Ван Гог. Пушкинский.
Вчерашний день мы со Светой Глуховой решили посвятить залу Ван Гога в Пушкинском музее...
Для того, чтобы глубоко воспринять подлинники, а после поделиться наработками, обсудить и, возможно, приблизиться, к истине.
Но на деле оказалось сложнее, чем в планах.
Сосредоточились. Восприняли. Вытащили свои тела из музея. Передохнули. Обсудили.
Где-то чувства звучали в унисон, где-то голоса расходились...
И вот, что самое интересное, на том месте, где, как ожидалось, должно было снизойти облегчение и чувство "вот она, правда", вместе этого появились вопросы: "ну конечно, не может все быть так однозначно!"... И мы, отягощенные догадками, смирились с тем, что они - только догадки. А восприятие - только попытка.
Итак, восприятие.
Выкладываю фото именно из Пушкинского, так хотя бы мазки можно рассмотреть, но, извиняюсь, цветопередача неидеальная (но все же ближе к правде, чем Интернет).
Винсент Ван Гог, "Пейзаж в Овере после дождя", 1890.
Я рассматриваю картину. Ровные длительные полосы - поля. Короткие скругленные мазки - урожай - одинаковые: раз, два, три, они короткие упругие и гладкие. Рука быстро и легко не задумываясь их лепит, в теле спокойствие. Я смотрю на эти ровные полосы с круглящейся зеленью - и хочется глубоко и свободно вдохнуть. Я делаю глубокий вдох и расслабляюсь, погружаюсь в тишину и дальше дыхание абсолютно ровное и равномерное: мне ничего не мешает, ничто меня не беспокоит.
И где-то вдали продолжается ровное движение облаков, вперемежку с ритмом округлых мягких полунамеченных крон.
Колорит - палитра блуждает в области желтовато-зеленоватых мягких оттенков. Все начинается с обширно разлитого и в прямой, и в круглой форме теплого желтовато- салатного, такого свежего, что даже чувствуется слегка кисловатый вкус. Он такой легкий и даже радостный. Он встречается с мазками чистого травянистого зеленого, смешанного с голубоватыми нюансами зелено-бирюзового, и зелено-желтого более вялого, близкого к бурой гамме.
Теплый и светлый салатовый вместе со спокойным сине-голубым; грязновато-оранжевый вместе с буро-зеленым; красный - не жесткий, невластный, а, наоборот, лишенный энергии, в кирпичной тепловатой гамме, будто рожденный из того же грязно-оранжевого. Бирюза не леденящая и бьющая, а мягкая деликатная, в переходах едва заметных от изумрудно-зеленых и салатовых оттенков к свежим голубоватым.
Во всем полная размеренность, без суеты, теплота, уют. Будто это мир, в котором нельзя топать ногами, быстро двигаться. Ты имеешь право только пребывать в упоительном созерцании и успокоении.
Даже белый лишен какой-то лучистости, речь не может идти о ярком свете и энергии - он как бы слегка сонный, связан с мягким голубоватым и теплым желтоватым нюансом.
Здесь зеленый будто не зеленый, а голубой - не голубой: ничто не заявляет о себе ярко и уверенно.
Кажется, что пейзаж целиком немного плывет, неторопливо перетекая из одного направления в другое.
Все вместе рождает состояние полудремы и нежелания двигаться, тело так расслабилось, что его вес не позволяет быстрых движений и волевых жестов.
Винсент Ван Гон, "Прогулка заключенных", 1890.
Все пребывает в монотонном движении.
Рассматриваю пол: мазки меняют направление на противоположное, вперед, вниз, назад и обратно, не замечаешь, как они перетекают на стену и фигуры заключенных. Их тела подхватывают монотонный ритм, так что даже лица не прерывают этого движения, лиц просто нет, они сливаются в одно с общим фоном. И ты понимаешь, что внимание полностью захвачено, и ты зажат в тиски кругообразного бесконечного движения, клубка, из которого не выпутаться. Это состояние безвыходности, безвольности и монотонности еще больше проявляется благодаря фигуре тюремного надзирателя, который создает единственное, можно сказать, сильное, контрастное цветовое пятно на фоне всего остального, колорист здесь более ясный и насыщенный - его бордовая кепка и темно-синий костюм не могут смешаться с повсеместной вязкой, грязноватой, глухой гаммой.
Он как бы отделяется, он не их этого мира несвободных и морально подавленных, безликих полуживых фигур - они именно полуживые, души уже замерли и затвердели - цвет лица такой же, как и цвет кирпича на стенах.
