Константин Симонов. Военный корреспондент || «Литература и искусство» 11 июля 1942 года
Оригинал взят у 0gnev
# Все статьи за 11 июля 1942 года.
Это не статья и не воспоминания, - это просто несколько страниц из дневника, касающиеся чудесного товарища и попутчика на фронтовых дорогах, человека, потерю которого я (наверное, как и многие другие) все еще не могу себе ни представить, ни пережить.
Мне пришлось пробыть с Евгением Петровичем Петровым бок о бок всю его последнюю фронтовую поездку, из которой вернулся он, - поездку на Север. Мне хочется рассказать об этом месяце, проведенном с ним вместе, потому что, хотя до этого я был знаком с ним несколько лет, узнал его по-настоящему только здесь.
Север…
До штаба части нам приходится шесть или семь километров итти через скалы с проводником. Итти довольно трудно, особенно с непривычки. Мы с проводником налегке, в фуфайках, а Петров в шинели. Кроме того, у него тяжеленная полевая сумка с обстоятельно упакованными предметами первой необходимости и фляга. На под’емах он задыхается - дает себя знать не особенно здоровое сердце. По праву молодости, сначала я, а потом наш проводник уговариваем Петрова отдать нам хотя бы сумку и фляжку. Но все уговоры напрасны. Пыхтя и отдуваясь, Петров все-таки сам с «полной выкладкой» добирается до штаба и там, освободившись от всей амуниции, говорит, еще с легкой одышкой, но с заметным торжеством в голосе:
- Вот и все в порядке - и дошел и не отстал. И очень правильно. А то все привыкли на Западном - все на машинах да на машинах. А здесь и пешечком, а все-таки выходит.
В этих словах чувствуется удовольствие от того, что ни пятнадцать лет разницы, ни больное сердце, ни отсутствие такого рода тренировки не могут ему помешать ходить и лазить наравне с молодыми.
Петров сам был человеком точным и предельно увлеченным своим делом, и на фронте при самых разных обстоятельствах ему всегда особенно нравились люди точные, отвечающие за свои слова. И наряду с этим ему нравился тот особенный азарт, который рождается у людей любовью к своей профессии, к своему роду оружия. Я помню, его привел в восторг начальник артиллерии, немолодой полковник, который вместе с нами карабкался на наблюдательный пункт, расположенный на гребне горы со странным названием «Зубец». Полковник лез на свой собственный наблюдательный пункт так, словно он собирался являться к командующему армией. Шинель у него была застегнута на все пуговицы, сапоги начищены, ремни аккуратно натянуты, а в левой руке он бережно нес большой, канцелярского вида портфель. Даже когда приходилось карабкаться, цепляясь одной рукой за камни, он ни на минуту не выпускал этого портфеля. Это было очень неудобно в пути, но зато, когда мы поднялись на вершину и полковник стал рассказывать обстановку, то вынутые из портфеля карты не представляли собой какую-то свернутую грязную пачку бумаги, которую обычно вытаскивают из планшеты: карты были аккуратны, они, можно сказать, сияли свежестью, и все на них было нанесено точно и красиво, как будто на экзамене по черчению. Петров потом с удовольствием вспоминал этот портфель и даже, если не ошибаюсь, написал о нем в одной из своих корреспонденций в Америку.
