Сталин как безумие
Речь Ленина «Что такое советская власть?» с прологом и эпилогом
Цикл из четырех статей священника и богослова Владимира Зелинского.
Об авторе:
Родился в 1942 году. Автор книг «Приходящие в Церковь», «Дабы уверовал мир» (на фр. яз.), «Объятия Отча» (очерки по истории Почаевской Лавры), «Открытие Слова», «Матерь Божия в православной Церкви» (на англ. яз.), «Взыскуя Лица Твоего» (на фр. и рус. яз.), «Наречение имени», «Тайна, сердце, упование» (на ит. яз.), двух десятков томов богословских переводов и нескольких сотен статей на разных языках.
С 1999 года священник прихода иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость» в итальянском городе Брешиа (Русский Экзархат Константинопольского Патриархата).
Довольно долго пыталась что-то выделить, подчеркнуть в этом тексте. Но, по большому счёту, это была бесполезная работа. В нём, как и в остальных трёх статьях, всё важно и всё наполнено глубоким смыслом. В них затронуты практически все вопросы, бесконечно обсуждаемые в многочисленных дискуссиях и "дискуссиях" всех уровней, и здесь есть если не ответы (хотя и таковых немало), то направления движения разума и сердца в процессе осмысления эпохи, которая формально числится отошедшей в историю, но в которой мы живем до сих пор. Это наиболее полный христианский анализ явления, когда-либо мне встречавшийся.
* * *
I. СТАЛИН КАК "БЕЗУМИЕ"
Не столько о покойнике, сколько о следах его сапог
- Опять о Сталине? Сколько можно?
- Ну, не совсем о нем. Не столько о покойнике, сколько о следах его сапог. Или о той заводи, где чудище и по сей день обитает.
"Это был не Гамлет, - говорит Гамлет Лаэрту, - это было безумие Гамлета". Не Россией была Россия, которая среди славнейших своих имен назвала Сталина и Грозного, а "безумие" России. Но не в гамлетовском, не в клиническом, а в библейском смысле. О нем говорит Псалом: "Сказал безумный в сердцем своем: "Бога нет!" Растлились они и мерзость вершат; нет меж них, кто творил бы добро" (52;1-2).
Комментируя слово "безумный" в своем переводе Псалма Сергей Аверинцев пишет:
"Мы сохранили из уважения к культурной памяти, живущей в русском языке, традиционную передачу существительного "навал", хотя существительное это весьма специфично: "безумный" (или "безумец) для его передачи слишком красиво, а "глупец" слишком невинно, поскольку оно имеет в виду дефект ума, но с концентрацией на дефекте морального и религиозного сознания, на некоторой отнологической "бессмысленности"
(См. Псалмы Давидовы, Дух и Литера, Киев, 2004, стр. 45).
Поблагодарим нашего замечательного мыслителя и филолога за это истолкование. В нашем случае пригодятся все три эти оттенка смысла.
Обращаясь к ленинско-сталинской эпохе, констатируем прежде всего очевидное ее безумие - некую взвихренность ума, застилающую очи "пассионарность", маниакальность навязчивой сверхценной идеи, при раздвоении сознания масс, придающего одному и тому же событию противоположные смыслы.
Отметим и глупость, как в высоком, так и в житейском смысле, взор, коллективно устремленный во "области заочны" при активной, агрессивной слепоте ко всему, что находится на расстоянии вытянутой руки. Здесь к невинному недомыслию присоединяется еще и благоприобретенная тупость души, этакая ее левиафанность, намагниченность "светлым будущим", надежно охраняющая ее от ненужного настоящего, хроническая задубелость, не пропускающая хруста костей.
Наконец укажем на глубинную онтологическую бессмысленность.
Кажется, что едва ли не все, кто сегодня спорит, размышляет или поет о Сталине, как бы сговорились забыть, что ни он, ни режим его, существовали отнюдь не сами по себе. Легитимность их или высшая оправданность проистекала не из священной незыблемости самой власти, но оправдывалась неким футуристическим проектом. Всякий намеревавшийся тогда родиться на территории между Балтийским и Охотским морями был в этот заранее проект вписан. Коллективный проект "будущее" был первичнее всякого исполняющего в нем роль индивида, в том числе даже такого важного индивида, как И.В. Сталин. Тем, кто возразит мне, что "идеи" и лозунги были только ширмой и условностью, отвечу, что их соображения опираются уже на существенно иной, брежневский вариант того же режима, при котором официальные словеса действительно оказались скорлупками без орехов, а одним-двумя поколением раньше смыслы их служили жарким верованиям, стучали в сердцах и заражали "безумием".
