О святом. Часть вторая
О святом - часть первая
Начало всей саги
Тете Гале предоставили улучшенное жилье, едва она из декретного вышла. Семья дяди Леши переехала в новую двухкомнатную квартиру в Девятом.
Во всем городе лишь один микрорайон новоселами обживался, когда стали строить квартирные блоки “нового типа” - по сути те же хрущевки на шесть подъездов, пять этажей, без лифта, с тесными кухнями и прихожими, разве что комнаты не проходные да туалеты от ванных отдельно; горячая вода подавалась уже не через титаны в квартирах, а из центральной котельной - там же ее отключали на целое лето. Хрущевские и, соответственно, менее “современные” Второй и Первый микрорайоны располагались на северной окраине; откуда чуть поодаль, к западу, взялся сразу Девятый без 3-го, 4-го, 5-го, 6-го, 7-го, 8-го - теперь остается лишь предположения строить. За Девятым кончался город, и вели маршруты - один в соседнюю область, другой - в деревню Медведево, и дальше - в глухое неведомое пространство. Микрорайон стремительно строился, под лозунгом “Пятилетку за четыре года, ай да нахер - давайте за три!” Несложно представить качество его панельных блоков, что заселялись, как ульи пчелами, в таком же ускоренном темпе представителями рабочего класса, счастливчиками - кому повезло вырваться из бараков. Въезжали в квартиры в Девятом и бывшие выпускники ВУЗов (технических, в основном, гуманитариям едва ли квартиры предоставлялись) - те представители интеллигентской прослойки, что быстро семьями обзаводились, без семей-то, понятное дело, до “второго пришествия” в общежитиях оставались бы. Тетя Галя ни к тем, ни к другим представителям не относилась, но ей тоже квартиру там дали: их учреждение как-то связано было с жилищным строительством, и она там служила бухгалтером.
К моменту их переезда в Девятый инфраструктуры практически там не имелось: на весь микрорайон один продовольственный, один хозяйственный и единственная образовательная уже трещала по швам в две смены. Два автобусных маршрута - “тройка” и “однёрка” ходили редко и медленно; чуть позже троллейбусы (что еще были новшеством в городе) в Девятый пошли, на раздолбанных дорогах у них то и дело слетали “рога”. Ей богу, быстрее туда было пешком от Краснофлотской добраться, правда, с того ее края, где лежала граница Девятого, начиналась “болото”: отходы ударных строек смешивались с глинистой почвой, размывались дождями или прорывами водопроводных труб - в новом микрорайоне грязь по колено не просыхала.
Переезд в “Проклятый Девятый” (как его мама потом прозвала) из центра города стал мощным ударом по самолюбию дяди Леши. Не из эстетических соображений, хотя сам он был чистоплотен и от природы брезглив. Дело в том, что получение предыдущей однушки через кооператив считал он своей заслугой (хотя деньги-то на нее, как я думаю в ретроспективе, он не заработал, а получил от продажи второй половины бабушкиного дома), тогда как новую двухкомнатную дали жене. Хочешь-не хочешь - не он, а она стала главным добытчиком для семьи. Мужское достоинство к тому ж дополнительно пострадало из-за того, что в разделе квартир особую роль сыграл тети Галин начальник Любимов. Дядя Леша заревновал. Напрасно, я думаю: не из тех женщин была тетя Галя, которые шуры-муры себе заводили с начальством (да и с кем бы то ни было) - семья для нее была чем-то святым, нерушимым, даже если муж - алкоголик. У нее и отец кстати пьяницей был, да еще инвалидом вернулся с войны, но семья-то ведь не разрушилась, и баба Анна всю жизнь любила своего одноногого Митрия. Дядя Леша не пил несколько месяцев после того, как Олежека привезли из роддома - держался до тех пор, пока в Девятый не переехали.