Но особенно мне запомнился наш следующий приход на этот же наблюдательный пункт. На этот раз мы были здесь с моим старым знакомым - подполковником - человеком, абсолютно влюбленным в артиллерию и известным тем, что он добился от своих артиллеристов прямо-таки снайперской стрельбы. Подполковник корректировал огонь нескольких батарей. Время от времени он уступал нам свой восьмикратный бинокль, в который были видны немецкие укрепления и передвижение немцев по дороге. Это было очень далеко, и в бинокль часто было трудно отличить серые пятна дзотов и дотов от серых валунов. Холодный ветер обжигал пальцы, и я, грешным делом, иногда не разобрав толком, говорил, что уже вижу, хотя и не был вполне уверен, дот ли я вижу или камень. Но Петров со свойственной ему добросовестностью подолгу смотрел и упрямо говорил, что он не видит, до тех пор, пока и в самом деле не находил в поле бинокля того крохотного пятнышка, на которое обращал наше внимание подполковник. Вдруг посредине этого занятия одна из немецких батарей, очевидно обнаружившая наблюдательный пункт, начала вести по нас огонь. Вершина горы, на которой мы сидели, была гладка, как стол, а сам наблюдательный пункт представлял собой сложенную из камней до половины человеческого роста круглую стенку, сверху ничем не закрытую. В этих условиях, когда после первой пристрелки снаряды один за другим стали ложиться то впереди, то сзади совсем близко от нас, дальнейшее пребывание на наблюдательном пункте представлялось не слишком приятным занятием. Подполковник дал несколько команд с целью подавить немецкую батарею, но она все еще продолжала стрелять. Тогда подполковник, повернувшись к нам, посоветовал спуститься вниз. Петров пожал плечами.
- А для чего же мы шли? - сказал он. - Мы же для этого и шли.
И в его глазах я увидел то же самое выражение азарта, какое было у подполковника. Я понял, что Петров почувствовал себя в эту минуту артиллеристом. Ему посчастливилось присутствовать при артиллерийской дуэли, и в таком наглядном виде, как сейчас, кажется, это было с ним впервые. Он не мог уйти отсюда, потому что это было ему очень интересно. Подполковник перестал обращать на нас внимание, всерьез занялся немецкой батареей. Он во что бы то ни стало решил подавить ее. Команды следовали одна за другой, потом пауза, и снова то спереди, то сзади, то слева, то справа от нас рвались немецкие снаряды. В неприятные минуты опасности всегда, желая себя правильно вести, как-то наблюдаешь за тем, как ведут себя другие. Мне очень хорошо запомнился в эти минуты Петров. Он был совершенно увлечен дуэлью и, видимо, старался понять систему, по которой подполковник делал поправки и корректировал стрельбу. Петров старался понять, как это все происходит, и я видел, как несколько раз он порывался спросить подполковника, очевидно, стремясь до конца войти в курс дела, но в последнюю секунду удерживался, не желая мешать работе.
Один снаряд упал совсем близко от нас, второй еще ближе впереди, и стереотрубист, флегматичный украинец, сказал ленивым голосом:
- Ну вот, теперь он нас, значит, в вилку взял. Тот - сзади, этот - впереди, теперь аккурат в нас будет.
В ответ на это малоутешительное заявление, несмотря на серьезность минуты, Петров рассмеялся и шопотом, наклонившись к моему уху, сказал:
- Как вам нравится этот стереометрист? Как ни странно, такая форма пророчества успокаивающе действует на нервы, а? И он снова рассмеялся. Этот смех не был нервным смехом бодрящегося человека, Петрову действительно понравилось спокойствие украинца.
Дуэль продолжалась. Несколько раз после залпов наших батарей подполковник прислушивался. В одну из таких пауз Петров опять рассмеялся.
- Что вы смеетесь, - спросил я.
- Ничего, потом скажу.
Наконец немецкая батарея была подавлена, и мы спустились под гору, в палатку подполковника. Там, присев у железной печки на покрытые плащ-палаткой кучи хвороста, мы закурили:
- Знаете, почему я смеялся, - сказал Петров. - Только не обижайтесь, товарищ подполковник. Мне на секунду во время этих пауз ваша артиллерийская дуэль напомнила, как мы мальчишками норовили последними ударить друг друга, ударить и крикнуть: «А я последний!» Было что-то такое в вашей артиллерийской дуэли от этих мальчишеских воспоминаний. Как по-вашему?
И подполковник, несмотря на абсолютную серьезность только что происходившего, почувствовал юмор этого сравнения и также рассмеялся.
