Западники и славянофилы: начало
"... всякий чуть-чуть значительный и действительный талант - всегда кончал тем, что обращался к национальному чувству, становился народным, славянофильским."
(Ф.М. Достоевский, Письмо к Н.Н. Страхову от 23 апреля 1871г.// ПСС, Л., 1986.Т.29.Кн.1.с.207.)
Разделение русской интеллигенции на "славянофилов" и "западников", произошедшее в 30-х 40-х годах XIX века - принципиально важный момент не только для общественной и политической мысли России, но и для всей ее будущей истории. Даже сегодня, 170 лет спустя, отголоски этого раздела видны в любой сфере общественной жизни - они выплескиваются на страницы интернета, на экраны телевизоров, выливаются в разговорах на кухне и в самих наших мыслях. И причина тут очевидна - проблемы, поднятые этим разделением, затрагивают самую суть нашей национальной идентичности. Достаточно хорошо высказал это, в свое время, Н.А.Бердяев:
"Русское национальное сознание родилось в постановке проблемы Востока и Запада. ... Уже один факт борьбы славянофильства и западничества, которым заполнена русская литература, русская философия, русская общественность, свидетельствует о центральности этой проблемы. Славянофильство было первым опытом национального самосознания и национальной нашей идеологии"
(Бердяев Н.А. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл. Соловьева// Бердяев Н.А. Собр. соч. Paris, 1989. Т.3.с.218.)
Славянофильская идеология впервые начала складываться еще в 30-е годы XIX столетия, а отправной точкой для раздела между идеологиями славянофилов и западников принято считать напечатание в 1836 году в журнале "Телескоп" первого из так называемых "Философических писем" Петра Чаадаева (см. например Walicki, A History of Russian Thought, Stanford 1979, с.91). В этом письме Чаадаев обрушился с резкой критикой на русское общество:
В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивается всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувстует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее ствойство... В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно...
Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения о народах надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера....
А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы - воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам проведение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем благодетельном воздействии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ничему нас научить. Опыт времени для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплотной почтве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь....
В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке."
(Чаадаев П.Я., Полное собрание сочинений и избранные письма, ред. З.А. Каменского, Москва,1991. Т.1.сс.328-330)
Публикация письма Чаадаева в "Телескопе" произвела на русское общество эффект разорвавшейся бомбы. Вот, как этот момент описывает в своих воспоминаниях "Былое и думы" Александр Герцен:
"Летом 1836 года я спокойно сидел за своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку "Телескопа". Надобно жить в ссылке и глуши, чтоб оценить, что значит новая книга. Я, разумеется, бросил все и принялся разрезывать "Телескоп" - "Филосоские письма", писанные к даме, без подписи. В подстрочном замечании было сказано, что письма эти писаны русским по-французски, т.е. что это перевод. Все это скорее предупредило меня против статьи, чем в ее пользу, и я принялся читать "критику" и "смесь".
Наконец дошел черед и до "Письма". Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда... Читаю далее - "Писмо" растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.
Я два раза останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслями и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски, неизвестным автором... Я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал "Письмо" Витбергу, потом С(кворцову), молодуму учителю вятской гимназии, потом опять себе.
Весьма вероятно, что то же самое происходило в разных губернских и уездных городах, в столицах и господских домах. Имя автора я узнал через несколько месяцев...
Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде. "Писмьмо" Чаадаева - безжалостный крик боли и упрека петровской России; она имела право на него: разве эта среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию, или он был бы совершенно прав, говоря, что прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего у нее вовсе нет, что это "пробел разумения, грозный урок, данный народам - до чего отчуждение и рабство могут довести". Это было покаяние и обвинение; знать вперед, чем примириться,- не дело раскаяния, не дело протеста, или сознание в вине - шутка, и искупление - неискренно.
Но оно и не прошло так: на минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору. Толки в гостинных предупредили меры правительства, накликали их. Немецкого происхождения русский патриот Вигель (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина) пустил дело в ход.