А что если бы фигур заключенных было бы три, пять, а не плотное скопление идущих по кругу, которых даже не пересчитать?
Ведь эта сжатость только усиливает эмоциональное напряжение, концентрирует нас на монотонном движении, усиливает ощущения сдавленности в груди и отсутствия воздуха. Дышать нельзя - некуда. Тело твердеет, мышцы становятся тяжелыми и негибкими.
И ты понимаешь, какова трагедия происходящего - выхода нет. Есть круг и его ход ни чем не сменить, не остановить.
Подавленность, несвобода здесь передаются практически буквально.
Люди не могут быть людьми, только частичками этого заданного по кругу вневременного существования.
И даже стены прорисованы настолько скрупулезно, каждый кирпичик имеет свой цвет, что твердость, реальность и материальность кирпича осознаются гораздо отчетливее, чем сущность этих бредущих фигур.
Фигуры на переднем плане отбрасывают синие тени - почему? Этот синий абсолютно такой же, как и синий у костюма надзирателя - это как бы напоминание о том, что эти люди тоже были свободны и тоже жили своей жизнью, но отныне это только их тень, память, отныне они подчинены и сломлены. Их жизнь растворится в вечности этих холодных стен.
Окна, пробитые в стенах создают движение по диагонали о центра и вверх - едва вдох, попытка вырваться к голубому небу, но на земле все монотонно и неизменно.
Две точки - птички, белые пятнышки, они настолько высоко, что увидеть их возможно, только если глубоко запрокинуть голову и поднять глаза к небу. Но их не замечаешь вовсе - потому что властная воронка тебя поглощает.
Также колорит светлеет по мере движения вверх - от мрака темных густых зеленовато-синих тонов движение к песочно-оранжевым, буро-зеленоватым, создающим более реалистичное и живое восприятие кирпича. И как раз в этой области выписаны окна с голубо-зелено-бирюзовыми красками, а рамы контрастны - светло-голубые.
Но опять же - фигуры полностью находятся во мраке - они слились с бетоном. В том же характере, в котором цвет перетекает по стенам, в той же манере он меняется по мере движения к отдельным группкам заключенных - они не люди, они просто сущности. Кроме того, их контуры небрежно намечены абсолютно черными толстыми, негармоничными, резковатыми линиями, будто индивидуальность каждого уже совсем не имеет значения.
Тело тяжелеет. Мрак.
Для того, чтобы глубоко воспринять подлинники, а после поделиться наработками, обсудить и, возможно, приблизиться, к истине.
Но на деле оказалось сложнее, чем в планах.
Сосредоточились. Восприняли. Вытащили свои тела из музея. Передохнули. Обсудили.
Где-то чувства звучали в унисон, где-то голоса расходились...
И вот, что самое интересное, на том месте, где, как ожидалось, должно было снизойти облегчение и чувство "вот она, правда", вместе этого появились вопросы: "ну конечно, не может все быть так однозначно!"... И мы, отягощенные догадками, смирились с тем, что они - только догадки. А восприятие - только попытка.
Итак, восприятие.
Выкладываю фото именно из Пушкинского, так хотя бы мазки можно рассмотреть, но, извиняюсь, цветопередача неидеальная (но все же ближе к правде, чем Интернет).
Винсент Ван Гог, "Пейзаж в Овере после дождя", 1890.
Я рассматриваю картину. Ровные длительные полосы - поля. Короткие скругленные мазки - урожай - одинаковые: раз, два, три, они короткие упругие и гладкие. Рука быстро и легко не задумываясь их лепит, в теле спокойствие. Я смотрю на эти ровные полосы с круглящейся зеленью - и хочется глубоко и свободно вдохнуть. Я делаю глубокий вдох и расслабляюсь, погружаюсь в тишину и дальше дыхание абсолютно ровное и равномерное: мне ничего не мешает, ничто меня не беспокоит.
И где-то вдали продолжается ровное движение облаков, вперемежку с ритмом округлых мягких полунамеченных крон.
Колорит - палитра блуждает в области желтовато-зеленоватых мягких оттенков. Все начинается с обширно разлитого и в прямой, и в круглой форме теплого желтовато- салатного, такого свежего, что даже чувствуется слегка кисловатый вкус. Он такой легкий и даже радостный. Он встречается с мазками чистого травянистого зеленого, смешанного с голубоватыми нюансами зелено-бирюзового, и зелено-желтого более вялого, близкого к бурой гамме.
