Римма Ивановна
Предыдущий отрывок
Начало всей саги
Мама дала согласие на мое поступление в музыкалку. На следующий же день после моего прослушивания она встретилась с Риммой Ивановной в заводском доме культуры/музыкальной школе и подписала необходимые документы. Потому что влюбилась. В Римму Ивановну, да. Не то чтоб влюбилась по-настоящему, как это могло быть между двумя женщинами, типа по-лесбийски так, нет: у Али порывов подобных никогда не было, насколько я знаю, да и традиционной вообще была моя мать ориентации. Просто, натура чувствительная, она “влюблялась” в разных людей, независимо от их пола, возраста, социального положения и т.п., то есть в каждого, кто на нее производил впечатление. Физического влечения притом могла не испытывать, лишь глагол такой употребляла: “Влюбилась!” - и всё тут.
А Римма Ивановна впечатление, конечно, производила - причем сразу на всех. То, что внешности она была неординарной, я уже говорила, так ведь еще и харизмой такой обладала, что через пять минут знакомства с нею, наверное, любой собеседник готов был и душу свою излить, и сделать для нее все, что угодно, пусть только намекнет. С любым взрослым, как и с любым ребенком Римма Ивановна разговаривала так, будто не было для нее человека приятнее, а темы важнее, чем та, которую с нею в тот момент обсуждали. Смотрела она прямо в глаза собеседнику, но не смущая пронзительностью, а наоборот, словно притягивая. Улыбалась очень красиво, на щеках проступали ямочки, и морщинки в уголках глаз собирались в такие симпатичные елочки. Никогда, никогда Римма Ивановна ни на кого не повышала голоса, учеников своих, а также их родителей называла ласкательно: Танечка, Алечка...
Так уж влюбилась Аля в Римму Ивановну, что даже привычки ее одной пагубной не замечала. То есть, не заметить-то не могла, но, как это нередко случается со всеми влюбленными, даже недостатки объекта рассматривала как достоинства, лишь меня предупредила: “Ты только бабушке нашей не говори, что Римма Ивановна курит!”
Уж такие традиции сложились в нашей семье: женщины никогда не курили, но курящих мужчин приветствовали: “Это какой же мужик без курева!” - говорила бабушка Ксенья, тогда как любая курящая женщина автоматически переходила у нее в разряд падших. Стоило бабушке лишь по телевизору в фильме каком-нибудь увидеть женщину с сигаретой, как она восклицала, одновременно плюясь и крестясь: “Ууууй, паразитка!” Вот и мама придерживалась семейных традиций: сама не курила, женщин курящих поругивала, но про Римму Ивановну тут же сказала: “Ей можно, она фронтовичка. Ты, главное, бабушке не говори!”
А я чо - расскажу о том нашей бабушке разве? Мне, если уж на то пошло, и самой-то было неловко на Римму Ивановну смотреть, когда у той в руке папироса дымилась. Курила она исключительно “Беломор” - эта деталь тоже мамой, должно быть, подчеркивалась, раз уж запомнилась мне: вряд ли в том возрасте я в видах курева разбиралась. Никогда Римма Ивановна не курила во время урока, то есть в классе один на один с учеником, а только на улице или порой в коридоре школы, разговаривая с коллегами или с родителем чьим-нибудь, но как раз это смущало меня только больше: ладно б курила только при мне, я простила бы - она ж фронтовичка, но что другие подумают?!
Ну так вот, обкуренная дымом “Беломора”, но притом “влюбленная”, Аля подписала согласие на мою учебу в музыкальной школе, чем выполнила первое условие моего перевода из “кандидатов” в официальный статус ученицы профессора Р.И. Матвеевой. Условия оплаты за мое обучение были предложены Але льготные: как мать-одиночка с невысоким доходом, она платила лишь полцены. Однако второе условие пока оставалось открытым: класс Риммы Ивановны был полностью укомплектован. А “кандидату” не полагалось ни школьного инструмента в личное пользование, ни пюпитра, ни учебников по сольфеджио или с упражнениями по специальности, ни большой синей папки для нот. Даже ученического дневника мне не полагалось, и хотя он был единственным из предметов, которые за пределами музыкальной школы негде было приобрести, именно его отсутствие унижало мое достоинство.
Скрипочку детскую - на две четверти - мама купила мне сразу же в комиссионке. Повезло просто: скрипок нужных размеров в наличии даже в фирменном магазине “Фото-Радио-Музыка” - днем с огнем, а тут зашла на удачу в комиссионный, и на ловца зверь бежит: старенький и ободранный, на смычке три волосины, подбородника нет, футляра тоже... Зато стоила та скрипочка рублей пять от силы, но потом оказалось, что она ручной работы и звучала, почти как Страдивари. Смычок, почти новый, мне потом отдал кто-то, снабдив заодно щедрым куском канифоли, а вот с подбородником-то пришлось покумекать: подбородники для скрипок были тогда дефицитом особым (как и много другого чего необъяснимого в СССР). Мама сшила подушечку мне - в те годы и взрослые скрипачи использовали самодельные подушечки в качестве мостика, а вместо подбородника я под челюсть подкладывала носовой платок. Неудобно и жестко - но что делать? Если покривила бы челюсть - не страшно, это за руками надо было следить в оба: чтоб ни ушибов, ни (упаси господи!) переломов. Руки, надо сказать, у меня были очень правильной формы для скрипачки - пальцы, какие надо; Римма Ивановна то и дело брала в свои сухие ладони - мои, тонкие, с длинными пальцами, и любовалась, словно кокетка своим маникюром.
