П.Павленко. Родной дом || «Красная звезда» 17 апреля 1943 года
Взято у 0gnev
Летом 1941 года полтавского колхозника красноармейца Максима Селезня тяжело ранило и контузило под Белой Церковью. В санитарном поезде он понял, что близок к смерти, в Ростове же, где его срочно выгрузили для операции, окончательно попрощался с жизнью. Однако дожил до Сталинграда. В Астрахани стал на костыли. В Баку, после четвертой операции, впервые блеснула надежда.
Шли бои под Москвой. Шли бои в Донбассе. Враг зверствовал в Крыму. Полтавщина была под пятою немцев. Ехать Селезню из госпиталя было некуда, а между тем, он, судя по всему, надолго уже отвоевался и с раздробленным бедром, перебитыми ребрами, хромой и глуховатый должен был получить длительный отпуск.
Максим боялся даже думать о нем. Выйдешь за госпитальные ворота - куда податься?
Сосед по койке гвардеец Чекалов, человек опытный в отпусках, потому что был трижды ранен, советовал ехать на Урал. Сказкой звучал его рассказ, как уральские колхозники сняли его с поезда и на руках принесли в колхоз, кормили и поили, как ребенка, а когда пришло ему время возвращаться в армию, со слезами проводили на вокзал.
Сапер Габуния приглашал Максима в Грузию, двое армян звали в Ереван, да ведь это - одна вежливость, думал Максим, хорошие товарищи, потому и зовут, а приедешь - чихнуть будет негде. Лучше бы всего, конечно, ехать домой, но дома-то, как на грех, и не было.
И Максиму откровенно тогда захотелось, чтобы раны его подольше не заживали, и он - честный парень, ни разу не лгавший, стал помаленьку «крутить восьмерку», т.е. придумывать себе недомогания и осложнения, но был довольно скоро уличен врачами и смирился. Решил ехать куда поближе - устал от ран и дальняя езда в зимнее время его не прельщала.
За день до выписки санитарка сказала ему:
- Вали на Сунжу, места богатые, народ приветливый.
И он запомнил. Можно было, конечно, остаться в самом Азербайджане. Хороший кузнец всюду жилец. Да климат был какой-то сумасшедший, ветренный, битые кости болели от него, как от хворобы, и Максим решил - на Сунжу, так на Сунжу.
А Сунжа-то оказалась длинная. И жили на ней чеченцы. Были и русские, но те подальше, а Максим, не доехав до них, оказался в чеченском колхозе, в ауле Валерик, у речки того же названия.
Первый день прошел, как в плену, - ни Максим не понимал чеченцев, ни они его, но увидели, что кузнец, тут и слов не надо, все ясно. Кузница в Валерике давно не работала, и Максим сразу оказался за старшего, взял в подручные двух молодых ребят и такое затеял, что стали к нему приезжать с гор за советами.
Жил он хорошо, кормили толково, одно было плохо - скука, язык не тот. Председатель колхоза говорил, что дело это поправимое, пусть Максим женится на чеченской девушке, быстро язык поймет.
- Женись, родной дом тебе сделаем, - уговаривал он Максима, а тот упрямился, как-то неловко было жениться, ни слова не промолвив с невестой.
А места на Валерике отличные, богатого выбора, жить можно б здорово. Да ведь когда его, язык этот, выучишь!
Спустя два месяца Селезень передвинулся на запад вдоль Сунжи и оказался кузнецом в колхозе «Сунженский пахарь». Здесь сразу же встретил он многих боевых товарищей. Правда, знакомства были не личные, а только по общим сражениям 1941 года, но это еще дороже. Из таких товарищей оказался белорус Станишевский, раненый на Днепре, Дегтярюк из Каменец-Подольска с перебитым плечом, лейтенант Цибих из-под Харькова, без руки, Алексей Брехов, Анисим Соуляк, Андрей Хрипко, из западных областей Украины, тоже все раненые или контуженные.
Дегтярюк заведывал птичником, Брехов, Хрипко и Соуляк убирали хлеб, а Максим устроился в кузнице.