Наслоилось еще одно обстоятельство: в новой квартире “прописалась” у них баба Катя. Пока тетя Галя сидела в декрете, с младенцем ей нянчиться помогали все; приз самой преданной и самоотверженной няньки присудили бы Але. В обеденный перерыв она мчалась к Гале, после работы - туда же, Олежку купать, выходные почти все с племяшом проводила - для нее это было за счастье. Я и бабушка Ксенья тоже не отставали - каждая в меру своих сил и возраста. Но с тети-Галиным выходом на работу няня требовалась на целый день, и никто для той роли не подходил лучше, чем баба Катя. Она ведь была нянькой-профи - по скольким домам приживалась, чужих “робёнков” воспитывая - вынянчить сына любимой племянницы ей просто бог велел. И вот тут начались испытания не только для дяди Леши: никаким прочим “нянькам”, даже ближайшим родственницам с опытом вынянчивания собственных малышей - она не давала ходу. Буквально. Мама Аля иль бабушка Ксенья, бывало, придут с Олежеком посидеть - баба Катя приоткроет дверь на цепочке и сквозь щелку им: “Спит он, ужо разбудите!” И закроет дверь. Наложила свою монополию няньки на маленького, да чего там - на обоих “робёнков”, раз уж ей волю дали. Я, бывало, приду к Вере (одна пешком по грязи) - без предупрежденья, конечно, какие предупреждения в эпоху отсутствия не только мобильных, но и вообще телефонов в квартирах, тем более, в своей-то семье вряд ли предупреждения требовались - мне в ту же дверную щель лишь крючковатый нос высвечен: “Вера займуется, учит уроки, уходи, Олежку разбудишь!” Я в слезах возвращаюсь домой, там плачет бабушка, хмурится мама - и потом дяде Леше докладывают, как обошлась с нами родственница. Какой русский не запил бы, тем более, слабохарактерный?
Младенец, конечно, не мог сам удрать к папкиным родичам, но уж Вера-то отрывалась от рук “Катьки-дуры” при любой возможности - мы же с ней неразлучными были с первых дней жизни, как могла баба Катя между нами преграды строить? А вот тетю Галю вдруг подменили как будто - и хоть сама от порога нас не прогоняла, но встречала взглядами исподлобья, в них читалась какая-то настороженность, а то и недоброжелательность: приперлись, мол, вас только тут не хватало. Былая веселость испарилась в ней в одночасье, на лице, вместо милой улыбки, уголки губ опущены вниз, меж бровей ранняя складочка. Ну потом расслаблялась немного, накрывала на стол, появлялась закуска и выпивка, но когда ее муж пропускал рюмку “с устатку” и начинал юморить - не слышал никто ее добродушного смеха, как раньше: “Ох, Лешка! Дурак и дурак!” - лишь сквозь зубы цедила сердито: “Алкоголик несчастный!” Ни у мамы моей, ни у бабушки и сомнений не вызывало, что влияла на все это баба Катя: никогда она Лешку не жаловала, как и всех его родичей впрочем, но он сам, выпивая еще пару рюмок, упоминал вдруг Любимова.
Крайне трудно представить мне, что за сцены “ревнивый Отелло” закатывать мог, когда дверь закрывалась за нами. Он и голоса-то не повышал никогда: даже будучи пьяным вдрызг, журчал тихо приятным своим баритоном. Разбуяненным я его вообразить не могу - дядя Леша настолько был добр и мягок, что и зеленый змий не вызывал в нем “мистера Хайда”. Наоборот, в пьяном виде он становился веселым - смешил всех до слез шуточками и поговорками - он их сам сплетал очень удачно, или плясал “цыганочку с выходом”, ускоряя темп и усложняя фигуры до отжиманий от пола - его коронного номера: сначала лицом вниз, затем вверх - очевидно, из комплекса упражнений, разученных еще в армии. Все, кто видел, со смеху покатывались. Одному богу ведомо, что у них за закрытой дверью творилось, но не раз тетя Галя, собрав наспех Олежку и Веру, бежала от мужа средь ночи - искать “приюта” (это ж надо, какое слово употребляла). Бежала притом не куда-то, а к нам - к сестре, матери и племяннице своего “алкоголика несчастного”. Удивительно все же: ночлег и “приют” предоставить ей мог кто угодно из тех, кто был ей ближе по крови: родители, Римма - сестра ее младшая, братья Сергей и Володя, тетя Паня и баба Катя… Но за то, что бежала с детьми она именно к нам, - я и сказать не могу, как я ей благодарна.
А теперь я вперед забегу и внесу спойлер (простите), потому что не знаю, хватит ли мне сил и времени довести все это повествование до неких дат в соответствующей хронологии:
Этот рассказ из 2 частей я назвала “О святом” не потому, что Олежка родился в “святой” день рождения Христа, и по умолчанию стал у бабушки нашей любимым внуком; и не потому, что рассказ о семье вообще-то, а семья (как тетя Галя считала) - это святое; а потому, что из этой семьи никого уже нет в живых, и святое для меня - это память о них. Вроде, какая уж святость тут нафиг, если тете моей были, похоже, не слишком приятны наши визиты к ним; если мой дядя наверняка издевался над ними, пил, как грузчик последний (впрочем от грузчика сам ушел недалеко: “за баранкой” работал, пока его прав не лишили)... А какой шофер, грузчик или, допустим, слесарь-сантехник не пил-то в стране, что прославилась ударными пятилетками после “победы” в “Великой Отечественной”? Если к тому же говорить о поколении тех, кто застал ее и пережил... Мне куда бы приятнее было, конечно, говорить о своей святости с гордостью: мол, родные погибли, защищая страну от фашистов, или наоборот, под гнетом репрессий (тут ведь кто чем гордится вообще-то), но в этой семье даже смерть свою каждый принял весьма прозаически: без героизма и без претензий на то, чтобы святым себя увековечить.