Мы возвращались обратно в сильнейшую пургу, по силе небывалую в это время года, в мае. Из-за пурги два или три раза нам пришлось отсиживаться там, где мы совсем не предполагали задерживаться. И здесь я понял то свойство Петрова, из-за которого с таким интересом читались многие его корреспонденции и из-за которого с таким интересом слушались его рассказы о виденном на фронте, - слушались даже теми, кто сам много видел и сам бывал в тех местах, о которых говорил Петров. Любой час, проведенный на фронте, никогда не казался ему потерянным временем. Он не был прямолинеен в своих наблюдениях; его интересовало все, что он видел, все детали, все мелочи фронтовой жизни.
- Вы же не понимаете, как все это интересно, - упорно повторял это и не на шутку сердился, когда с ним не соглашались. У него абсолютно отсутствовало то безразличие - послушают тебя люди или нет, - которое часто есть в нас. Если он что-то считал правильным, он обязательно хотел убедить своего собеседника в том, что это правильно, и хотел добиться, чтобы его собеседник, убедившись сам, делал это правильно - так, как это нужно делать. Его расстраивало, когда люди, даже далекие от него и, казалось бы, безразличные ему, делали что-то не так, неправильно жили или работали, - расстраивало потому, что в конце концов ни один человек, с которым он сталкивался, не был для него безразличен.
На вынужденных метелью остановках Петров много и дотошно расспрашивал о самых разных вещах и потом, вспоминая об этих как будто внешне мало интересных разговорах, делал из них неожиданные, острые и интересные выводы.
- Вот мы с вами полдня просидели из-за метели в штабе. Вы скучали, а я наблюдал за полковником, начальником штаба. Вы знаете, по-моему, он прекрасный человек и, наверное, хороший солдат. Было очень интересно наблюдать за ним. С утра он был один в штабе, а потом приехало высокое начальство, так? А потом оно уехало, он опять остался один. Но что интересно? Интересно то, что он весь день, и до приезда начальства, и во время его пребывания, и после его от’езда, вел себя совершенно одинаково - одинаково двигался, одинаково говорил, был одинаково спокоен. Он не волновался, ожидая, не суетился, принимая, и не вздыхал с облегчением, проводив. Это значит, что в нем есть большое чувство собственного достоинства, что он уверен в том, что правильно делает все, что он делает, что ему не за что волноваться ни перед кем. Это хорошо, это не все умеют, и об этом нужно где-то написать. А вы вот сидели и скучали, ждали, когда же можно будет ехать дальше. Это неверно. Ну, скажите: ведь неверно?
И он добивался того, чтобы его собеседник сказал, что действительно неверно.
Петров был очень внимателен и чуток к людям. Уже перед самым от’ездом с Севера мы были на базе подводного флота. Одна «малютка» только что вернулась из удачного, но тяжелого плавания. В непосредственной близости от нее разорвалось несколько глубинных бомб, в ее корпусе было несколько десятков вмятин и течей. По традиции подводников, после прихода на базу внутрь лодки пригласили командира бригады, а заодно и нас с Петровым. В тесноте, да не в обиде был устроен на скорую руку «банкет» из оставшихся после похода продуктов. Жестяные кружки с водкой и консервы передавались из рук в руки. Люди сидели буквально друг на друге, но было шумно и весело.
После обеда молодой моторист потащил Петрова в свой отсек и стал ему там что-то показывать. После огромного напряжения и усталости, он со страшной тщательностью старался показать и дать пощупать Петрову непременно все до одной вмятины, которые были в его отсеке. Петров добросовестно ползал и лазил с ним в разные закоулки лодки, ударяясь о всякие приборы. Продолжалось это примерно полчаса. Наконец я не выдержал и постарался выручить Петрова.
- Подождите, - сказал он почти сердито. - Подождите, я еще не все посмотрел.