Немец, между тем, прорвался на Кубань и двигался к Северному Кавказу. Над Сунжей нависла угроза тяжелой беды. Уж потянулись к Тереку и Сунже обозы ростовчан и кубанцев, запылили кубанские табуны. Скоро отдаленный гром артиллерийской канонады достиг «Сунженского пахаря».
Бывшие фронтовики собрались тогда на совещание и постановили из колхоза не расходиться, в случае же занятия его немцами - оставаться на месте, беречь колхозное добро и при случае уходить в горы, на «партизанку».
Начались оборонительные работы. Максим по суткам не вылезал из кузни - ковал кирки и лопаты.
В августе расписался он в загсе с Химкой Котовой, своею домохозяйкой, а в октябре немец подошел к Тереку. Вот тебе и семейная жизнь!
Из окна химкиной хаты были видны горы, Сунжа шумела рядом, с осенних полей долетал пряный запах мокрой, загнивающей стерни - и как всё это томило душу нежной и грустной лаской! Места на Сунже преотличные, богатого выбора, не хуже полтавских, и жить можно б здорово, не будь под боком проклятого немца.
В ноябре дело пошло на лад - немца разбили под Владикавказом, остановили у Моздока. Максим стал теперь чаще возвращаться домой и, лежа с Химкой на коротенькой печке, до полуночи слушал ее шепот в самые уши - про весну, про то, что засеют, кто будет бригадиром, кто звеньевым и прочее, радостное до смеха.
В декабре Максим решил похозяевать - и химкина хата требовала внимания, да и здоровье хотелось приберечь к посевной. И вдруг - всё перепуталось и пошло, пошло другим путем. Еще с конца ноября победа шла с Волги к Кавказу, а к новому году сверкнула и здесь. В первый день 1943 года праздновали освобождение Северной Осетии, еще день-другой - взяли Моздок, прошла неделя - Кабарда позади, Ставрополь - наш, а там уже - бои у Курсавки, у Армавира.
Как-то ночью, в середине января, Максим разбудил Химку, велел слезать с печи, выставить на стол закуску, араку. Сели. Максим выпил стопку, почесал голову, сказал виновато:
- Пора, Химка, в поход.
- Та я уж чувствовала, - сказала она, заплакав. - Куда ж хату девать, куда добро рассовать, - плакалась она Максиму. - Или ты, бесчувственный, на один сезон работал, на-ходу бабу себе подобрал, чтоб тут же бросить на поругание?
- Да я, Химка, разве тебе позорю? Вдвоем пойдем, - миролюбиво сказал Максим.
Но еще долго уверяла его Химка, что дорога трудна, и войска наши не далеко, и что, наконец, придется задаром продать корову.
Максим на все уговоры твердил свое:
- Пора, Химка, пора.
- У, чорт глухой, - закричала она тогда и пошла спать, а на утро стала собираться, как ни в чем не бывало.
Армии наши, между тем, взяли уже Минеральные Воды, Армавир, Кропоткин. Железнодорожные батальоны спешно восстанавливали путь, но поезда ходили еще только до Прохладной. Максим с Химкой ехали в одном из самых первых эшелонов, вместе с возвращающимися в освобожденные районы работниками советского аппарата.
На разрушенных и сожженных станциях бушевали митинги. Председатели сельсоветов скликали мастеровой народ. На стенах зданий висели об’явления от руки о найме рабочей силы или просто углем было размашисто нацарапано, что в совхоз им. Ленина требуются каменщики и столяры, а на кирпичный завод - табельщики и счетоводы.
Начальники станций, председатели сельсоветов и представители районных властей наперебой приглашали Максима каждый к себе, обещая создать ему родной дом.
Химка держалась стойко и на все посулы отвечала дерзко и заносчиво, но, когда стали сулить и новый дом, и поросенка, и телку, - не выдержала.
- Може, слезем? - спросила невзначай.
- Я тебе слезу, - погрозил ей Максим.
Так, отбиваясь от приглашений на работу, доехали они поездом до Прохладной, отсюда, - дежуря у контрольно-пропускных пунктов и выдавая себя за эвакуированных, машинами добрались до самого Армавира.
