(no subject)
***
Нам часто кажется, что душевные силы подобны капиталу, который можно тратить по своему выбору на те или иные действия, и эта трата всегда остаётся на периферии нашего я, не входит в него: всегда можно передумать и тратить на что-нибудь другое. Капитал - это одно, а наша сущность - это другое, существуют они порознь, и я остаюсь независимым хозяином этих средств.
На самом деле каждая такая трата сродни операции над собою на генетическом уровне.
Не раз уже говорилось, что любое поведение человека по сути своей религиозно. Это не значит, что мы в ловушке и служим какому-то богу, хотим мы того или не хотим. Но мы всегда нацелены на какую-нибудь сверхценность и всегда исходим из сверхценности. Даже если мы этого не осознаём, цепочку всегда можно раскрутить вглубь или вдаль. И даже если эта ценность не очень высока и мы не испытываем к ней никакого сознательного трепета, всё равно для нас она сверхценность, если стоит до и после всего, что мы делаем и чем живём. В этом смысле каждый наш поступок - маленькое священнодействие, попытка приобщиться к сверхценности, приблизиться к ней или приблизить к ней других (ведь этимологически религия - и есть восстановление связи с чем-то, что больше всего этого заслуживает). Мы всегда служим чему-то: если не Богу, то абстрактному добру, красоте, истине, любимому человеку, детям, семье, народу, искусству, науке, революции, всеобщему разрушению и хаосу, удовольствию, работе, страданию, и даже свободе от всякого служения тоже можно служить.
Представим себе точку, из которой исходит вектор-луч, направленный на какую-то цель. Эта точка - наше «я». Направленность - акт выбора сверхценности. Теперь представим себе рядом с первым вектором второй, исходящий из той же точки и чуть отклоняющийся в сторону на градус. У истока расхождение между лучами мизерное, почти незаметное глазу. Но чем дальше продолжаются лучи, тем больше между ними расстояние. Эти лучи - наши естества, исходящие из разного выбора сверхценностей. И выборы эти мы совершаем каждый миг. Последствия выбора, то, на что мы тратим наши силы, наша душевная жизнь и внешние поступки - и есть наше существование, непрерывающееся как само время продлевание этих лучей. Неизменной остаётся только стремящаяся к бесконечной малости точка нашей личности, из которой мы выбираем направление, тогда как мы сами в полноте природы и есть те самые траты себя на что-то.
Таким образом, наше естество зависит от нашего выбора двояко: выбор направляет нас и наше движение-существование и выбор задаёт то, что в нас привходит извне, - ведь выбирая сверхценность, мы выбираем себе бытийного со-беседника, со-жителя, выбираем то, с чем мы общ-аемся: не только то, к чему хотим приблизиться и на что хотим быть похожи, но то, чем мы хотим стать настолько, насколько это возможно, чему мы хотим при-общиться.
По христианским воззрениям, нет ничего выше человека в мире. Поэтому человек, выбирая себе любую ценность вне Бога, начинает стремиться к тому, что меньше его. От этого происходит двоякий эффект: онтологически не имея способности перестать быть собой в последней глубине, человек стремится уподобиться тому, что меньше его, таким образом трагически себя корёжа в самих своих основах. Однако, сбившись с пути и подчиняя этому абсурдному пути своё существование и деятельность, он становится как бы водоворотом абсурда, вовлекая в свой трагический излом окружающий мир. В конце концов он губит и то, что считает своей сверхценностью, богослужение его становится богоразрушением. Ведь любая ценность на земле ждёт откровения и помощи от человека, совершившего своё истинное призвание. Но если родитель станет надеяться на младенца во всём и отдаст себя в его руки, погибнут оба. Ничто, что человек выбирает как сверхценность, не есть зло само по себе, но зло коренится в отклонении вектора и таким образом проникает и в человека, и во всё, чего он касается.
Служение ложной сверхценности (на аскетическом языке - страсть) таково, что оно лишает жизни всё остальное и наконец самоё себя. Сама логика этого служения требует всего человека без остатка и не терпит конкурентов, и если сверхценность по-настоящему не больше всего другого, она всё другое стремится убить. У Клайва Льюиса есть хороший образ в романе «Расторжение брака». Страсть одного из героев представлена маленьким зверьком, который живёт у него на плече, всё время нашёптывая ему всякие мысли. И при каждой попытке героя освободиться от зверька, тот манипулирует им то грозными предупреждениями, то жалостливыми истериками. Но когда герой расстаётся со зверьком, то не только сам преображается - зверёк превращается в прекрасного крылатого коня. Когда человек охвачен страстью, ему кажется, что ни в чём другом жизни нет, что он умрёт без своей якобы сверхценности, жизнь потеряет смысл и всё станет пустым и безвкусным. Но отказ от страстей есть спасение не только себя, но и предмета своей страсти. И бесстрастие не есть бесчувствие и безмыслие - оно лишь смена главной ценности в мыслях, чувствах и поступках. Просто человек при этом перестаёт дергаться по мелочам.
