Дом на “Маяковской”
Начало
Предыдущий кусок
Семья тети Жени жила в квартире двухэтажного деревянного дома на улице Маяковского, что ответвлялась от Красноармейской напротив кинотеатра “Октябрь”. Дом был, наверное, построен еще до войны; от угла Красноармейской, где кончался асфальт, вели к нему дощатые тротуары. Единственный подъезд выходил в уютный двор с сараями в два этажа, а вход в тети-Женину квартиру находился отдельно, с торца. Возможно, квартира была самой большой в этом доме: целых три комнаты, проходная кухня, “удобства” не “на дворе”, но сортир холодный, без унитаза, с дыркой; в прихожую несло из нее стойким отхожим запахом. Когда и каким образом им эта квартира досталась, сказать не могу, хотя кто-нибудь из троих детей тети Жени и дяди Вани об этом и помнит, возможно. Троих звали (и до сих пор зовут, все живы пока, слава богу) Александр (старший - он, кажется, на год моложе двоюродной Людмилы), Надежда и младший - Виталий. Тетя Женя в ту пору в аптеке работала: расфасовывала лекарства. Дядя Ваня работал гробовщиком.
Вообще-то он был неплохим столяром, всю мебель в доме сделал своими руками, кроме железных кроватей и дивана, покрытого черным дерматином, с резцовой полочкой над высокой спинкой, да и то не уверена я, что диван не его был работой. В большой комнате (зале) стоял солидный дубовый стол, другой стол поменьше - на кухне, письменные - в комнатах Нади и ее братьев, венские стулья, крепкие табуреты, шифоньеры, буфет, деревянные кровати для Саши и Вити - парням сойдут и не железные. На полу домотканые половики, в углу зала - высокая, круглая, черная печь, на кухне другая печурка, которая вечно дымила, ими квартира отапливалась зимой, но даже летом в ней было прохладно. В гости туда я ходила не так охотно, как на “Луначарского”, где всегда тепло, сухарей много и плюшек и добродушно царил небольшой беспорядок. А на “Маяковской” чисто и неуютно: дядя Ваня - чересчур строгий, тетя Женя - не проявляла любви ко мне или других порывистых чувств, в отличие от тети Клавы и Али. Саша тоже был сдержан со мной, отстранен, с тех пор, как его помню, он был для меня уже слишком взрослым, вероятно, его младшие девочки не волновали (о чем я пишу, если что, без всякой задней мысли). С Надей и Витей было куда интересней - они РИСОВАЛИ! И хохотали всегда. Правда, рисовали все трое неплохо, а уж как хохотали! В доме их вечно над чьей-нибудь шуткой ржали все, кроме тетя Жени. “У матери нет чувства юмора!” - говорил порой сын любимый ее, младшенький, которого она называла “Витолик”, а после того как он волосы длинные отрастил, по моде стиляг в 70-х, которую тетя Женя одобряла лишь потому, что прическа делала его похожим на священника, она обращалась к нему иногда: “Витолик наш батюшко!” Он был не прав: его мать чувством юмора обладала: я не раз заставала ее, хихикающей в одиночку над своими шутками, правда, больше над ними никто не смеялся.
Надя и Витя (они старше меня лет на восемь и семь соответственно) со мной обращались не хуже детей тети-Клавиных. Любили, как могут любить только дети тех, кто их младше намного. Сильнее всего, говорят, их любовь проявлялась, пока я еще говорить не умела и была весьма милым ребенком в своем спокойствии и нерасторопности, никому никогда не мешала:, в каком углу меня ни посадят, в том же найдут спустя час-другой, сидела там и пыхтела, как игрушечный паровоз: “Пу-уу, пу-уу!” Наделенные вкусом художественным, они также ценили одежды, в которые Аля меня наряжала: зимой привозила меня к ним на санках, одетую в синенькое пальтишко и шапку с пампушками: “Ой, на синичку похожа! - сказал кто-то из них. - Глазки бусинки, носик, как клювик, курносенький”. Так и звали синичкой меня до тех пор, пока на поверку я не оказалась девчонкой себе на уме, с упрямым характером: “Вся в отца своего!”