И он лазил с мотористом еще пятнадцать минут, пока тот не был полностью удовлетворен. Когда мы вышли на воздух, Петров сказал мне:
- Как вы не понимаете. Конечно, мне не зачем было смотреть все эти вмятины. Но этому парню так хотелось показать мне непременно их все и рассказать о том, как они пережили эти последние кошмарные сутки. Разве я мог его торопить?
Я понял, что по-человечески, конечно, он был прав.
Мы летели обратно в Москву белой северной ночью. Километров шестьсот самолет шел вдоль линии фронта. Евгений Петрович сначала дремал, а потом, удобно пристроившись в уголке, взял у меня томик Диккенса «Приключения Николая Никкльби» и с увлечением стал читать его.
Полет окончился благополучно. А через одну-две недели вечером в «Москве» Евгений Петрович зашел ко мне в номер, сказал, что, очевидно, завтра утром летит в Севастополь, и спросил, нет ли у меня плаща. Я достал ему плащ. Померив плащ, он, улыбнувшись, сказал:
- Ну, если вы гарантируете неприкосновенность мне, то я гарантирую неприкосновенность вашему плащу. В общем, или не ждите никого, или ждите нас обоих.
Это была последняя шутливая фраза, которую я от него услышал, и последняя улыбка, осветившая его умное, лукавое лицо. // Константин Симонов.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
Константин Симонов и Евгений Петров на Северном фронте.
Снимок О.Кнорринга, 1942 год
+ + + + + + + + +
Источник: « Литература и искусство» №28, 11 июля 1942 года
# Евгений Петров. Некролог || «Литература и искусство» №28, 11 июля 1942 года
# Е.Петров. Севастополь держится || «Красная звезда» №147, 25 июня 1942 года
# А.Ромм: Писатель-воин || «Литература и искусство» №27, 4 июля 1942 года
# Р.Паркер. В испытаниях войны || «Литература и искусство» №29, 18 июля 1942 года
# И.Эренбург. Писатель на войне || «Литература и искусство» №14, 3 апреля 1943 года
# Все статьи за 11 июля 1942 года.
Это не статья и не воспоминания, - это просто несколько страниц из дневника, касающиеся чудесного товарища и попутчика на фронтовых дорогах, человека, потерю которого я (наверное, как и многие другие) все еще не могу себе ни представить, ни пережить.
Мне пришлось пробыть с Евгением Петровичем Петровым бок о бок всю его последнюю фронтовую поездку, из которой вернулся он, - поездку на Север. Мне хочется рассказать об этом месяце, проведенном с ним вместе, потому что, хотя до этого я был знаком с ним несколько лет, узнал его по-настоящему только здесь.
Север…
До штаба части нам приходится шесть или семь километров итти через скалы с проводником. Итти довольно трудно, особенно с непривычки. Мы с проводником налегке, в фуфайках, а Петров в шинели. Кроме того, у него тяжеленная полевая сумка с обстоятельно упакованными предметами первой необходимости и фляга. На под’емах он задыхается - дает себя знать не особенно здоровое сердце. По праву молодости, сначала я, а потом наш проводник уговариваем Петрова отдать нам хотя бы сумку и фляжку. Но все уговоры напрасны. Пыхтя и отдуваясь, Петров все-таки сам с «полной выкладкой» добирается до штаба и там, освободившись от всей амуниции, говорит, еще с легкой одышкой, но с заметным торжеством в голосе:
- Вот и все в порядке - и дошел и не отстал. И очень правильно. А то все привыкли на Западном - все на машинах да на машинах. А здесь и пешечком, а все-таки выходит.
В этих словах чувствуется удовольствие от того, что ни пятнадцать лет разницы, ни больное сердце, ни отсутствие такого рода тренировки не могут ему помешать ходить и лазить наравне с молодыми.