Армавир был взят нашими третьего дня, и его наполняла атмосфера недавнего боя. Но мирная жизнь началась еще в огне сражения. Артель слепых уже делала жестяные кружки, а артель инвалидов варила крем для обуви. Хотя и крем и кружки не были предметами первой необходимости и, по совести говоря, были даже не особенно нужны сейчас, - все же их производство символизировало мир.
Максима сразу закружила необычайная горячка оживающего города. Своей стремительностью она напоминала ему бой. Всё делалось бегом, как в сражении, и всё одновременно, валом, на миру, точно подстегиваемое темпами рукопашной. Жители вставляли стекла, подметали дворы, заделывали кирпичом пробоины в стенах, красили, штукатурили дома, навешивали сожженные двери, заваливали ямы на улицах, оживляли уцелевшие станки на заводах.
Максима звали сразу в десятки мест, и он окончательно растерялся бы, не будь с ним Химки.
Трое суток прошли без сна и еды. Люди сидели вокруг Максима, ожидая, пока он наготовит им гвоздей, петель, скоб. Он крыл их отчаянным матом, и они понимали, что кузнец выбивается из последних сил, но всё равно ничего не поделаешь! Звали на пивзавод, звали в ремонтные мастерские, на электростанцию, на кожзавод, в коммунальный отдел. Химка обороняла Максима от всех притязаний.
- Смотри, баба, какие у нас места, сытость какая, смотри - это что тебе, не родное?
В Армавире тоже клялись-божились, что и домик поставят, и огород при нем будет, и скотиной премируют.
В Кропоткине, куда удалось попасть спустя неделю, едва не свернули супруги Селезневы на Краснодар. Химка давно слыхала о богатстве Кубани и как бы невзначай советовала Максиму переждать. И он, быть может, послушался бы, остался. Помешали новые обстоятельства.
К железной дороге, в Кропоткин, отовсюду сходились десятки таких, как Максим. Шли ребята, по пять и шесть месяцев высидевшие в горах, шли раненые, побывавшие у партизан, шли отпускники, проработавшие зиму в грузинских, азербайджанских и дагестанских колхозах. Шли орловцы, куряне, воронежцы. Шли полтавчане и белгородцы. Шли уманцы и киевляне. Многие говорили уже с местным акцентом и одеты были по-кавказски. У многих завелись на новых местах семьи. Были такие, что стали уже и отцами семейств и выехали только взглянуть на старые гнезда и вернуться обратно, но большинство шло, охваченное верностью к старым прадедовским могилам и горячкой восстановления родных мест.
Казалось, что, не приди они, так некому будет и поработать в родном селе, что они одни сохранили еще руки и волю, чтобы воссоздать всё разрушенное. Блага новых мест бледнели перед теми, сейчас, может быть, не видными, лежащими в запустении, которыми были сильны и славны породившие их места, та первая их родина, дороже которой ничего не будет у человека. Люди быстро землячились и дальше ехали группами, как призывники. Как птицы, почуявшие, что пора возвращаться домой, они упрямо двигались по своему маршруту, и ничто не могло их остановить.
И всё же в Ростове Максим с женою отстали от компании. Тяжелая работа в Армавире, бессонница, ночевки на станциях расстроили здоровье кузнеца, он свалился. Пролежал три дня в нетопленной квартире, брошенной своими хозяевами, а как вышел, - сам того не замечая, оказался в первой попавшейся ему на пути кузнице.
Ростов оживлялся. Та же самая страсть восстановления, что так покорила Селезня в Армавире, овладела им тотчас и здесь. Его рвали на все стороны, и он не обижался. Он знал одно, что нужен всем до зареза. Город был замечательный. Хотелось подправить его. Хотелось видеть его живым, деятельным, работающим.
Места вокруг были преотличные, богатого выбора, жить можно б здорово. Дон широкой белой саблей вонзился в море. Просторная даль открывалась глазу. Рыбачьи лодки, вмерзшие в лед, говорили о вольности, о штормах, о песнях. Город был во всех смыслах замечательный. Жаль было бросать его неустроенным.
И тут опять предложили Максиму дом и обзаведенье, лишь бы только остался.
- Домишко на берегу Дона, огородик, садик - всё как в родном краю сделаем, - сказал директор ремонтных мастерских, которые надо было еще разыскать и воссоздать из хлама.