Обозрение было тотчас запрещено; Болдырев, старик ректор Московского университета и ценсор, был отставлен; Надеждин, издатель, сослан в Усть-Сысольск; Чаадаева Николай приказал объявить сумасшедшим и обязать подпиской ничего не писать. ..."
(Герцен А., Сочинения в двух томах. Москва, 1986. Т.2 сс.220-221)
Сам Чаадаев (1794-1856) - невероятно интересный персонаж, герой войны 1812 года, случайно избежавший в свое время участи декабристов благодаря тому, что находился с 1823 года в длительной, трехлетней, поездке по Европе, во время которой он встречался с Шеллингом в Карлсбаде - изначально находил много общего со взглядами будущих славянофилов, тогда еще достаточно про-западных. Еще в 1832 году он писал И.В. Киреевскому (1806-1856), одному из будущих основоположников славянофильской идеологии, о "наших общих идеях, общих надеждах" (Письмо 58 в Чаадаев П.Я., ПСС ред. З.А. Каменского, Москва,1991). К этому времени "письма" были уже написаны, и ходили по рукам среди "своих", в том числе их читал А.С. Пушкин, который справшивал М.П. Погодина в своем письме за июнь 1830 г. "Как вам кажется письмо Чаадаева?" (Пушкин А.С. ПСС, М.1979 Т.Х.с.231).
Знаменитая работа Киреевского, "Девятнадцатый век", открывавшая первый номер его журнала "Европеец" и написанная в 1831 году - по сути своей вполне про-западная. Характерно и то, что сразу после ее появления журнал был запрещен по личному указанию Николая I, усмотревшего в "Девятнадцатом веке" крамолу:
"Его Величество изволил найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что соченитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция".
(Цитируется по Гершензон М., Избранное. Москва-Иерусалим, 2000. Т.3. сс. 428-429)
В результате не только журнал был закрыт, "так как издатель, г. Киреевский, обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным" но и цензор, его пропустивший, подвергнут взысканию (там же, с.429).
Что же такого ужасного написал Киреевский? Мысли его на тот момент были вполне схожи с мыслями самого Чаадаева:
"Жизнь европейского просвещения XIX века не имела на Россию того влияния, как на другие государства Европы. Какая-то Китайская стена стоит между Россиею и Европою, и только сквозь некоторые отверстия пропускает к нам воздух просвещенного Запада; стена, в которой Великий Петр ударом сильной руки пробил широкие двери, стена, которую Екатерина долго старалась разрушить, которая ежедневно разрушается более и более, но не смотря на то, все еще стоит высоко и мешает. Скоро ли разрушится она? Скоро ли образованность наша возвысится до той степени, до которой дошли государства Европы?"
(Киреевский И.В. ПСС в двух томах, ред. Гершензона. Москва, 1911. Т.1. сс. 95-96)
"Но у нас" - делает в той же статье вывод автор - "искать национального значит искать необразованного; развивать его на счет Европейских нововведений, значит изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, если не из Европы? - Разве не представляет она теперь просвещения общечеловеческого? - Разве не в таком же отношении находится она к России, в каком просвещение классическое находилось к Европе?"
(там же, с. 105)
Но вот в 1836 году происходит публикация "Письма" Чаадаева и общественная атмосфера начинает меняться. В этом смысле одной из ключевых является работа Алексея Хомякова (1804-1860), другого основоположника славянофилизма, под часто и сегодня имитируемым различными авторами названием "О старом и новом" (1839). В этой работе Хомяков писал:
"Бесконечные неустройства России доромановской не позволяют сравнить ее с нынешнею, и потому я всегда говорю об той России, которую застал Петр и которая была естественным развитием прежней. Я знаю, что в ней хранилось много прекрастных инстинктов, которые ежечастно искажаются, что когда-нибудь придется нам поплатиться за то, что мы попрали святые истины равенства, свободы и чистоты церковной; но нельзя не признаться, что все лучшие начала не только не были развиты, но еще были совершенно затемнены и испорчены в жизни народной, прежде чем закон констулся их мнимой жизни.