читать дальше
Предыдущий кусок
Семья тети Жени жила в квартире двухэтажного деревянного дома на улице Маяковского, что ответвлялась от Красноармейской напротив кинотеатра “Октябрь”. Дом был, наверное, построен еще до войны; от угла Красноармейской, где кончался асфальт, вели к нему дощатые тротуары. Единственный подъезд выходил в уютный двор с сараями в два этажа, а вход в тети-Женину квартиру находился отдельно, с торца. Возможно, квартира была самой большой в этом доме: целых три комнаты, проходная кухня, “удобства” не “на дворе”, но сортир холодный, без унитаза, с дыркой; в прихожую несло из нее стойким отхожим запахом. Когда и каким образом им эта квартира досталась, сказать не могу, хотя кто-нибудь из троих детей тети Жени и дяди Вани об этом и помнит, возможно. Троих звали (и до сих пор зовут, все живы пока, слава богу) Александр (старший - он, кажется, на год моложе двоюродной Людмилы), Надежда и младший - Виталий. Тетя Женя в ту пору в аптеке работала: расфасовывала лекарства. Дядя Ваня работал гробовщиком.
Вообще-то он был неплохим столяром, всю мебель в доме сделал своими руками, кроме железных кроватей и дивана, покрытого черным дерматином, с резцовой полочкой над высокой спинкой, да и то не уверена я, что диван не его был работой. В большой комнате (зале) стоял солидный дубовый стол, другой стол поменьше - на кухне, письменные - в комнатах Нади и ее братьев, венские стулья, крепкие табуреты, шифоньеры, буфет, деревянные кровати для Саши и Вити - парням сойдут и не железные. На полу домотканые половики, в углу зала - высокая, круглая, черная печь, на кухне другая печурка, которая вечно дымила, ими квартира отапливалась зимой, но даже летом в ней было прохладно. В гости туда я ходила не так охотно, как на “Луначарского”, где всегда тепло, сухарей много и плюшек и добродушно царил небольшой беспорядок. А на “Маяковской” чисто и неуютно: дядя Ваня - чересчур строгий, тетя Женя - не проявляла любви ко мне или других порывистых чувств, в отличие от тети Клавы и Али. Саша тоже был сдержан со мной, отстранен, с тех пор, как его помню, он был для меня уже слишком взрослым, вероятно, его младшие девочки не волновали (о чем я пишу, если что, без всякой задней мысли). С Надей и Витей было куда интересней - они РИСОВАЛИ! И хохотали всегда. Правда, рисовали все трое неплохо, а уж как хохотали! В доме их вечно над чьей-нибудь шуткой ржали все, кроме тетя Жени. “У матери нет чувства юмора!” - говорил порой сын любимый ее, младшенький, которого она называла “Витолик”, а после того как он волосы длинные отрастил, по моде стиляг в 70-х, которую тетя Женя одобряла лишь потому, что прическа делала его похожим на священника, она обращалась к нему иногда: “Витолик наш батюшко!” Он был не прав: его мать чувством юмора обладала: я не раз заставала ее, хихикающей в одиночку над своими шутками, правда, больше над ними никто не смеялся.
Надя и Витя (они старше меня лет на восемь и семь соответственно) со мной обращались не хуже детей тети-Клавиных. Любили, как могут любить только дети тех, кто их младше намного. Сильнее всего, говорят, их любовь проявлялась, пока я еще говорить не умела и была весьма милым ребенком в своем спокойствии и нерасторопности, никому никогда не мешала:, в каком углу меня ни посадят, в том же найдут спустя час-другой, сидела там и пыхтела, как игрушечный паровоз: “Пу-уу, пу-уу!” Наделенные вкусом художественным, они также ценили одежды, в которые Аля меня наряжала: зимой привозила меня к ним на санках, одетую в синенькое пальтишко и шапку с пампушками: “Ой, на синичку похожа! - сказал кто-то из них. - Глазки бусинки, носик, как клювик, курносенький”. Так и звали синичкой меня до тех пор, пока на поверку я не оказалась девчонкой себе на уме, с упрямым характером: “Вся в отца своего!”
читать дальше