Синтез "мира вещей Аристотеля" с "миром сознания Канта" - 2
Но идем дальше! Что касается проблематики бытия, то разрешение этого вопроса мы наметили уже в седьмой части изложения нашей философии - «Что есть материя и бытие единичный вещей?». Коротко напомню основные наши идеи по этой проблематике.
В этом вопросе мы в основном, конечно, ориентировались на греков (в первую очередь - на Аристотеля), так как «философия» европейских варваров в этом смысле никакой ценности не представляет - она началась со схоластики, и такой же пустой схоластикой - в форме гегельянства - она и закончилась. Для европейских варваров было свойственно какое-то полное бесчувствие к проблематике бытия - вполне возможно, как я могу подозревать, из-за свойственного европейским варварам глубокого недоверия и даже страха перед окружающим миром и бытием. Европейские варвары всегда были слишком трусливы, и они всегда испытывали страх - перед другими людьми, перед другими культурами, перед бытием в целом. И этот страх лежит в основе всей т.н. «цивилизации» европейских варваров, в том числе и в основе их философии, и этот же страх, вероятно, является главной причиной невероятной агрессивности европейских варваров и всей их «цивилизации».
Для греческой культуры (как и для русской, которая в значительной степени стала продолжением греческой культуры), напротив, свойственно доверие к миру и бытию. Греческий космос был очень комфортным, а греческие боги были почти что друзьями человека. И поэтому в проблематике бытия греки разбирались гораздо лучше европейских варваров, и многое из того, что они сказали в своей философии, актуально и сегодня, и философия греков во всем и абсолютно превосходит пустую схоластику европейских варваров, которую они выдают за свою «философию».
И греки уже очень рано - начиная со времен Пифагора и даже раньше - осознали, что бытие каким-то образом теснейшим образом связано с единством. «Быть», в понимании греков, означало «быть единым», а «быть причастным бытию» для них означало быть причастным к некоему единству. С этой великой философской интуиции, собственно, и началась греческая философия (а вместе с ней - мировая мысль). «Все есть Одно», «Все есть Единое», - такова была глубочайшая философская интуиция греков. Не религиозная, заметим, - как у египтян и как в созданном египтянами для евреев иудаизме, - в религиозном плане греки продолжали придерживаться многобожия и язычества. Это была интуиция именно философская. И уже их первые философы пытались найти и осмыслить природу этого единства и бытия. Сначала они искали ее в природных стихиях - воде, земле, воздухе или огне, потом - начиная с Пифагора - они стали искать это единство в числах, понятиях и нашем разуме. И греческая философия превратилась в интеллектуальную культуру, когда рассуждения и рациональные построения нашего разума стали основой всяких доказательств.
И это также не случайно - ведь, как мы показали ранее, и всякое Ratio в основе своей исходит из единства и ищет единства. В основе деятельности нашего разума и рациональности лежит единство нашего разума, источником и основой которого является наше «Я», когда весь эмпирический опыт сначала подводится под наши понятия, потом все эти понятия подводятся под наши логические и мыслительные формы и законы, а затем эти формы подводятся под единство нашего разума и нашего «Я». И при этом в нашей рациональной деятельности, через деятельность нашего разума, мы постигаем некое объективное Ratio объективного мира, которое состоит ровно в том же самом - в объективном единстве объективного мира.
Именно в этом состоит причина того, что наш разум и наше мышление имеют онтологическую значимость, причастность к бытию. И только поэтому возможна философия, наука и всякая мысль. Наша мысль не просто соотнесена к вещам, предметам и в целом к эмпирическому опыту - наша мысль уже причастна бытию через соотнесенность к единству нашего разума, в основе которого лежит единство нашего «Я» как основы нашего собственного бытия. Поэтому декартовское cogito ergo sum ("я мыслю, следовательно, я существую"), как и всякий вообще рационализм, имело под собой вполне определенные основания - наша мысль действительно причастна бытию, и через мысль мы обнаруживаем собственное бытие. Наша мысль исходит из бытия - из нашего собственного бытия, из нашего «Я», и она устремлена к бытию - к бытию других вещей, к вещам-в-себе посредством вещей-для-человека.
Однако ни Декарт, ни кто-либо из европейских варваров правильно объяснить смысл этой причастности нашего разума бытию не смог. Декарт - в духе нездоровой католической схоластики - в итоге все свел к двум субстанциям, чисто логическим сущностям. Кант подошел очень близко к решению этой проблемы, но совершил несколько грубых ошибок уже в самом начале. Ну, а позднее - усилиями безумных «сумрачных немецких гениев» - «философия» европейских варваров и вовсе приобрела характер какого-то буйного помешательства и шарлатанства.
Но и греки, хотя они и были гораздо ближе и глубже к пониманию проблематики бытия, правильно сформулировать природу этого бытия и единства так и не смогли. У Платона и неоплатоников бытие и единство уже почти полностью отождествлены, но, как я постарался показать при изложении своей философии в предыдущих частях, платонизм в целом оказался ложным направлением развития философии, а потому философией очень вредной. И правильный путь развития философии наметил только Аристотель.
И главная проблема греков - отчасти в том числе и Аристотеля - состояла в том, что бытие и единство они понимали как сущность. Неоплатоники прямо говорили о Едином как об источнике бытия, и это Единое у них превратилось в какое-то самодовлеющее божество - вроде «божественного мира идей» Платона, только стоящее еще выше всяких идей и всяких других сущностей. А позднее они пристроили над этим Единым еще какое-то Супер-Единое, которое лишь одной своей стороной повернуто к нашему миру, а второй - уходит в какое-то небытие, которое, однако, и есть источник всякого бытия, изливающегося в наш мир из этого Единого.
Но все это глупости, конечно. Весь «фокус» состоит в том, что никакое единство нам никогда не дано. Бытие и единство - не есть данность, как некая вечная сущность, через причастность к которой и все прочее обретает свое единство и свое бытие. Единство - а вместе с ним и бытие - лишь заданы, а не даны. Бытие и единство - это то, к чему стремится все сущее, постоянно его обретая и снова тут же утрачивая, и именно так и только так и может существовать всякое бытие и единство. И никакого другого бытия и единства, - по крайней мере, в нашем мире, и, по крайней мере, для философии, - нет и быть не может.
Бытие есть призыв к бытию, зов к бытию, и наше существование и бытие есть лишь постоянный отзыв на этот призыв, и мы существуем и причастны к бытию ровно настолько, насколько мы внимательно прислушиваемся к этому зову, и насколько сильно мы готовы стремиться к этому бытию и единству. Бытие и единство существуют лишь как модальность долженствования - долженствования к бытию и к единству. И вся деятельность нашего «Я» - это не просто пребывание в бытии и единстве, это постоянный поиск и стремление к единству и бытию, которые обретаются каждое мгновение, которые тут же утрачиваются, и которые мы снова и снова обнаруживаем, находим и утверждаем. И утверждая это единство в каждом мгновении - единство нашего «Я» и нашего разума - мы тем самым каждое мгновение утверждаем свое бытие.