По мере того, как царство Русское образовывалось и крепло, изглаживались мало-помалу следы первого, чистого и патриархального состава общества. Вольности городов пропадали, вкрадывалось местничество, составлялась аристократия, люди прикреплялись к земле, как прозябающие, и добро нравственное сохранялось уже только в мертвых формах, лишенных прежнего содержания. ...
Если сравнивать состояние России в XIX веке с состоянием ее в XVII, мы придем, кажется, к следующему заключению. Государство стало крепче и получило возможность сознания и постепенного улучшения без внутренней борьбы; несколько прекрасных начал, прежде утраченных и забытых, освящено законом и поставлено на твердом основании: такова отмена смертной казни, человеколюбие в праве уголовном и возможность низшим слоям восходить до высших степеней государственных на условиях известных и правильных... Начал чуждых вижу я весьма мало: дворянство, введенное Петром третьим, уже столько изменилось от действия духа народного, что оно не только не имеет характера аристократического, но даже чище, чем оно было до Петра Великого, после усиления боярских родов и безусловного обращения поместий в отчины.
В жизне же и ходе просвещения: излишний космополитизм, некоторое протестантство мыслей и отчуждение от положительных начал веры и духовного усовершенствования христианского, сопряженные (в то же время) с отстранением безобразной формальности, (с отстранением) равнодушие к человечеству, переходящего почти в ненависть и какого-то усыпления умественного и духовного, граничащего с европейским самодовольствием и языческой беспечностью...
Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою.... Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою... Надежда велика на будущее"
(Русская философия первой половины XIX века. Христоматия, сост. Б.В. Емельянов. Свердловск, 1967. сс.264-267)
В конце статьи Хомяков делает интересный вывод, который подводит нас к основной концепции, разработанной славянофильской мыслью - концепции "соборности":
"Теперь, когда эпоха создания государственного закончилась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежать всем и силы всех каждому (выделение мое - ja_va)" (там же, с. 274)
Продолжение о "соборности" - здесь.
(Ф.М. Достоевский, Письмо к Н.Н. Страхову от 23 апреля 1871г.// ПСС, Л., 1986.Т.29.Кн.1.с.207.)
Разделение русской интеллигенции на "славянофилов" и "западников", произошедшее в 30-х 40-х годах XIX века - принципиально важный момент не только для общественной и политической мысли России, но и для всей ее будущей истории. Даже сегодня, 170 лет спустя, отголоски этого раздела видны в любой сфере общественной жизни - они выплескиваются на страницы интернета, на экраны телевизоров, выливаются в разговорах на кухне и в самих наших мыслях. И причина тут очевидна - проблемы, поднятые этим разделением, затрагивают самую суть нашей национальной идентичности. Достаточно хорошо высказал это, в свое время, Н.А.Бердяев:
"Русское национальное сознание родилось в постановке проблемы Востока и Запада. ... Уже один факт борьбы славянофильства и западничества, которым заполнена русская литература, русская философия, русская общественность, свидетельствует о центральности этой проблемы. Славянофильство было первым опытом национального самосознания и национальной нашей идеологии"
(Бердяев Н.А. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл. Соловьева// Бердяев Н.А. Собр. соч. Paris, 1989. Т.3.с.218.)
Славянофильская идеология впервые начала складываться еще в 30-е годы XIX столетия, а отправной точкой для раздела между идеологиями славянофилов и западников принято считать напечатание в 1836 году в журнале "Телескоп" первого из так называемых "Философических писем" Петра Чаадаева (см. например Walicki, A History of Russian Thought, Stanford 1979, с.91). В этом письме Чаадаев обрушился с резкой критикой на русское общество:
В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивается всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувстует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее ствойство... В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно...
Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения о народах надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера....
А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы - воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам проведение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем благодетельном воздействии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ничему нас научить. Опыт времени для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплотной почтве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь....
В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке."