Теплый и светлый салатовый вместе со спокойным сине-голубым; грязновато-оранжевый вместе с буро-зеленым; красный - не жесткий, невластный, а, наоборот, лишенный энергии, в кирпичной тепловатой гамме, будто рожденный из того же грязно-оранжевого. Бирюза не леденящая и бьющая, а мягкая деликатная, в переходах едва заметных от изумрудно-зеленых и салатовых оттенков к свежим голубоватым.
Во всем полная размеренность, без суеты, теплота, уют. Будто это мир, в котором нельзя топать ногами, быстро двигаться. Ты имеешь право только пребывать в упоительном созерцании и успокоении.
Даже белый лишен какой-то лучистости, речь не может идти о ярком свете и энергии - он как бы слегка сонный, связан с мягким голубоватым и теплым желтоватым нюансом.
Здесь зеленый будто не зеленый, а голубой - не голубой: ничто не заявляет о себе ярко и уверенно.
Кажется, что пейзаж целиком немного плывет, неторопливо перетекая из одного направления в другое.
Все вместе рождает состояние полудремы и нежелания двигаться, тело так расслабилось, что его вес не позволяет быстрых движений и волевых жестов.
Винсент Ван Гон, "Прогулка заключенных", 1890.
Все пребывает в монотонном движении.
Рассматриваю пол: мазки меняют направление на противоположное, вперед, вниз, назад и обратно, не замечаешь, как они перетекают на стену и фигуры заключенных. Их тела подхватывают монотонный ритм, так что даже лица не прерывают этого движения, лиц просто нет, они сливаются в одно с общим фоном. И ты понимаешь, что внимание полностью захвачено, и ты зажат в тиски кругообразного бесконечного движения, клубка, из которого не выпутаться. Это состояние безвыходности, безвольности и монотонности еще больше проявляется благодаря фигуре тюремного надзирателя, который создает единственное, можно сказать, сильное, контрастное цветовое пятно на фоне всего остального, колорист здесь более ясный и насыщенный - его бордовая кепка и темно-синий костюм не могут смешаться с повсеместной вязкой, грязноватой, глухой гаммой.
Он как бы отделяется, он не их этого мира несвободных и морально подавленных, безликих полуживых фигур - они именно полуживые, души уже замерли и затвердели - цвет лица такой же, как и цвет кирпича на стенах.
А что если бы фигур заключенных было бы три, пять, а не плотное скопление идущих по кругу, которых даже не пересчитать?
Ведь эта сжатость только усиливает эмоциональное напряжение, концентрирует нас на монотонном движении, усиливает ощущения сдавленности в груди и отсутствия воздуха. Дышать нельзя - некуда. Тело твердеет, мышцы становятся тяжелыми и негибкими.
И ты понимаешь, какова трагедия происходящего - выхода нет. Есть круг и его ход ни чем не сменить, не остановить.
Подавленность, несвобода здесь передаются практически буквально.
Люди не могут быть людьми, только частичками этого заданного по кругу вневременного существования.
И даже стены прорисованы настолько скрупулезно, каждый кирпичик имеет свой цвет, что твердость, реальность и материальность кирпича осознаются гораздо отчетливее, чем сущность этих бредущих фигур.
Фигуры на переднем плане отбрасывают синие тени - почему? Этот синий абсолютно такой же, как и синий у костюма надзирателя - это как бы напоминание о том, что эти люди тоже были свободны и тоже жили своей жизнью, но отныне это только их тень, память, отныне они подчинены и сломлены. Их жизнь растворится в вечности этих холодных стен.
Окна, пробитые в стенах создают движение по диагонали о центра и вверх - едва вдох, попытка вырваться к голубому небу, но на земле все монотонно и неизменно.
Две точки - птички, белые пятнышки, они настолько высоко, что увидеть их возможно, только если глубоко запрокинуть голову и поднять глаза к небу. Но их не замечаешь вовсе - потому что властная воронка тебя поглощает.
Также колорит светлеет по мере движения вверх - от мрака темных густых зеленовато-синих тонов движение к песочно-оранжевым, буро-зеленоватым, создающим более реалистичное и живое восприятие кирпича. И как раз в этой области выписаны окна с голубо-зелено-бирюзовыми красками, а рамы контрастны - светло-голубые.
Но опять же - фигуры полностью находятся во мраке - они слились с бетоном. В том же характере, в котором цвет перетекает по стенам, в той же манере он меняется по мере движения к отдельным группкам заключенных - они не люди, они просто сущности. Кроме того, их контуры небрежно намечены абсолютно черными толстыми, негармоничными, резковатыми линиями, будто индивидуальность каждого уже совсем не имеет значения.
Тело тяжелеет. Мрак.