Недаром же "безумец" Давида сказал "Бога нет!" не в уме своем, а в сердце, центре богопознания. И Августин, когда говорил в начале "Исповеди" "Ты создал нас для себя, и беспокойно сердце наше, пока не успокоится в Тебе", имел в виду то глубинное начало в нас, которое Бог вложил в каждого человека, вызванного Им к бытию. "Ты создал нас для Себя..." - но разве враг человека не ведает об этом? И не пытается этим Божьим запасом в человеке как-нибудь овладеть, мятущееся его сердце на свой лад успокоить, в него пробраться и в нем поселиться исподтишка? Ведь не так он великодушен, чтобы Божие оставить Богу, а самому играть только на грубых струнах "телесного низа". Не утешится он одной низостью. И не столь он глуп, чтобы так, без маски, заманивать в свою вотчину.
Ну, десяток-другой немытых юнцов еще соблазнит, да и то на пару лет, но обычные люди в большинстве своем, где-то еще не забывшие для Кого они созданы, этой дрянью не соблазнятся. Для них и придумывается особая религия антибога, пылающая поддельным солнцем завтрашнего восхода и "антихристовым добром". И принимает вид - ну, если не персонально ангела света, то уж какого-то осиянного сверхблагодетеля человечества. Носителя всего сверххорошего, обещающего нечто такое, ради чего не то что миллион-другой, а все человечество положить не жалко. Эти обещания ему даже незачем самому произносить, общество за него их скажет. Вложит их в пьесу, напишет в песнях, которые строить и жить помогают. Помогают, действительно, пока ты с песней шагаешь по этой накатанной твердой поверхности предписанных каждому жестов и слов. Но чуть ошибешься с песней, собьешься с шага, так тотчас разверзнется под тобой земля, и ты уже не там где вчера был в строю, а здесь, где дымятся гомеровские "мрачные бездны Аида".
"Вор приходит украсть, убить и погубить". Порядок слов не случаен. Сначала украсть, погубить потом. Вор забирает веру, сострадание, свободу, жертвенность, общинность, честность, стойкость, чувство священного, саму любовь. Крадет и складывает в мешок вдохновения "невиданного строительства". И к себе уносит, улыбаясь в усы.
"Что такое Советская власть? - слышу вопль Ленина, записанный на пленку и в былые годы столько раз звучавший по радио. "В чем сущность этой власти, которую не хотят или не могут понять в большинстве стран?" (Архивная запись советского радио в заставке - Н.З.)
Можем ответить: сущность этой власти состоит в том, что она устанавливает себя как диктатуру вероисповедания на основе украденного у Бога "человеческого материала". В отличие от классических тираний, которые в общем не интересуются тем, "что в человеке", она заползает вовнутрь, воздвигает себя в уворованном сердце.
И прежде всего вводит язык, в котором слова могут обозначать одно, а подразумевать другое. Сам автор "великого почина" еще не овладел до конца этим раздвоением, разветвлением смыслов. Хотел террора и ляпал в простоте: "максимально расширить применение расстрела". Не умел по-настоящему разделять действительность надвое: одну славную, словесную, виртуальную, другую жуткую и настоящую. Не знал, как все сказать и ничего не сказать. Как в случае со сталинской теорией классовой борьбы, которая должна обостряться по мере построения социализма. Теорией, столь просторной и растяжимой, что в нее можно было упрятать с концами и весь ГУЛАГ. (Ленинскую фразу не перетолкуешь, она, как написана, так и досталась потомкам. От Сталина же вместе с доступной сермяжной простотой и "непобедимой логикой", остались такие дымовые словесные завесы, что за ними, если не захочешь, то никаких ужасов и не разглядишь. И потому при сильном желании все эти гулаги нетрудно объявить мифом.)
Собственно, на мифе и держалась и сама власть его, и, несмотря на всю неосязаемость мифа, крепче власти не было. Действие гипноза все продолжается, хотя главного гипнотизера давно нет. Характер гипноза нельзя понять, не освободившись от него. Перестать уравновешивать великие жертвы великими целями, ибо и то и другое было частью одного сценария. Гипноз проходит лишь от прикосновения к чужой боли, соучастия в ней. Сегодняшние же дискуссии о Сталине отдают каким-то "забвением и окамененным нечувствием". Нечувствия не только к чьим-то чужим, давно неинтересным, пусть и немеряным мукам (арестов, пыток, истребительных работ, разбитых семей, унижений, смертного пота), но главное и по отношению к той духовной реальности, которая прячется за спиной всего этого. Но в ней вся суть, и суть эта есть пародия.