(Чаадаев П.Я., Полное собрание сочинений и избранные письма, ред. З.А. Каменского, Москва,1991. Т.1.сс.328-330)
Публикация письма Чаадаева в "Телескопе" произвела на русское общество эффект разорвавшейся бомбы. Вот, как этот момент описывает в своих воспоминаниях "Былое и думы" Александр Герцен:
"Летом 1836 года я спокойно сидел за своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку "Телескопа". Надобно жить в ссылке и глуши, чтоб оценить, что значит новая книга. Я, разумеется, бросил все и принялся разрезывать "Телескоп" - "Филосоские письма", писанные к даме, без подписи. В подстрочном замечании было сказано, что письма эти писаны русским по-французски, т.е. что это перевод. Все это скорее предупредило меня против статьи, чем в ее пользу, и я принялся читать "критику" и "смесь".
Наконец дошел черед и до "Письма". Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда... Читаю далее - "Писмо" растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.
Я два раза останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслями и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски, неизвестным автором... Я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал "Письмо" Витбергу, потом С(кворцову), молодуму учителю вятской гимназии, потом опять себе.
Весьма вероятно, что то же самое происходило в разных губернских и уездных городах, в столицах и господских домах. Имя автора я узнал через несколько месяцев...
Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде. "Писмьмо" Чаадаева - безжалостный крик боли и упрека петровской России; она имела право на него: разве эта среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию, или он был бы совершенно прав, говоря, что прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего у нее вовсе нет, что это "пробел разумения, грозный урок, данный народам - до чего отчуждение и рабство могут довести". Это было покаяние и обвинение; знать вперед, чем примириться,- не дело раскаяния, не дело протеста, или сознание в вине - шутка, и искупление - неискренно.
Но оно и не прошло так: на минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору. Толки в гостинных предупредили меры правительства, накликали их. Немецкого происхождения русский патриот Вигель (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина) пустил дело в ход.
Обозрение было тотчас запрещено; Болдырев, старик ректор Московского университета и ценсор, был отставлен; Надеждин, издатель, сослан в Усть-Сысольск; Чаадаева Николай приказал объявить сумасшедшим и обязать подпиской ничего не писать. ..."
(Герцен А., Сочинения в двух томах. Москва, 1986. Т.2 сс.220-221)
Сам Чаадаев (1794-1856) - невероятно интересный персонаж, герой войны 1812 года, случайно избежавший в свое время участи декабристов благодаря тому, что находился с 1823 года в длительной, трехлетней, поездке по Европе, во время которой он встречался с Шеллингом в Карлсбаде - изначально находил много общего со взглядами будущих славянофилов, тогда еще достаточно про-западных. Еще в 1832 году он писал И.В. Киреевскому (1806-1856), одному из будущих основоположников славянофильской идеологии, о "наших общих идеях, общих надеждах" (Письмо 58 в Чаадаев П.Я., ПСС ред. З.А. Каменского, Москва,1991). К этому времени "письма" были уже написаны, и ходили по рукам среди "своих", в том числе их читал А.С. Пушкин, который справшивал М.П. Погодина в своем письме за июнь 1830 г. "Как вам кажется письмо Чаадаева?" (Пушкин А.С. ПСС, М.1979 Т.Х.с.231).
Знаменитая работа Киреевского, "Девятнадцатый век", открывавшая первый номер его журнала "Европеец" и написанная в 1831 году - по сути своей вполне про-западная. Характерно и то, что сразу после ее появления журнал был запрещен по личному указанию Николая I, усмотревшего в "Девятнадцатом веке" крамолу:
"Его Величество изволил найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что соченитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция".
(Цитируется по Гершензон М., Избранное. Москва-Иерусалим, 2000. Т.3. сс. 428-429)
В результате не только журнал был закрыт, "так как издатель, г. Киреевский, обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным" но и цензор, его пропустивший, подвергнут взысканию (там же, с.429).