Можно было бы свято гордиться родными, будь они, скажем, учеными, редкими инженерами, артистами, балеринами, художниками или поэтами-диссидентами. Мне же выпал шофер и бухгалтер - те, кто, может, и проклинали в душе грязь и лужи вокруг дома, дефицит на колготки, очередищи в молочку, талоны на мясо и т.д. и т.п., но с искренним чувством патриотизма празднующие и “годовщину октябской”, и “майские”, и “день победы”, и в Новый год, когда собирались расширенным кругом, вставали под бой курантов, чтобы пропеть гимн СССР, слова наизусть помнил каждый.
Из всей своей расширенной семьи - я - единственный диссидент (да и то не совсем настоящий, и к тому же никому не известный). И хотя кто-то вправе подумать, что я тут страну очерняю, мой рассказ не об этом. Он о том, что на всем этом фоне застоя, “побед”, всеобщего пьянства, мне досталось святого поистине: запах корки дефицитного мандарина на новогоднем столе, “Мишка на Севере”, столь по будням непозволительный, добрый фильм, под который не страшно заснуть, радость от пополнения семейства, засыпать в обнимку с сестрой, первые шаг, первое слово братишки, дяди-Лешина цыганочка с выходом, помощь близких в любую минуту, надежда, что все изменится к лучшему... Очень много святого всего у меня лично есть - того, что уже никогда-никогда, ни в какой стране не повторится, так что голимые очернители СССР пусть идут себе нахуй.
Нашей бабушке выпало страшное на веку - пережить смерть любимого внука. Тетю Галю пережила она тоже. Тетя Галя погибла трагически, к счастью, она не застала гибели сына спустя 10 лет. Дядя Леша и Вера ушли позже.
Читать дальше
Начало всей саги
Тете Гале предоставили улучшенное жилье, едва она из декретного вышла. Семья дяди Леши переехала в новую двухкомнатную квартиру в Девятом.
Во всем городе лишь один микрорайон новоселами обживался, когда стали строить квартирные блоки “нового типа” - по сути те же хрущевки на шесть подъездов, пять этажей, без лифта, с тесными кухнями и прихожими, разве что комнаты не проходные да туалеты от ванных отдельно; горячая вода подавалась уже не через титаны в квартирах, а из центральной котельной - там же ее отключали на целое лето. Хрущевские и, соответственно, менее “современные” Второй и Первый микрорайоны располагались на северной окраине; откуда чуть поодаль, к западу, взялся сразу Девятый без 3-го, 4-го, 5-го, 6-го, 7-го, 8-го - теперь остается лишь предположения строить. За Девятым кончался город, и вели маршруты - один в соседнюю область, другой - в деревню Медведево, и дальше - в глухое неведомое пространство. Микрорайон стремительно строился, под лозунгом “Пятилетку за четыре года, ай да нахер - давайте за три!” Несложно представить качество его панельных блоков, что заселялись, как ульи пчелами, в таком же ускоренном темпе представителями рабочего класса, счастливчиками - кому повезло вырваться из бараков. Въезжали в квартиры в Девятом и бывшие выпускники ВУЗов (технических, в основном, гуманитариям едва ли квартиры предоставлялись) - те представители интеллигентской прослойки, что быстро семьями обзаводились, без семей-то, понятное дело, до “второго пришествия” в общежитиях оставались бы. Тетя Галя ни к тем, ни к другим представителям не относилась, но ей тоже квартиру там дали: их учреждение как-то связано было с жилищным строительством, и она там служила бухгалтером.
К моменту их переезда в Девятый инфраструктуры практически там не имелось: на весь микрорайон один продовольственный, один хозяйственный и единственная образовательная уже трещала по швам в две смены. Два автобусных маршрута - “тройка” и “однёрка” ходили редко и медленно; чуть позже троллейбусы (что еще были новшеством в городе) в Девятый пошли, на раздолбанных дорогах у них то и дело слетали “рога”. Ей богу, быстрее туда было пешком от Краснофлотской добраться, правда, с того ее края, где лежала граница Девятого, начиналась “болото”: отходы ударных строек смешивались с глинистой почвой, размывались дождями или прорывами водопроводных труб - в новом микрорайоне грязь по колено не просыхала.