Петров сам был человеком точным и предельно увлеченным своим делом, и на фронте при самых разных обстоятельствах ему всегда особенно нравились люди точные, отвечающие за свои слова. И наряду с этим ему нравился тот особенный азарт, который рождается у людей любовью к своей профессии, к своему роду оружия. Я помню, его привел в восторг начальник артиллерии, немолодой полковник, который вместе с нами карабкался на наблюдательный пункт, расположенный на гребне горы со странным названием «Зубец». Полковник лез на свой собственный наблюдательный пункт так, словно он собирался являться к командующему армией. Шинель у него была застегнута на все пуговицы, сапоги начищены, ремни аккуратно натянуты, а в левой руке он бережно нес большой, канцелярского вида портфель. Даже когда приходилось карабкаться, цепляясь одной рукой за камни, он ни на минуту не выпускал этого портфеля. Это было очень неудобно в пути, но зато, когда мы поднялись на вершину и полковник стал рассказывать обстановку, то вынутые из портфеля карты не представляли собой какую-то свернутую грязную пачку бумаги, которую обычно вытаскивают из планшеты: карты были аккуратны, они, можно сказать, сияли свежестью, и все на них было нанесено точно и красиво, как будто на экзамене по черчению. Петров потом с удовольствием вспоминал этот портфель и даже, если не ошибаюсь, написал о нем в одной из своих корреспонденций в Америку.
Но особенно мне запомнился наш следующий приход на этот же наблюдательный пункт. На этот раз мы были здесь с моим старым знакомым - подполковником - человеком, абсолютно влюбленным в артиллерию и известным тем, что он добился от своих артиллеристов прямо-таки снайперской стрельбы. Подполковник корректировал огонь нескольких батарей. Время от времени он уступал нам свой восьмикратный бинокль, в который были видны немецкие укрепления и передвижение немцев по дороге. Это было очень далеко, и в бинокль часто было трудно отличить серые пятна дзотов и дотов от серых валунов. Холодный ветер обжигал пальцы, и я, грешным делом, иногда не разобрав толком, говорил, что уже вижу, хотя и не был вполне уверен, дот ли я вижу или камень. Но Петров со свойственной ему добросовестностью подолгу смотрел и упрямо говорил, что он не видит, до тех пор, пока и в самом деле не находил в поле бинокля того крохотного пятнышка, на которое обращал наше внимание подполковник. Вдруг посредине этого занятия одна из немецких батарей, очевидно обнаружившая наблюдательный пункт, начала вести по нас огонь. Вершина горы, на которой мы сидели, была гладка, как стол, а сам наблюдательный пункт представлял собой сложенную из камней до половины человеческого роста круглую стенку, сверху ничем не закрытую. В этих условиях, когда после первой пристрелки снаряды один за другим стали ложиться то впереди, то сзади совсем близко от нас, дальнейшее пребывание на наблюдательном пункте представлялось не слишком приятным занятием. Подполковник дал несколько команд с целью подавить немецкую батарею, но она все еще продолжала стрелять. Тогда подполковник, повернувшись к нам, посоветовал спуститься вниз. Петров пожал плечами.
- А для чего же мы шли? - сказал он. - Мы же для этого и шли.
И в его глазах я увидел то же самое выражение азарта, какое было у подполковника. Я понял, что Петров почувствовал себя в эту минуту артиллеристом. Ему посчастливилось присутствовать при артиллерийской дуэли, и в таком наглядном виде, как сейчас, кажется, это было с ним впервые. Он не мог уйти отсюда, потому что это было ему очень интересно. Подполковник перестал обращать на нас внимание, всерьез занялся немецкой батареей. Он во что бы то ни стало решил подавить ее. Команды следовали одна за другой, потом пауза, и снова то спереди, то сзади, то слева, то справа от нас рвались немецкие снаряды. В неприятные минуты опасности всегда, желая себя правильно вести, как-то наблюдаешь за тем, как ведут себя другие. Мне очень хорошо запомнился в эти минуты Петров. Он был совершенно увлечен дуэлью и, видимо, старался понять систему, по которой подполковник делал поправки и корректировал стрельбу. Петров старался понять, как это все происходит, и я видел, как несколько раз он порывался спросить подполковника, очевидно, стремясь до конца войти в курс дела, но в последнюю секунду удерживался, не желая мешать работе.