Максим махнул рукой, взглянул виновато на Химку.
- Ну, как?
Та всхлипнула, сказала:
- Уж как-нибудь люди помогут. Останемся здесь, Максимушко.
- Ну, смотри, - сурово сказал кузнец. - Город-то подходящий. || П.Павленко.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
Удары с воздуха по коммуникациям врага
ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 16 апреля. (По телеграфу от наш. корр.). На отдельных участках фронта усилились действия нашей авиации, которая наносит концентрированные удары по коммуникациям врага. Бомбардировщики и штурмовики дезорганизуют железнодорожные перевозки немцев, уничтожают вагоны с грузом. В течение одного дня, по неполным данным, наши летчики уничтожили 17 немецких вагонов и 3 цистерны с горючим. Кроме того, были разрушены два железнодорожных моста, подавлен огонь зенитно-артиллерийской батареи.
Интенсивной бомбардировке подверглись две железнодорожные станции в тылу противника. Несмотря на мощное противодействие немецкой зенитной артиллерии, наши летчики разбили три паровоза, десять вагонов и две платформы, уничтожили три зенитных орудия. Во время бомбардировки скопления вражеского транспорта на шоссе было сожжено пять автомашин.
В ходе одного из налетов два наших истребителя встретились с двумя «Фокке-Вульф-190» и навязали им бой. Немцы не выдержали атаки советских летчиков и скрылись, оставив без охраны с воздуха железнодорожную станцию. Наши штурмовики, сопровождаемые истребителями, беспрепятственно атаковали воинский эшелон немцев, причем разбили несколько вагонов и продовольственный склад.
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №90, 17 апреля 1943 года
# Я.Милецкий. На пожарище в селе Хотьково || «Красная звезда» №86, 13 апреля 1943 года
# По следам гитлеровских убийц || «Красная звезда» №85, 11 апреля 1943 года
# Ростов зовет к возмездию! || "Красная звезда" №60, 13 марта 1943 года
# Зверства немецко-фашистских людоедов в Ростове на Дону || «Красная звезда» №60, 13 марта 1943 года
Летом 1941 года полтавского колхозника красноармейца Максима Селезня тяжело ранило и контузило под Белой Церковью. В санитарном поезде он понял, что близок к смерти, в Ростове же, где его срочно выгрузили для операции, окончательно попрощался с жизнью. Однако дожил до Сталинграда. В Астрахани стал на костыли. В Баку, после четвертой операции, впервые блеснула надежда.
Шли бои под Москвой. Шли бои в Донбассе. Враг зверствовал в Крыму. Полтавщина была под пятою немцев. Ехать Селезню из госпиталя было некуда, а между тем, он, судя по всему, надолго уже отвоевался и с раздробленным бедром, перебитыми ребрами, хромой и глуховатый должен был получить длительный отпуск.
Максим боялся даже думать о нем. Выйдешь за госпитальные ворота - куда податься?
Сосед по койке гвардеец Чекалов, человек опытный в отпусках, потому что был трижды ранен, советовал ехать на Урал. Сказкой звучал его рассказ, как уральские колхозники сняли его с поезда и на руках принесли в колхоз, кормили и поили, как ребенка, а когда пришло ему время возвращаться в армию, со слезами проводили на вокзал.
Сапер Габуния приглашал Максима в Грузию, двое армян звали в Ереван, да ведь это - одна вежливость, думал Максим, хорошие товарищи, потому и зовут, а приедешь - чихнуть будет негде. Лучше бы всего, конечно, ехать домой, но дома-то, как на грех, и не было.
И Максиму откровенно тогда захотелось, чтобы раны его подольше не заживали, и он - честный парень, ни разу не лгавший, стал помаленьку «крутить восьмерку», т.е. придумывать себе недомогания и осложнения, но был довольно скоро уличен врачами и смирился. Решил ехать куда поближе - устал от ран и дальняя езда в зимнее время его не прельщала.
За день до выписки санитарка сказала ему:
- Вали на Сунжу, места богатые, народ приветливый.