Переезд в “Проклятый Девятый” (как его мама потом прозвала) из центра города стал мощным ударом по самолюбию дяди Леши. Не из эстетических соображений, хотя сам он был чистоплотен и от природы брезглив. Дело в том, что получение предыдущей однушки через кооператив считал он своей заслугой (хотя деньги-то на нее, как я думаю в ретроспективе, он не заработал, а получил от продажи второй половины бабушкиного дома), тогда как новую двухкомнатную дали жене. Хочешь-не хочешь - не он, а она стала главным добытчиком для семьи. Мужское достоинство к тому ж дополнительно пострадало из-за того, что в разделе квартир особую роль сыграл тети Галин начальник Любимов. Дядя Леша заревновал. Напрасно, я думаю: не из тех женщин была тетя Галя, которые шуры-муры себе заводили с начальством (да и с кем бы то ни было) - семья для нее была чем-то святым, нерушимым, даже если муж - алкоголик. У нее и отец кстати пьяницей был, да еще инвалидом вернулся с войны, но семья-то ведь не разрушилась, и баба Анна всю жизнь любила своего одноногого Митрия. Дядя Леша не пил несколько месяцев после того, как Олежека привезли из роддома - держался до тех пор, пока в Девятый не переехали.
Наслоилось еще одно обстоятельство: в новой квартире “прописалась” у них баба Катя. Пока тетя Галя сидела в декрете, с младенцем ей нянчиться помогали все; приз самой преданной и самоотверженной няньки присудили бы Але. В обеденный перерыв она мчалась к Гале, после работы - туда же, Олежку купать, выходные почти все с племяшом проводила - для нее это было за счастье. Я и бабушка Ксенья тоже не отставали - каждая в меру своих сил и возраста. Но с тети-Галиным выходом на работу няня требовалась на целый день, и никто для той роли не подходил лучше, чем баба Катя. Она ведь была нянькой-профи - по скольким домам приживалась, чужих “робёнков” воспитывая - вынянчить сына любимой племянницы ей просто бог велел. И вот тут начались испытания не только для дяди Леши: никаким прочим “нянькам”, даже ближайшим родственницам с опытом вынянчивания собственных малышей - она не давала ходу. Буквально. Мама Аля иль бабушка Ксенья, бывало, придут с Олежеком посидеть - баба Катя приоткроет дверь на цепочке и сквозь щелку им: “Спит он, ужо разбудите!” И закроет дверь. Наложила свою монополию няньки на маленького, да чего там - на обоих “робёнков”, раз уж ей волю дали. Я, бывало, приду к Вере (одна пешком по грязи) - без предупрежденья, конечно, какие предупреждения в эпоху отсутствия не только мобильных, но и вообще телефонов в квартирах, тем более, в своей-то семье вряд ли предупреждения требовались - мне в ту же дверную щель лишь крючковатый нос высвечен: “Вера займуется, учит уроки, уходи, Олежку разбудишь!” Я в слезах возвращаюсь домой, там плачет бабушка, хмурится мама - и потом дяде Леше докладывают, как обошлась с нами родственница. Какой русский не запил бы, тем более, слабохарактерный?
Младенец, конечно, не мог сам удрать к папкиным родичам, но уж Вера-то отрывалась от рук “Катьки-дуры” при любой возможности - мы же с ней неразлучными были с первых дней жизни, как могла баба Катя между нами преграды строить? А вот тетю Галю вдруг подменили как будто - и хоть сама от порога нас не прогоняла, но встречала взглядами исподлобья, в них читалась какая-то настороженность, а то и недоброжелательность: приперлись, мол, вас только тут не хватало. Былая веселость испарилась в ней в одночасье, на лице, вместо милой улыбки, уголки губ опущены вниз, меж бровей ранняя складочка. Ну потом расслаблялась немного, накрывала на стол, появлялась закуска и выпивка, но когда ее муж пропускал рюмку “с устатку” и начинал юморить - не слышал никто ее добродушного смеха, как раньше: “Ох, Лешка! Дурак и дурак!” - лишь сквозь зубы цедила сердито: “Алкоголик несчастный!” Ни у мамы моей, ни у бабушки и сомнений не вызывало, что влияла на все это баба Катя: никогда она Лешку не жаловала, как и всех его родичей впрочем, но он сам, выпивая еще пару рюмок, упоминал вдруг Любимова.