Один снаряд упал совсем близко от нас, второй еще ближе впереди, и стереотрубист, флегматичный украинец, сказал ленивым голосом:
- Ну вот, теперь он нас, значит, в вилку взял. Тот - сзади, этот - впереди, теперь аккурат в нас будет.
В ответ на это малоутешительное заявление, несмотря на серьезность минуты, Петров рассмеялся и шопотом, наклонившись к моему уху, сказал:
- Как вам нравится этот стереометрист? Как ни странно, такая форма пророчества успокаивающе действует на нервы, а? И он снова рассмеялся. Этот смех не был нервным смехом бодрящегося человека, Петрову действительно понравилось спокойствие украинца.
Дуэль продолжалась. Несколько раз после залпов наших батарей подполковник прислушивался. В одну из таких пауз Петров опять рассмеялся.
- Что вы смеетесь, - спросил я.
- Ничего, потом скажу.
Наконец немецкая батарея была подавлена, и мы спустились под гору, в палатку подполковника. Там, присев у железной печки на покрытые плащ-палаткой кучи хвороста, мы закурили:
- Знаете, почему я смеялся, - сказал Петров. - Только не обижайтесь, товарищ подполковник. Мне на секунду во время этих пауз ваша артиллерийская дуэль напомнила, как мы мальчишками норовили последними ударить друг друга, ударить и крикнуть: «А я последний!» Было что-то такое в вашей артиллерийской дуэли от этих мальчишеских воспоминаний. Как по-вашему?
И подполковник, несмотря на абсолютную серьезность только что происходившего, почувствовал юмор этого сравнения и также рассмеялся.
Мы возвращались обратно в сильнейшую пургу, по силе небывалую в это время года, в мае. Из-за пурги два или три раза нам пришлось отсиживаться там, где мы совсем не предполагали задерживаться. И здесь я понял то свойство Петрова, из-за которого с таким интересом читались многие его корреспонденции и из-за которого с таким интересом слушались его рассказы о виденном на фронте, - слушались даже теми, кто сам много видел и сам бывал в тех местах, о которых говорил Петров. Любой час, проведенный на фронте, никогда не казался ему потерянным временем. Он не был прямолинеен в своих наблюдениях; его интересовало все, что он видел, все детали, все мелочи фронтовой жизни.
- Вы же не понимаете, как все это интересно, - упорно повторял это и не на шутку сердился, когда с ним не соглашались. У него абсолютно отсутствовало то безразличие - послушают тебя люди или нет, - которое часто есть в нас. Если он что-то считал правильным, он обязательно хотел убедить своего собеседника в том, что это правильно, и хотел добиться, чтобы его собеседник, убедившись сам, делал это правильно - так, как это нужно делать. Его расстраивало, когда люди, даже далекие от него и, казалось бы, безразличные ему, делали что-то не так, неправильно жили или работали, - расстраивало потому, что в конце концов ни один человек, с которым он сталкивался, не был для него безразличен.
На вынужденных метелью остановках Петров много и дотошно расспрашивал о самых разных вещах и потом, вспоминая об этих как будто внешне мало интересных разговорах, делал из них неожиданные, острые и интересные выводы.