Что же такого ужасного написал Киреевский? Мысли его на тот момент были вполне схожи с мыслями самого Чаадаева:
"Жизнь европейского просвещения XIX века не имела на Россию того влияния, как на другие государства Европы. Какая-то Китайская стена стоит между Россиею и Европою, и только сквозь некоторые отверстия пропускает к нам воздух просвещенного Запада; стена, в которой Великий Петр ударом сильной руки пробил широкие двери, стена, которую Екатерина долго старалась разрушить, которая ежедневно разрушается более и более, но не смотря на то, все еще стоит высоко и мешает. Скоро ли разрушится она? Скоро ли образованность наша возвысится до той степени, до которой дошли государства Европы?"
(Киреевский И.В. ПСС в двух томах, ред. Гершензона. Москва, 1911. Т.1. сс. 95-96)
"Но у нас" - делает в той же статье вывод автор - "искать национального значит искать необразованного; развивать его на счет Европейских нововведений, значит изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, если не из Европы? - Разве не представляет она теперь просвещения общечеловеческого? - Разве не в таком же отношении находится она к России, в каком просвещение классическое находилось к Европе?"
(там же, с. 105)
Но вот в 1836 году происходит публикация "Письма" Чаадаева и общественная атмосфера начинает меняться. В этом смысле одной из ключевых является работа Алексея Хомякова (1804-1860), другого основоположника славянофилизма, под часто и сегодня имитируемым различными авторами названием "О старом и новом" (1839). В этой работе Хомяков писал:
"Бесконечные неустройства России доромановской не позволяют сравнить ее с нынешнею, и потому я всегда говорю об той России, которую застал Петр и которая была естественным развитием прежней. Я знаю, что в ней хранилось много прекрастных инстинктов, которые ежечастно искажаются, что когда-нибудь придется нам поплатиться за то, что мы попрали святые истины равенства, свободы и чистоты церковной; но нельзя не признаться, что все лучшие начала не только не были развиты, но еще были совершенно затемнены и испорчены в жизни народной, прежде чем закон констулся их мнимой жизни.
По мере того, как царство Русское образовывалось и крепло, изглаживались мало-помалу следы первого, чистого и патриархального состава общества. Вольности городов пропадали, вкрадывалось местничество, составлялась аристократия, люди прикреплялись к земле, как прозябающие, и добро нравственное сохранялось уже только в мертвых формах, лишенных прежнего содержания. ...
Если сравнивать состояние России в XIX веке с состоянием ее в XVII, мы придем, кажется, к следующему заключению. Государство стало крепче и получило возможность сознания и постепенного улучшения без внутренней борьбы; несколько прекрасных начал, прежде утраченных и забытых, освящено законом и поставлено на твердом основании: такова отмена смертной казни, человеколюбие в праве уголовном и возможность низшим слоям восходить до высших степеней государственных на условиях известных и правильных... Начал чуждых вижу я весьма мало: дворянство, введенное Петром третьим, уже столько изменилось от действия духа народного, что оно не только не имеет характера аристократического, но даже чище, чем оно было до Петра Великого, после усиления боярских родов и безусловного обращения поместий в отчины.
В жизне же и ходе просвещения: излишний космополитизм, некоторое протестантство мыслей и отчуждение от положительных начал веры и духовного усовершенствования христианского, сопряженные (в то же время) с отстранением безобразной формальности, (с отстранением) равнодушие к человечеству, переходящего почти в ненависть и какого-то усыпления умественного и духовного, граничащего с европейским самодовольствием и языческой беспечностью...
Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою.... Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою... Надежда велика на будущее"
(Русская философия первой половины XIX века. Христоматия, сост. Б.В. Емельянов. Свердловск, 1967. сс.264-267)
В конце статьи Хомяков делает интересный вывод, который подводит нас к основной концепции, разработанной славянофильской мыслью - концепции "соборности":
"Теперь, когда эпоха создания государственного закончилась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежать всем и силы всех каждому (выделение мое - ja_va)" (там же, с. 274)
Продолжение о "соборности" - здесь.