И он запомнил. Можно было, конечно, остаться в самом Азербайджане. Хороший кузнец всюду жилец. Да климат был какой-то сумасшедший, ветренный, битые кости болели от него, как от хворобы, и Максим решил - на Сунжу, так на Сунжу.
А Сунжа-то оказалась длинная. И жили на ней чеченцы. Были и русские, но те подальше, а Максим, не доехав до них, оказался в чеченском колхозе, в ауле Валерик, у речки того же названия.
Первый день прошел, как в плену, - ни Максим не понимал чеченцев, ни они его, но увидели, что кузнец, тут и слов не надо, все ясно. Кузница в Валерике давно не работала, и Максим сразу оказался за старшего, взял в подручные двух молодых ребят и такое затеял, что стали к нему приезжать с гор за советами.
Жил он хорошо, кормили толково, одно было плохо - скука, язык не тот. Председатель колхоза говорил, что дело это поправимое, пусть Максим женится на чеченской девушке, быстро язык поймет.
- Женись, родной дом тебе сделаем, - уговаривал он Максима, а тот упрямился, как-то неловко было жениться, ни слова не промолвив с невестой.
А места на Валерике отличные, богатого выбора, жить можно б здорово. Да ведь когда его, язык этот, выучишь!
Спустя два месяца Селезень передвинулся на запад вдоль Сунжи и оказался кузнецом в колхозе «Сунженский пахарь». Здесь сразу же встретил он многих боевых товарищей. Правда, знакомства были не личные, а только по общим сражениям 1941 года, но это еще дороже. Из таких товарищей оказался белорус Станишевский, раненый на Днепре, Дегтярюк из Каменец-Подольска с перебитым плечом, лейтенант Цибих из-под Харькова, без руки, Алексей Брехов, Анисим Соуляк, Андрей Хрипко, из западных областей Украины, тоже все раненые или контуженные.
Дегтярюк заведывал птичником, Брехов, Хрипко и Соуляк убирали хлеб, а Максим устроился в кузнице.
Немец, между тем, прорвался на Кубань и двигался к Северному Кавказу. Над Сунжей нависла угроза тяжелой беды. Уж потянулись к Тереку и Сунже обозы ростовчан и кубанцев, запылили кубанские табуны. Скоро отдаленный гром артиллерийской канонады достиг «Сунженского пахаря».
Бывшие фронтовики собрались тогда на совещание и постановили из колхоза не расходиться, в случае же занятия его немцами - оставаться на месте, беречь колхозное добро и при случае уходить в горы, на «партизанку».
Начались оборонительные работы. Максим по суткам не вылезал из кузни - ковал кирки и лопаты.
В августе расписался он в загсе с Химкой Котовой, своею домохозяйкой, а в октябре немец подошел к Тереку. Вот тебе и семейная жизнь!
Из окна химкиной хаты были видны горы, Сунжа шумела рядом, с осенних полей долетал пряный запах мокрой, загнивающей стерни - и как всё это томило душу нежной и грустной лаской! Места на Сунже преотличные, богатого выбора, не хуже полтавских, и жить можно б здорово, не будь под боком проклятого немца.
В ноябре дело пошло на лад - немца разбили под Владикавказом, остановили у Моздока. Максим стал теперь чаще возвращаться домой и, лежа с Химкой на коротенькой печке, до полуночи слушал ее шепот в самые уши - про весну, про то, что засеют, кто будет бригадиром, кто звеньевым и прочее, радостное до смеха.
В декабре Максим решил похозяевать - и химкина хата требовала внимания, да и здоровье хотелось приберечь к посевной. И вдруг - всё перепуталось и пошло, пошло другим путем. Еще с конца ноября победа шла с Волги к Кавказу, а к новому году сверкнула и здесь. В первый день 1943 года праздновали освобождение Северной Осетии, еще день-другой - взяли Моздок, прошла неделя - Кабарда позади, Ставрополь - наш, а там уже - бои у Курсавки, у Армавира.
Как-то ночью, в середине января, Максим разбудил Химку, велел слезать с печи, выставить на стол закуску, араку. Сели. Максим выпил стопку, почесал голову, сказал виновато:
- Пора, Химка, в поход.