- Вот мы с вами полдня просидели из-за метели в штабе. Вы скучали, а я наблюдал за полковником, начальником штаба. Вы знаете, по-моему, он прекрасный человек и, наверное, хороший солдат. Было очень интересно наблюдать за ним. С утра он был один в штабе, а потом приехало высокое начальство, так? А потом оно уехало, он опять остался один. Но что интересно? Интересно то, что он весь день, и до приезда начальства, и во время его пребывания, и после его от’езда, вел себя совершенно одинаково - одинаково двигался, одинаково говорил, был одинаково спокоен. Он не волновался, ожидая, не суетился, принимая, и не вздыхал с облегчением, проводив. Это значит, что в нем есть большое чувство собственного достоинства, что он уверен в том, что правильно делает все, что он делает, что ему не за что волноваться ни перед кем. Это хорошо, это не все умеют, и об этом нужно где-то написать. А вы вот сидели и скучали, ждали, когда же можно будет ехать дальше. Это неверно. Ну, скажите: ведь неверно?
И он добивался того, чтобы его собеседник сказал, что действительно неверно.
Петров был очень внимателен и чуток к людям. Уже перед самым от’ездом с Севера мы были на базе подводного флота. Одна «малютка» только что вернулась из удачного, но тяжелого плавания. В непосредственной близости от нее разорвалось несколько глубинных бомб, в ее корпусе было несколько десятков вмятин и течей. По традиции подводников, после прихода на базу внутрь лодки пригласили командира бригады, а заодно и нас с Петровым. В тесноте, да не в обиде был устроен на скорую руку «банкет» из оставшихся после похода продуктов. Жестяные кружки с водкой и консервы передавались из рук в руки. Люди сидели буквально друг на друге, но было шумно и весело.
После обеда молодой моторист потащил Петрова в свой отсек и стал ему там что-то показывать. После огромного напряжения и усталости, он со страшной тщательностью старался показать и дать пощупать Петрову непременно все до одной вмятины, которые были в его отсеке. Петров добросовестно ползал и лазил с ним в разные закоулки лодки, ударяясь о всякие приборы. Продолжалось это примерно полчаса. Наконец я не выдержал и постарался выручить Петрова.
- Подождите, - сказал он почти сердито. - Подождите, я еще не все посмотрел.
И он лазил с мотористом еще пятнадцать минут, пока тот не был полностью удовлетворен. Когда мы вышли на воздух, Петров сказал мне:
- Как вы не понимаете. Конечно, мне не зачем было смотреть все эти вмятины. Но этому парню так хотелось показать мне непременно их все и рассказать о том, как они пережили эти последние кошмарные сутки. Разве я мог его торопить?
Я понял, что по-человечески, конечно, он был прав.
Мы летели обратно в Москву белой северной ночью. Километров шестьсот самолет шел вдоль линии фронта. Евгений Петрович сначала дремал, а потом, удобно пристроившись в уголке, взял у меня томик Диккенса «Приключения Николая Никкльби» и с увлечением стал читать его.
Полет окончился благополучно. А через одну-две недели вечером в «Москве» Евгений Петрович зашел ко мне в номер, сказал, что, очевидно, завтра утром летит в Севастополь, и спросил, нет ли у меня плаща. Я достал ему плащ. Померив плащ, он, улыбнувшись, сказал:
- Ну, если вы гарантируете неприкосновенность мне, то я гарантирую неприкосновенность вашему плащу. В общем, или не ждите никого, или ждите нас обоих.
Это была последняя шутливая фраза, которую я от него услышал, и последняя улыбка, осветившая его умное, лукавое лицо. // Константин Симонов.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
Константин Симонов и Евгений Петров на Северном фронте.
Снимок О.Кнорринга, 1942 год
+ + + + + + + + +
Источник: « Литература и искусство» №28, 11 июля 1942 года
# Евгений Петров. Некролог || «Литература и искусство» №28, 11 июля 1942 года
# Е.Петров. Севастополь держится || «Красная звезда» №147, 25 июня 1942 года
# А.Ромм: Писатель-воин || «Литература и искусство» №27, 4 июля 1942 года
# Р.Паркер. В испытаниях войны || «Литература и искусство» №29, 18 июля 1942 года
# И.Эренбург. Писатель на войне || «Литература и искусство» №14, 3 апреля 1943 года