Наборами струн запасных снабжал меня мамин любовник, посещая специализированные магазины Москвы и Казани во время своих командировок, а вот футляра найти даже он не мог. Первое время я скрипку носила в газете “Марийская Правда”, весьма непрактично: газета быстро рвалась, и на стареньких деках (и без того невзрачных) отпечатывались следы типографской краски, приводя Римму Ивановну в тихий ужас: “Танечка, а у твоей мамы нет ли, случайно, какого-нибудь старенького платка?”
Мама платков не носила, они ей не шли никогда, бабушка Ксенья же - наоборот: платков у нее была масса, все платки ей дарили и на дни ангела, и на восьмое марта, каждому из тех подарков бабуля вела строгий учет, но таки в какой-то прекрасный момент она сжалилась надо мной и отдала один - полушерстяной, старый, синенький.
Мама часто вспоминала потом, как наблюдала за мной, бегущей зимой по обледеневшему тротуару улицы Краснофлотской, в обшарпанных сапожках, в серенькой шубке из искусственного каракуля, рукава едва локти скрывали (на обновки одежды и обуви мне, вдруг пустившейся в бурный рост, у нее не хватало ни денег, ни времени на переделку), скрипка в бабушкином синем платке, словно запеленованный младенец, крепко прижатый к груди одной рукой, в другой - синяя папка с нотами, бьющая по коленкам… И у мамы сжималось от жалости сердце: “Как беженка прям... Моя дочь, словно беженка...”
Во второй четверти мне выдали дневник учащейся музыкальной школы. Римма Ивановна пускала кольцами дым “Беломора” Але в лицо и хвалила ее за незаурядные способности дочери.
[На фото сверху: Аля с аккордеоном. Справа от нее - наша соседка Зойкя (я писала о ней в главе про Титьки, Солнцедар и Полада Бюль-Бюль Оглы). Слева - другая какая-то тетка, ее не помню. Фотографии Риммы Ивановны у меня нет, к сожалению.]
Читать дальше
Начало всей саги
Мама дала согласие на мое поступление в музыкалку. На следующий же день после моего прослушивания она встретилась с Риммой Ивановной в заводском доме культуры/музыкальной школе и подписала необходимые документы. Потому что влюбилась. В Римму Ивановну, да. Не то чтоб влюбилась по-настоящему, как это могло быть между двумя женщинами, типа по-лесбийски так, нет: у Али порывов подобных никогда не было, насколько я знаю, да и традиционной вообще была моя мать ориентации. Просто, натура чувствительная, она “влюблялась” в разных людей, независимо от их пола, возраста, социального положения и т.п., то есть в каждого, кто на нее производил впечатление. Физического влечения притом могла не испытывать, лишь глагол такой употребляла: “Влюбилась!” - и всё тут.
А Римма Ивановна впечатление, конечно, производила - причем сразу на всех. То, что внешности она была неординарной, я уже говорила, так ведь еще и харизмой такой обладала, что через пять минут знакомства с нею, наверное, любой собеседник готов был и душу свою излить, и сделать для нее все, что угодно, пусть только намекнет. С любым взрослым, как и с любым ребенком Римма Ивановна разговаривала так, будто не было для нее человека приятнее, а темы важнее, чем та, которую с нею в тот момент обсуждали. Смотрела она прямо в глаза собеседнику, но не смущая пронзительностью, а наоборот, словно притягивая. Улыбалась очень красиво, на щеках проступали ямочки, и морщинки в уголках глаз собирались в такие симпатичные елочки. Никогда, никогда Римма Ивановна ни на кого не повышала голоса, учеников своих, а также их родителей называла ласкательно: Танечка, Алечка...
Так уж влюбилась Аля в Римму Ивановну, что даже привычки ее одной пагубной не замечала. То есть, не заметить-то не могла, но, как это нередко случается со всеми влюбленными, даже недостатки объекта рассматривала как достоинства, лишь меня предупредила: “Ты только бабушке нашей не говори, что Римма Ивановна курит!”
Уж такие традиции сложились в нашей семье: женщины никогда не курили, но курящих мужчин приветствовали: “Это какой же мужик без курева!” - говорила бабушка Ксенья, тогда как любая курящая женщина автоматически переходила у нее в разряд падших. Стоило бабушке лишь по телевизору в фильме каком-нибудь увидеть женщину с сигаретой, как она восклицала, одновременно плюясь и крестясь: “Ууууй, паразитка!” Вот и мама придерживалась семейных традиций: сама не курила, женщин курящих поругивала, но про Римму Ивановну тут же сказала: “Ей можно, она фронтовичка. Ты, главное, бабушке не говори!”
