Еще к генеалогии "толстоевского"
Известно, что в конце 20-х псевдонимом "Ф. Толстоевский" подписывались Ильф и Петров (в частности, в "Чудаке").
Но откуда словечко вошло в эмигрантский лексикон?
В рецензии Бицилли в №7 "Нового Града" за 1933 год читаем:
"Нѣт ничего легче как раздѣлаться с мыслью великих «inadaptés», каковы Руссо, Достоевскій, Ницше, подходя к ней с психологическими, психоаналитическими, психіатрическими предвзятостями - и ничего методологически беззаконнѣе. И столь же беззаконно - оцѣнивать чью-либо мысль, отправляясь от оцѣнки дѣйствительных, или возможных, ея «вліяній». Кант и Крупп, К. Леонтьев - и Союз Русскаго Народа, Ж. де Мэстр - и «la chambre introuvable», Руссо и Марат, или Руссо и «Indiana» - всѣм этим сближеніям одна цѣна, та же, что и новомодному: Толстой, Достоевскій - и тов. Сталин, причем, как это хорошо замѣтил недавно В. Вейдле, Толстой и Достоевскій обращаются в «Толстоевскаго». Автор увидѣл подлиннаго де Мэстра, но не увидѣл его эпохи."
На Вейдле ссылается и Нина Берберова: "До сих пор в советской критике Мопассан считается “новой французской литературой”, - а в эмигрантской критике Толстым и Достоевским (Толстоевским, по остроумному определению В. Вейдле) орудуют без поправки на время." (Новый журнал, книга 66, 1961).
Василий Яновский в "Челюсти эмигранта" пишет: "В порыжевших башмаках они топтались у чужого котла, подкармливаясь, часто не по заслугам, и норовя в благодарность преподать непонятливым иностранцам урок в политике, праве, морали, совести, организации земных и небесных учреждений. Вселенский анекдот, подчеркнутый еще тем, что русские в серьезных делах истории, религии, права, неизбежно ссылались на литературные произведения. "Причем тут Толстоевский -- недоумевали серые иностранцы: -- Мы говорим о конституции, суде, железных дорогах, налогах, учебных заведениях, сексе, а вы уже опять пустились в пляс от литературной печки". Причем, Богдан, к ужасу своему, все чаще и чаще видел, что гениальная отечественная словесность уводит именно в ту трясину, откуда с ядовитым бульканьем выделяется большевизм." (Новый журнал, книга 49, 1957).
Геннадий Озерецковский в своей книге "Русский блистательный Париж до войны. Организации. Философы. Писатели. "Простые смертные". Любовь" (Париж, 1973) дважды (на стр. 20 и стр. 130) приводит один и тот же анекдот: "Только отдельные русские, как Шаляпин или Рахманинов нашли достойное место и еще Мережковский, легкий на перо и на сюжет. И будто французы говорили, что у русских есть два писателя: Толстоевский и Мережковский". "Даже трудно сказать, кто из них, муж или она, были более талантливы. Мережковскй больше "шумел". И, в частности, во Франции много писал. Ходил анекдот про среднего француза, -- что де у русских есть два знаменитых писателя: Толстоевский и Мережковский".
К сожалению, мне так и не удалось найти первоисточник "остроумного определения" Владимира Вейдле. Скорее всего, искать его нужно в периодике начала 30-х годов.
Но откуда словечко вошло в эмигрантский лексикон?
В рецензии Бицилли в №7 "Нового Града" за 1933 год читаем:
"Нѣт ничего легче как раздѣлаться с мыслью великих «inadaptés», каковы Руссо, Достоевскій, Ницше, подходя к ней с психологическими, психоаналитическими, психіатрическими предвзятостями - и ничего методологически беззаконнѣе. И столь же беззаконно - оцѣнивать чью-либо мысль, отправляясь от оцѣнки дѣйствительных, или возможных, ея «вліяній». Кант и Крупп, К. Леонтьев - и Союз Русскаго Народа, Ж. де Мэстр - и «la chambre introuvable», Руссо и Марат, или Руссо и «Indiana» - всѣм этим сближеніям одна цѣна, та же, что и новомодному: Толстой, Достоевскій - и тов. Сталин, причем, как это хорошо замѣтил недавно В. Вейдле, Толстой и Достоевскій обращаются в «Толстоевскаго». Автор увидѣл подлиннаго де Мэстра, но не увидѣл его эпохи."
На Вейдле ссылается и Нина Берберова: "До сих пор в советской критике Мопассан считается “новой французской литературой”, - а в эмигрантской критике Толстым и Достоевским (Толстоевским, по остроумному определению В. Вейдле) орудуют без поправки на время." (Новый журнал, книга 66, 1961).
Василий Яновский в "Челюсти эмигранта" пишет: "В порыжевших башмаках они топтались у чужого котла, подкармливаясь, часто не по заслугам, и норовя в благодарность преподать непонятливым иностранцам урок в политике, праве, морали, совести, организации земных и небесных учреждений. Вселенский анекдот, подчеркнутый еще тем, что русские в серьезных делах истории, религии, права, неизбежно ссылались на литературные произведения. "Причем тут Толстоевский -- недоумевали серые иностранцы: -- Мы говорим о конституции, суде, железных дорогах, налогах, учебных заведениях, сексе, а вы уже опять пустились в пляс от литературной печки". Причем, Богдан, к ужасу своему, все чаще и чаще видел, что гениальная отечественная словесность уводит именно в ту трясину, откуда с ядовитым бульканьем выделяется большевизм." (Новый журнал, книга 49, 1957).
Геннадий Озерецковский в своей книге "Русский блистательный Париж до войны. Организации. Философы. Писатели. "Простые смертные". Любовь" (Париж, 1973) дважды (на стр. 20 и стр. 130) приводит один и тот же анекдот: "Только отдельные русские, как Шаляпин или Рахманинов нашли достойное место и еще Мережковский, легкий на перо и на сюжет. И будто французы говорили, что у русских есть два писателя: Толстоевский и Мережковский". "Даже трудно сказать, кто из них, муж или она, были более талантливы. Мережковскй больше "шумел". И, в частности, во Франции много писал. Ходил анекдот про среднего француза, -- что де у русских есть два знаменитых писателя: Толстоевский и Мережковский".
К сожалению, мне так и не удалось найти первоисточник "остроумного определения" Владимира Вейдле. Скорее всего, искать его нужно в периодике начала 30-х годов.