится с намерением Путина сидеть столько, сколько можно, идти на любые меры ради этого.
Тот режим, который формировался с 2003 г., рассчитан на то, что цены на нефть будут расти. И то, что у него нет внутренних сил для роста, было ясно еще в 2003 году. Экономическая ситуация будет ухудшаться, и возможно, экономика и будет играть решающую или крайне важную роль. Не в том смысле, что поднимутся люди и будут бунтовать, нет; но те реакции, на которые рассчитывает режим, перестанут действовать. Как на это будет реагировать режим, не знаю. Следует принять во внимание очень существенную роль, которую играют сегодня спецслужбы. И это их поведение выглядит нарушением определенных правил внутри режима. Последние громкие конфликты - вокруг Меламеда, вокруг меня и фонда «Династия» произошли, видимо, по чьей-то инициативе без прямого указания Путина.
Лев ГУДКОВ:
Я бы хотел добавить одну реплику в заключение. Мне показалось, что под тоталитаризмом в нашей дискуссии понимается нечто статическое или догматическое. Но это - научная парадигма, которая развивалась как всякая научная парадигма. В первой фазе это было описанием еще складывавшихся на тот момент режимов, в классической фазе - это описание трех основных функционировавших форм тоталитаризма. Затем появилось огромное количество концепций тоталитаризма, описывающих его неполные и разлагающиеся формы (кубинского, исламского и т.д.). Тоталитаризм как завершение научной парадигмы есть язык теоретического анализа и описания, который сам по себе направляет внимание исследователя на определенные общие черты и различия. Никакой единой конструкции тоталитаризма нет, и историки показали, что ни одна из реальных систем, квалифицируемых в качестве «тоталитарного режима», не соответствует этому типу в полной мере.
В отличие от понятия «авторитаризм», который описывает лишь систему господства, концепция тоталитаризма гораздо более широкая, и она обращает внимание на изменения в разных институциональных сферах. Она заставляет сравнивать одномоментные изменения в таких сферах, как изменение права, подчинение его определенной политике, системы образования и социализации.
«Идеология» также вовсе не сводится к утверждению монолитного представления о социально-политической реальности или о будущем. Это не «политическая религия» в духе Е.Джентиле[§], это достижение принудительного консенсуса, заглушающего все остальные взгляды и мнения, разрушающего возможности других подходов или точек зрения. Это навязанный консенсус, и в реальности нигде - ни на Кубе, ни при Муссолини никогда не было такого реального единомыслия. Но консенсус, достигаемый принуждением, информационной изоляцией, воспитанием конформизма, складывался. Совершенно необязательно в идеологические постулаты верить, главное здесь - повиновение, добровольный конформизм или принудительное двоемыслие.
При таком понимании парадигмы тоталитаризма мы видим множество пересечений с той реальностью, которую мы обсуждаем. Я говорю о рецидиве тоталитаризма, потому что отдельные феномены необязательно должны сложиться в какую-то законченную, жесткую террористическую систему, но рецидивные явления, вроде повторного гриппа, совершенно точно мы наблюдаем. Давайте посмотрим на то, как создаются условия для дальнейшего воспроизводства и закрепления определенных отношений, когда это переносится в сферу образования, допустим, и начинает готовиться целое поколение. Параллельно идут изменения в судопроизводстве, армии и т.д. Мы можем говорить о некоем складывающемся направленном движении, о том, что планируется другая фаза развития режима. Такие практики для авторитарных режимов не характерны. Авторитарный режим не озабочен этим, он апеллирует к традиции, к тому, что всегда было, к укладу.
Кирилл РОГОВ:
Мне кажется, состоявшаяся полемика и сформулированные несогласия делают более объемным наш взгляд на тот исторический феномен, который формируется или развивается на наших глазах.
Упрощенно говоря, одна точка зрения рассматривает режим в перспективе его прагматики, прагматики его лидеров. В этом случае контрмодернизационный, архаизирующий пафос режима выглядит как инструментарий, фейк, фиговый листок. Другой подход, напротив, обращает наше внимание на то, что этот контрмодернизационный посыл оказывается организующей, мобилизующей силой, выстраивающей и формирующей институциональную среду. В этой второй перспективе он и есть новое существо режима, в то время как все прочее - технологичность, меркантилизм, цинизм, информационный постмодернизм - являются инструментарием, оболочкой.