На примитивном уровне разыгрывается она так. Когда опричники Ивана в черных скуфьях и подрясниках, промолившись полночи, сотни раз возопив "Господи, помилуй!" с земными метаниями, по мановению игумена, благословясь, врывались с гиканьем на рассвете в дом боярина, его - на кол, дом - в огонь, боярыню - "братии", юную боярышню - главному, малолетнего сына - головой о камень, чтоб род извести, слуг - саблями, чтобы памяти не осталось, то, наверное, и гулявший там с ними "пришедший украсть" только руки потирал : "нет слаще, нет любезней у нас жития монашеского". Ну а после - самое время горько-сладостно, слезно-истово и покаяться. Попоститься за ужином (хлеб и вода), и лбом о камень побольнее стукнуть: "О горе, горе мне псу окаянному! О смрад мне сластолюбивому!". Кого-то и наказать даже - за "немилосердие". Карнавал, впрочем, рассчитан не на одно действие: в нем и будущим историкам отводилась роль - научить "прогрессивной роли опричнины", даже и сегодняшние "опричные братства" предусмотрены. Ведь не ради подражания они заводятся, но во имя чистого православия, против клеветы масонской на праведного, на Грозного, на милого нашего.
Спектакль шел под названием: "изводить измену". И по сей день он в сезоне. Исторические деятели меняются, но роли и сюжет тот же. Сталинская пародия была, конечно, куда масштабней, но и куда тоньше. Вспоминается вновь пассаж из любимого мной Искандера: "Там в Москве некоторые грамотеи говорят: Сталин сажает. Нет, это народ сажает". Так ведь и было: сам народ и сажал. Вождь, в отличие от царя, опирался на массы и по-своему сливался с ними. Это вовсе не был театр одного актера. Все зрители обязаны были подняться на сцену, чтобы играть в Сталина, но и сам Сталин был обязан играть в народ. В него перевоплощаться, им становиться. Даже и не притворяясь при этом.
Возьмем фактическую, скажем так, физическую занятость в том грандиозном действе. Прикинем, пусть самым приблизительным образом, сколько людей приложило руку к репрессиям или участвовало в их облекающей лжи. Начиная с сотрудников карательных министерств, агентов, следователей, оперуполномоченных, прокуроров, судей, надзирателей, топтунов, вертухаев, доносчиков, понятых, шоферов, табельщиц в органах..., а затем, подымаясь выше, перейдем к гигантскому партийному и идеологическому аппарату, обслуживающего насилие над телом и препарирующему совесть: лекторов, журналистов, писателей, народных артистов, творцов поэм, повестей, зажигательных песен, лауреатов Сталинских премий, членов Верховного и местных советов, да и просто рядовых трудовых коллективов, обязанных одобрять, отдавать голос, клеймить. Были, конечно, подвижники, "не принявшие причастия буйвола", не надевшие масок, но сколько их было? Мучеников сосчитать, наверное, можно, а тех, первых, едва ли.
Но есть еще сторона метафизическая, и она-то - в основе всего. Суть же ее в сакрализации власти, не просто как силы, но как некого подобия или суррогата Царства Божия. И здесь не обошлось без злорадного удоволетворения "пришедшего погубить": вот она община по образу нашему, вот оно братство по воровскому закону. Иисус сказал : "Из тех, кого Ты мне дал, Я не погубил никого"; у нашего воинства - мог бы сказать "вор" - совсем иная задача.
Стараюсь не трепать на всех углах слова "антихрист", дабы не переходить пределы малого своего церковного опыта и не произносить имен, которые должны быть сказаны людьми более духовно сведущими. И зверя апокалиптического предпочитаю оставить пока в покое. Но то, что речь идет о лже-церкви, исповедовавшей "безумие", и о заплечном обворожителе, как лже-пророке ее, по-моему, несомненно. Как, разумеется, и в случае с нацизмом, вознамерившимся уничтожить народ Библии. И кому как не Церкви Божией - знаю, что вопрос звучит крайне наивно - Божией Церкви, находящейся в России (ср. 1 Кор.1,2) и уж какая она есть, не назвать однажды вещи своими именами, не осветить их "светом разума"? Церковь, которая словом своим низводит Бога на землю, освящает и дарует Его в чаше, облекает в Тело Христво, благословляет, исповедует, проповедует - кто, как не она наделена ответственностью за онтологически истинное, спасительное употребление языка? И не тот ли это случай, когда, не прячась за "исторической беспристрастностью и тем, что "время было такое" следует сказать о лжи от земли до неба как опоре сталинского режима?