А я чо - расскажу о том нашей бабушке разве? Мне, если уж на то пошло, и самой-то было неловко на Римму Ивановну смотреть, когда у той в руке папироса дымилась. Курила она исключительно “Беломор” - эта деталь тоже мамой, должно быть, подчеркивалась, раз уж запомнилась мне: вряд ли в том возрасте я в видах курева разбиралась. Никогда Римма Ивановна не курила во время урока, то есть в классе один на один с учеником, а только на улице или порой в коридоре школы, разговаривая с коллегами или с родителем чьим-нибудь, но как раз это смущало меня только больше: ладно б курила только при мне, я простила бы - она ж фронтовичка, но что другие подумают?!
Ну так вот, обкуренная дымом “Беломора”, но притом “влюбленная”, Аля подписала согласие на мою учебу в музыкальной школе, чем выполнила первое условие моего перевода из “кандидатов” в официальный статус ученицы профессора Р.И. Матвеевой. Условия оплаты за мое обучение были предложены Але льготные: как мать-одиночка с невысоким доходом, она платила лишь полцены. Однако второе условие пока оставалось открытым: класс Риммы Ивановны был полностью укомплектован. А “кандидату” не полагалось ни школьного инструмента в личное пользование, ни пюпитра, ни учебников по сольфеджио или с упражнениями по специальности, ни большой синей папки для нот. Даже ученического дневника мне не полагалось, и хотя он был единственным из предметов, которые за пределами музыкальной школы негде было приобрести, именно его отсутствие унижало мое достоинство.
Скрипочку детскую - на две четверти - мама купила мне сразу же в комиссионке. Повезло просто: скрипок нужных размеров в наличии даже в фирменном магазине “Фото-Радио-Музыка” - днем с огнем, а тут зашла на удачу в комиссионный, и на ловца зверь бежит: старенький и ободранный, на смычке три волосины, подбородника нет, футляра тоже... Зато стоила та скрипочка рублей пять от силы, но потом оказалось, что она ручной работы и звучала, почти как Страдивари. Смычок, почти новый, мне потом отдал кто-то, снабдив заодно щедрым куском канифоли, а вот с подбородником-то пришлось покумекать: подбородники для скрипок были тогда дефицитом особым (как и много другого чего необъяснимого в СССР). Мама сшила подушечку мне - в те годы и взрослые скрипачи использовали самодельные подушечки в качестве мостика, а вместо подбородника я под челюсть подкладывала носовой платок. Неудобно и жестко - но что делать? Если покривила бы челюсть - не страшно, это за руками надо было следить в оба: чтоб ни ушибов, ни (упаси господи!) переломов. Руки, надо сказать, у меня были очень правильной формы для скрипачки - пальцы, какие надо; Римма Ивановна то и дело брала в свои сухие ладони - мои, тонкие, с длинными пальцами, и любовалась, словно кокетка своим маникюром.
Наборами струн запасных снабжал меня мамин любовник, посещая специализированные магазины Москвы и Казани во время своих командировок, а вот футляра найти даже он не мог. Первое время я скрипку носила в газете “Марийская Правда”, весьма непрактично: газета быстро рвалась, и на стареньких деках (и без того невзрачных) отпечатывались следы типографской краски, приводя Римму Ивановну в тихий ужас: “Танечка, а у твоей мамы нет ли, случайно, какого-нибудь старенького платка?”
Мама платков не носила, они ей не шли никогда, бабушка Ксенья же - наоборот: платков у нее была масса, все платки ей дарили и на дни ангела, и на восьмое марта, каждому из тех подарков бабуля вела строгий учет, но таки в какой-то прекрасный момент она сжалилась надо мной и отдала один - полушерстяной, старый, синенький.
Мама часто вспоминала потом, как наблюдала за мной, бегущей зимой по обледеневшему тротуару улицы Краснофлотской, в обшарпанных сапожках, в серенькой шубке из искусственного каракуля, рукава едва локти скрывали (на обновки одежды и обуви мне, вдруг пустившейся в бурный рост, у нее не хватало ни денег, ни времени на переделку), скрипка в бабушкином синем платке, словно запеленованный младенец, крепко прижатый к груди одной рукой, в другой - синяя папка с нотами, бьющая по коленкам… И у мамы сжималось от жалости сердце: “Как беженка прям... Моя дочь, словно беженка...”
Во второй четверти мне выдали дневник учащейся музыкальной школы. Римма Ивановна пускала кольцами дым “Беломора” Але в лицо и хвалила ее за незаурядные способности дочери.
[На фото сверху: Аля с аккордеоном. Справа от нее - наша соседка Зойкя (я писала о ней в главе про Титьки, Солнцедар и Полада Бюль-Бюль Оглы). Слева - другая какая-то тетка, ее не помню. Фотографии Риммы Ивановны у меня нет, к сожалению.]
Читать дальше