- Та я уж чувствовала, - сказала она, заплакав. - Куда ж хату девать, куда добро рассовать, - плакалась она Максиму. - Или ты, бесчувственный, на один сезон работал, на-ходу бабу себе подобрал, чтоб тут же бросить на поругание?
- Да я, Химка, разве тебе позорю? Вдвоем пойдем, - миролюбиво сказал Максим.
Но еще долго уверяла его Химка, что дорога трудна, и войска наши не далеко, и что, наконец, придется задаром продать корову.
Максим на все уговоры твердил свое:
- Пора, Химка, пора.
- У, чорт глухой, - закричала она тогда и пошла спать, а на утро стала собираться, как ни в чем не бывало.
Армии наши, между тем, взяли уже Минеральные Воды, Армавир, Кропоткин. Железнодорожные батальоны спешно восстанавливали путь, но поезда ходили еще только до Прохладной. Максим с Химкой ехали в одном из самых первых эшелонов, вместе с возвращающимися в освобожденные районы работниками советского аппарата.
На разрушенных и сожженных станциях бушевали митинги. Председатели сельсоветов скликали мастеровой народ. На стенах зданий висели об’явления от руки о найме рабочей силы или просто углем было размашисто нацарапано, что в совхоз им. Ленина требуются каменщики и столяры, а на кирпичный завод - табельщики и счетоводы.
Начальники станций, председатели сельсоветов и представители районных властей наперебой приглашали Максима каждый к себе, обещая создать ему родной дом.
Химка держалась стойко и на все посулы отвечала дерзко и заносчиво, но, когда стали сулить и новый дом, и поросенка, и телку, - не выдержала.
- Може, слезем? - спросила невзначай.
- Я тебе слезу, - погрозил ей Максим.
Так, отбиваясь от приглашений на работу, доехали они поездом до Прохладной, отсюда, - дежуря у контрольно-пропускных пунктов и выдавая себя за эвакуированных, машинами добрались до самого Армавира.
Армавир был взят нашими третьего дня, и его наполняла атмосфера недавнего боя. Но мирная жизнь началась еще в огне сражения. Артель слепых уже делала жестяные кружки, а артель инвалидов варила крем для обуви. Хотя и крем и кружки не были предметами первой необходимости и, по совести говоря, были даже не особенно нужны сейчас, - все же их производство символизировало мир.
Максима сразу закружила необычайная горячка оживающего города. Своей стремительностью она напоминала ему бой. Всё делалось бегом, как в сражении, и всё одновременно, валом, на миру, точно подстегиваемое темпами рукопашной. Жители вставляли стекла, подметали дворы, заделывали кирпичом пробоины в стенах, красили, штукатурили дома, навешивали сожженные двери, заваливали ямы на улицах, оживляли уцелевшие станки на заводах.
Максима звали сразу в десятки мест, и он окончательно растерялся бы, не будь с ним Химки.
Трое суток прошли без сна и еды. Люди сидели вокруг Максима, ожидая, пока он наготовит им гвоздей, петель, скоб. Он крыл их отчаянным матом, и они понимали, что кузнец выбивается из последних сил, но всё равно ничего не поделаешь! Звали на пивзавод, звали в ремонтные мастерские, на электростанцию, на кожзавод, в коммунальный отдел. Химка обороняла Максима от всех притязаний.
- Смотри, баба, какие у нас места, сытость какая, смотри - это что тебе, не родное?
В Армавире тоже клялись-божились, что и домик поставят, и огород при нем будет, и скотиной премируют.
В Кропоткине, куда удалось попасть спустя неделю, едва не свернули супруги Селезневы на Краснодар. Химка давно слыхала о богатстве Кубани и как бы невзначай советовала Максиму переждать. И он, быть может, послушался бы, остался. Помешали новые обстоятельства.
К железной дороге, в Кропоткин, отовсюду сходились десятки таких, как Максим. Шли ребята, по пять и шесть месяцев высидевшие в горах, шли раненые, побывавшие у партизан, шли отпускники, проработавшие зиму в грузинских, азербайджанских и дагестанских колхозах. Шли орловцы, куряне, воронежцы. Шли полтавчане и белгородцы. Шли уманцы и киевляне. Многие говорили уже с местным акцентом и одеты были по-кавказски. У многих завелись на новых местах семьи. Были такие, что стали уже и отцами семейств и выехали только взглянуть на старые гнезда и вернуться обратно, но большинство шло, охваченное верностью к старым прадедовским могилам и горячкой восстановления родных мест.