Не мне кого-либо обличать чужие грехи или звать к покаянию живых и усопших. Упаси Бог над кем-то церковно-нравственно возвышаться и кого-то с непримиримых, со снежных, с зарубежных вершин попирать. Думаю, что вправе лишь пожелать всем ищущим осмыслить советский опыт немного честности, немного духовной прозорливости, немного ума.
Немного честности: не уклоняться от признания: период 1917-1953 был самым беспощадным, самым бессердечным и гибельным в русской истории. Не стоит вспоминать о Смутном времени и прочих напастях, в XX веке бесчинствовали не какие-то банды и пришлые наемники, но законопослушные граждане, управляемые из единого центра.
Немного духовной прозорливости: это был период именно "безумия": исступления ума, потери внутренней рассудительности, вселенской бессмысленности и пустоты, т.е. того состояния души, которое, сначала возбудив, оставляет после себя всякая лже-церковь. Вор приходит украсть, сталинщина же и ее режим, были прежде всего воровством души.
Немного ума: те, кто сегодня проклинает 90-е годы мог бы и догадаться, что заложены они были уже тогда, во времена самой "крепкой, рассчитанной на века, государственности". Эпохи Сталина, Гитлера и Пол Пота заканчиваются быстро, иногда раньше, иногда чуть позже их физического конца. Развал подобных империй всегда неизбежен, и пейзаж после него приблизительно одинаков.
Трудно не задуматься, если заглянуть глубже, как все это могло случиться на "Святой Руси", почти все население которой до самого марта 1917 года мистически было Церковью, то есть, находилось в евхаристическом общении? Остались, конечно, от тех времен и страстотерпцы, и праведники, и закланные агнцы и агницы, имена же их ты, Господи, веси. Но все же как это мог заползти в эту Церковь и свить такое гнездо этот режим-удав со своим мироустройством, полицией, символами и эсхатологией, опирающейся на научные гарантии? То, что он мог сделать что-то и полезное для вольных (т.е. неарестованных, нераздавленных) граждан, спорить не буду. Но если посмотреть на все это предприятие с евангельской точки зрения? Одну из причин успеха идеологического режима (70 лет все-таки!) надлежит искать, думается, в мистическом освящении высшей власти, сросшейся некогда с православной традицией. Неужели, однако, тысячелетнее почитание "благочестивейших, самодержавнейших" даже и лично верующих и незлых земных владык могло откликнуться культом личности их обезьяны? Прямой зависимости, может быть, и не было, но какие-то элементы язычества вкрадывались и в это почитание, отлагаясь в нем. Едва ли "приходящий украсть" может действительно овладеть тем, что изначально и всецело Христово. Он берет лишь то, что ему откликается. Апостол призывает к повиновению всякой власти и молитве о ней, но не к приношению ей того, что предназначено одному Богу и потому не должно быть отдано человеку. Но когда Божие, созданное Им для Себя, приносится кесарю, то в руках кесаревых оно, как говорится, "пахнет воровством".
Поэтому, признаюсь, предпочитаю власть, которая и при желании не способна ничего священного своровать. И притязает быть не богоустановленной, но лишь - не самой плохой из всех. Которой и в голову не придет, что можно в нее веровать или ей, чего доброго, поклоняться. Представители ее подымаются к вершинам лишь на отмеренное время и покидают их чаще всего живыми. Меняют работу, так и не сумев окутать себя ароматом благоговейного трепета. И не один из них не остается главным персонажем в истории страны, которая с ним или без него живет своей жизнью. (В России же, увы, что ни правитель, то уже другая Россия, сильно окрашенная его правящей личностью). Не потому, что такая власть более удобна, надежна или человечна - бывает по всякому - но потому, что не выдает себя за икону, не навязывает себя в качестве "божественного довеска", не крадет из малого запаса моих духовных сил то, что предназначено иному Царству, иному Царю.
Я, разумеется, могу ошибаться и что-то главное не понять. Не вполне постигать, что обоготворение земных царств (даже просто ощущение некой небесной "трансцендентности" их) важнее, чем оберегание души от сего соблазна. Что людишки - инфузории, мелочь, кто их считает, а вот железная рука на троне, которая, возвдвигая империю, одного душит, лаская, другого ласкает, придушивая - это вот и есть самое христианское и патриотическое. А пока меня в этом не убедили, останусь при своем: в основе всякого священнопоклонения "князю человеческому" спрятана большая ли, ничтожно малая, частица того "безумия в сердце", коему ужаснулся Давид.
Продолжение:
II. СТАЛИН КАК РЕЛИГИЯ
III. СТАЛИН КАК ДВОЕМЫСЛИЕ
IV. ПОСТСКРИПТУМ. СТАЛИН КАК НЕВЫУЧЕННЫЙ УРОК