Многие из тех, кто возражал против применимости тоталитарной парадигмы, вынуждены были признавать все же некоторые пересечения, указывая при этом на их периферийный характер. Мне кажется, ключевой признак был сформулирован совершенно точно: это уровень мобилизации или мобилизационности режима. Авторитарные режимы борются с проявлениями несогласия, протеста, попыток политического действия, то есть - с деятельной неояльностью. Мобилизация же предполагает вмененность гражданам поддержки режима и осуждение ее отсутствия. Отсутствие поддержки приравнивается к потенциальному предательству и может в той или иной форме караться, пускай даже в форме общественного осуждения.
Может быть, вот это понятие авторитарной мобилизации как отличительного признака и некоего нового качества авторитаризма, сближающего его с представлением о тоталитарном обществе, могло бы быть точкой терминологического компромисса.
В свою очередь такая мобилизация непосредственно связана с качественно новой ролью, которую получает в политической системе репрессивный аппарат. Она по-новому отстраивает институты и ведет к реинтерпретации ценностей. Так, например, свобода слова для российских граждан, судя по опросам, является (являлась еще совсем недавно) достаточно консенсусной ценностью. Однако в условиях мобилизации это общее представление оказывается поставленным под сомнение. В условиях общей опасности ценностью может выглядеть уже ограничение свободы слова, в то время как свобода будет интерпретироваться как источник угрозы. Это важный сдвиг. Здесь мы видим уже конструирование системы «мобилизационных ценностей». Но именно с помощью таких мобилизационных ценностей классические тоталитаризмы сдвигали и подрывали гуманистическую концепцию, воспитывали высочайшую толерантность к насилию. «Распятый мальчик» - циничный пропагандистский фейк, но он воспитывает новую норму: «убей укропа» - вне зависимости от интенций авторов фейка.
Обращаю внимание, что несогласие наблюдалось еще по одному важному пункту. В вопросе о том, является ли нынешний российский режим персоналистским, мы видим ту же развилку аргументаций. Часть участников высказывала мнение, что персоналистский характер режима является оболочкой, символическим брендом, за которым скрываются те или иные композиции бюрократии и олигархии. Другие указывали на персоналистский характер как на самое существо режима, определяющее траекторию его эволюции.
Действительно, обращаясь к уже почти классической типологии Барбары Геддес, мы оказываемся в некотором замешательстве. Персоналистский субстрат режима очевиден. Однако и механизмы политического управления, характерные для латиноамериканских хунт, ему также, кажется, не чужды. Я имею в виду ту роль, которую играют в этом режиме «секретная служба» (КГБ - ФСБ) и корпоративные связи выходцев из нее. Функционально ее роль вполне сопоставима с ролью армии и армейского офицерства в латиноамериканских хунтах. Наконец, вполне очевидны и усилия по построению режима доминирующей партии. Отличие, пожалуй, заключается в том, что партийный режим преимущественно приспособлен для управления территориями. Однако наличие трех разных механизмов - персоналистского, военно-корпоративистского и партийного, - каждый из которых выполняет определенную роль в общей композиции, мне кажется, было бы важно отметить и осмыслить.
Не думаю, что нашей целью является дать однозначный и окончательный ответ на эти вопросы - тоталитаризм или авторитаризм, персоналистский режим или хунта? Прозвучавшие аргументы и контраргументы позволяют увидеть новации формирующегося режима. Новации в способах легитимации, а также в подходе к проблеме элитных коалиций и механизмов лояльности. Эти новации и особенности, вероятно, определят его будущее. При этом вопрос мне кажется важным подчеркнуть, что режим находится в движении. Это какой-то режим со смещенным центром тяжести. И мы видим, вероятно, еще только промежуточную стадию.
_____________________________________________
[*]Autocratic Regimes Data: http://sites.psu.edu/dictators/
[†]North D. C. Limited access orders in the developing world: A new approach to the problems of development. - World Bank Publications, 2007. - Т. 4359.
[‡]Меркель В., Круассан А. Формальныеинеформальныеинститутывдефектныхдемократиях (I) // Полис. 2002. №1.
[§]Gentile E. Le religioni della politica. Fra democrazie e totalitarismi. Laterza, Rome 2001 = English translation: Gentile E.Politics as Religion. PrincetonUniversity Press. 2006.
Фонд "Либеральная миссия", 19.10.2015
http://liberal.ru/articles/6850
Примечание: все выделения в тексте - мои.