Казалось, что, не приди они, так некому будет и поработать в родном селе, что они одни сохранили еще руки и волю, чтобы воссоздать всё разрушенное. Блага новых мест бледнели перед теми, сейчас, может быть, не видными, лежащими в запустении, которыми были сильны и славны породившие их места, та первая их родина, дороже которой ничего не будет у человека. Люди быстро землячились и дальше ехали группами, как призывники. Как птицы, почуявшие, что пора возвращаться домой, они упрямо двигались по своему маршруту, и ничто не могло их остановить.
И всё же в Ростове Максим с женою отстали от компании. Тяжелая работа в Армавире, бессонница, ночевки на станциях расстроили здоровье кузнеца, он свалился. Пролежал три дня в нетопленной квартире, брошенной своими хозяевами, а как вышел, - сам того не замечая, оказался в первой попавшейся ему на пути кузнице.
Ростов оживлялся. Та же самая страсть восстановления, что так покорила Селезня в Армавире, овладела им тотчас и здесь. Его рвали на все стороны, и он не обижался. Он знал одно, что нужен всем до зареза. Город был замечательный. Хотелось подправить его. Хотелось видеть его живым, деятельным, работающим.
Места вокруг были преотличные, богатого выбора, жить можно б здорово. Дон широкой белой саблей вонзился в море. Просторная даль открывалась глазу. Рыбачьи лодки, вмерзшие в лед, говорили о вольности, о штормах, о песнях. Город был во всех смыслах замечательный. Жаль было бросать его неустроенным.
И тут опять предложили Максиму дом и обзаведенье, лишь бы только остался.
- Домишко на берегу Дона, огородик, садик - всё как в родном краю сделаем, - сказал директор ремонтных мастерских, которые надо было еще разыскать и воссоздать из хлама.
Максим махнул рукой, взглянул виновато на Химку.
- Ну, как?
Та всхлипнула, сказала:
- Уж как-нибудь люди помогут. Останемся здесь, Максимушко.
- Ну, смотри, - сурово сказал кузнец. - Город-то подходящий. || П.Павленко.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
Удары с воздуха по коммуникациям врага
ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 16 апреля. (По телеграфу от наш. корр.). На отдельных участках фронта усилились действия нашей авиации, которая наносит концентрированные удары по коммуникациям врага. Бомбардировщики и штурмовики дезорганизуют железнодорожные перевозки немцев, уничтожают вагоны с грузом. В течение одного дня, по неполным данным, наши летчики уничтожили 17 немецких вагонов и 3 цистерны с горючим. Кроме того, были разрушены два железнодорожных моста, подавлен огонь зенитно-артиллерийской батареи.
Интенсивной бомбардировке подверглись две железнодорожные станции в тылу противника. Несмотря на мощное противодействие немецкой зенитной артиллерии, наши летчики разбили три паровоза, десять вагонов и две платформы, уничтожили три зенитных орудия. Во время бомбардировки скопления вражеского транспорта на шоссе было сожжено пять автомашин.
В ходе одного из налетов два наших истребителя встретились с двумя «Фокке-Вульф-190» и навязали им бой. Немцы не выдержали атаки советских летчиков и скрылись, оставив без охраны с воздуха железнодорожную станцию. Наши штурмовики, сопровождаемые истребителями, беспрепятственно атаковали воинский эшелон немцев, причем разбили несколько вагонов и продовольственный склад.
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №90, 17 апреля 1943 года
# Я.Милецкий. На пожарище в селе Хотьково || «Красная звезда» №86, 13 апреля 1943 года
# По следам гитлеровских убийц || «Красная звезда» №85, 11 апреля 1943 года
# Ростов зовет к возмездию! || "Красная звезда" №60, 13 марта 1943 года
# Зверства немецко-фашистских людоедов в Ростове на Дону || «Красная звезда» №60, 13 марта 1943 года