Крайне трудно представить мне, что за сцены “ревнивый Отелло” закатывать мог, когда дверь закрывалась за нами. Он и голоса-то не повышал никогда: даже будучи пьяным вдрызг, журчал тихо приятным своим баритоном. Разбуяненным я его вообразить не могу - дядя Леша настолько был добр и мягок, что и зеленый змий не вызывал в нем “мистера Хайда”. Наоборот, в пьяном виде он становился веселым - смешил всех до слез шуточками и поговорками - он их сам сплетал очень удачно, или плясал “цыганочку с выходом”, ускоряя темп и усложняя фигуры до отжиманий от пола - его коронного номера: сначала лицом вниз, затем вверх - очевидно, из комплекса упражнений, разученных еще в армии. Все, кто видел, со смеху покатывались. Одному богу ведомо, что у них за закрытой дверью творилось, но не раз тетя Галя, собрав наспех Олежку и Веру, бежала от мужа средь ночи - искать “приюта” (это ж надо, какое слово употребляла). Бежала притом не куда-то, а к нам - к сестре, матери и племяннице своего “алкоголика несчастного”. Удивительно все же: ночлег и “приют” предоставить ей мог кто угодно из тех, кто был ей ближе по крови: родители, Римма - сестра ее младшая, братья Сергей и Володя, тетя Паня и баба Катя… Но за то, что бежала с детьми она именно к нам, - я и сказать не могу, как я ей благодарна.
А теперь я вперед забегу и внесу спойлер (простите), потому что не знаю, хватит ли мне сил и времени довести все это повествование до неких дат в соответствующей хронологии:
Этот рассказ из 2 частей я назвала “О святом” не потому, что Олежка родился в “святой” день рождения Христа, и по умолчанию стал у бабушки нашей любимым внуком; и не потому, что рассказ о семье вообще-то, а семья (как тетя Галя считала) - это святое; а потому, что из этой семьи никого уже нет в живых, и святое для меня - это память о них. Вроде, какая уж святость тут нафиг, если тете моей были, похоже, не слишком приятны наши визиты к ним; если мой дядя наверняка издевался над ними, пил, как грузчик последний (впрочем от грузчика сам ушел недалеко: “за баранкой” работал, пока его прав не лишили)... А какой шофер, грузчик или, допустим, слесарь-сантехник не пил-то в стране, что прославилась ударными пятилетками после “победы” в “Великой Отечественной”? Если к тому же говорить о поколении тех, кто застал ее и пережил... Мне куда бы приятнее было, конечно, говорить о своей святости с гордостью: мол, родные погибли, защищая страну от фашистов, или наоборот, под гнетом репрессий (тут ведь кто чем гордится вообще-то), но в этой семье даже смерть свою каждый принял весьма прозаически: без героизма и без претензий на то, чтобы святым себя увековечить.
Можно было бы свято гордиться родными, будь они, скажем, учеными, редкими инженерами, артистами, балеринами, художниками или поэтами-диссидентами. Мне же выпал шофер и бухгалтер - те, кто, может, и проклинали в душе грязь и лужи вокруг дома, дефицит на колготки, очередищи в молочку, талоны на мясо и т.д. и т.п., но с искренним чувством патриотизма празднующие и “годовщину октябской”, и “майские”, и “день победы”, и в Новый год, когда собирались расширенным кругом, вставали под бой курантов, чтобы пропеть гимн СССР, слова наизусть помнил каждый.
Из всей своей расширенной семьи - я - единственный диссидент (да и то не совсем настоящий, и к тому же никому не известный). И хотя кто-то вправе подумать, что я тут страну очерняю, мой рассказ не об этом. Он о том, что на всем этом фоне застоя, “побед”, всеобщего пьянства, мне досталось святого поистине: запах корки дефицитного мандарина на новогоднем столе, “Мишка на Севере”, столь по будням непозволительный, добрый фильм, под который не страшно заснуть, радость от пополнения семейства, засыпать в обнимку с сестрой, первые шаг, первое слово братишки, дяди-Лешина цыганочка с выходом, помощь близких в любую минуту, надежда, что все изменится к лучшему... Очень много святого всего у меня лично есть - того, что уже никогда-никогда, ни в какой стране не повторится, так что голимые очернители СССР пусть идут себе нахуй.
Нашей бабушке выпало страшное на веку - пережить смерть любимого внука. Тетю Галю пережила она тоже. Тетя Галя погибла трагически, к счастью, она не застала гибели сына спустя 10 лет. Дядя Леша и Вера ушли позже.
Читать дальше