Только кажется, что страсть придаёт силы, даёт вдохновение. Силы и вдохновение до какой-то меры может давать то, на чём страсть паразитирует, то есть сама мера ценного в ценности. Но потом страсть начинает зачищать поле вокруг себя, отменяет другие ценности и человек бывает заворожён открывшейся взору пустыней, ему кажется, что он обрёл свободу и простор. На разных уровнях происходит то, о чём по сути говорит Уиндом Эрл в одной из самых запоминающихся реплик из «Твин Пикса»:
Эти... эти злые колдуны... их называют дагпами... они культивирую зло ради зла, исключительно. Они выражают себя во мраке для мрака без побуждающего мотива. Эта ревностная чистота позволяет им попадать в тайное место, где культивация зла продолжается по экспоненте, а с ним и дальнейшее продвижение результирующей силы зла. Эта обитель силы осязаема, и посему её можно найти, посетить и, возможно, каким-то образом использовать. Дагпы называют её по-разному, но главное название среди них - это Чёрный вигвам. Вы мне не верите? Думаете, что я сошёл с ума? Переработал? Уходите... (пер. Юрия Сербина).
Изменение пути меняет нас самих. Только кажется, что мы всегда можем передумать, всегда можем вернуться на исходную точку, вернее - что это зависит только от нас. Мы как в лесу без компаса и ориентиров. Ступим несколько шагов в сторону - и вот уже нам только кажется, что мы помним, где были раньше и где был наш ориентир. На самом деле эти два шага уже нас изменили, изменили наши чувства, память, ум, сердце, наши представления о прежнем ориентире. И тогда мы начинаем «грешить» - греческий оригинал этого слова означает «промахиваться мимо цели». Чтобы вернуться, нужно «покаяться»: этимологически - «изменить ум» (а не признать юридическую вину), то есть искренне сменить сверхценность, ориентир.
Сам момент выбора сверхценности не совершается раз и навсегда, мы должны обновлять его каждое мгновение. Каждый поступок, каждое решение, чувство, мысль - свидетельство и ре-анимация этого выбора. То, что совершается в глубине, похоже на движение микроскопической шестерёнки, переключателя, от которого меняется действие огромных колёс и маховиков, имеющих значение не только для нашей судьбы, но и для судьбы мира. Помнится, кто-то из древних философов спросил монаха, что такого особенного они, монахи, делают. Монах ответил: мы храним наш ум. На что философ сокрушённо ответил, что такое философам не под силу. В аскетике есть давняя метафора: стоять в дверях сердца, проверяя всех входящих - свой или чужой. Это сродни работе хирурга, оперирующего на мозге или сердце, когда малейшее движение скальпеля может убить или спасти. Подумав, отдавшись воле чувства, сказав, сделав - мы не просто совершили что-то единичное, закончившееся на самом себе: нет, мы каждый раз выбрали своего бога и свой путь, самих себя, свою природу и существование, а заодно и судьбу мира, к которому мы причастны.
***
Однако человек находится не в том положении, в котором хладнокровный учёный выбирает реактив или кнопку прибора. Условия и последствия нашего выбора отягощаются рядом факторов.
Изначально человек находился в условиях всецело свободного выбора. После первого выбора как сверхценности того, что ею не являлось, он сделал шаг в сторону, и это его изменило: он изменился сам, и изменилось то, с чем он общался - пресеклось общение с прежней сверхценностью, изменились участники и содержание этого общения, и всё это стало изменять себя и друг друга в геометрической или какой-нибудь ещё более прогрессивной прогрессии. И у человека появилась склонность отклонять вектор своего выбора в меньшую сторону. Это как слабость в мышцах, когда всё время хочется опустить руку и каждое такое опущение ощущается как облегчение и радость. Мы в самих себе несём постоянный фактор погрешности, постоянную отклоняющую силу (или слабость). Иногда её называют первородным грехом - это не столько знак несправедливого наказания, сколько знак единой судьбы человечества, грустная наследственная часть интерьера нашего семейного дома. Иногда это называется «плотью» (классическое христианское деление врагов человека на трёх персонажей: плоть, мир и дьявола) - так как плоть есть самое простое в человеке, поэтому она и становится порой последней и самой ощутимой точкой, до которой можно опустить уставшую руку.
Второй фактор - мир - есть не что-то физическое, но совокупность связей между людьми, которыми мы друг друга сбиваем с пути и удерживаем в блужданиях. Иногда по искренним, порой по фанатическим заблуждениям, иногда по корыстному умыслу, иногда из недоброжелательства. Так как общение человека с человеком - одна из самых важных и дорогих человеку вещей, влияние и власть его очень велики. И опять-таки - мир, сбивая нас с пути, подписывает сам себе приговор: общение заболевает, рушится и умирает. Поэтому известная христианская вражда к миру, презрение к миру - это не какой-то приговор людям или материи, это некая сила, которая призвана прорвать человека сквозь иллюзорную паутину наших связей к тому, что по-настоящему важно и дорого нам всем. Если это не так, мы имеем дело с обычными ненавистью и презрением, которые только благовидно маскируются.
О третьем, дьяволе, говорить не мне. Полагают, он редко тревожит тех, кому хватает первых двух врагов. Наверное, с презрением не считает нужным тратить на них время. Однако имеет многотысячелетний опыт, как справляться с теми, кто научился свободе от первых двух.
Но не стоит забывать и о помогающих факторах. Говорят, как-то святой Антоний Великий увидел мир, опутанный многочисленными сетями греха, и воскликнул: кто же может избежать их?! И был ему ответ: смирение может избежать их.
Смирение и есть как раз чувство, что мы всего лишь собеседники в разговоре, что бытие есть общение и без общения не возможно: это разговор двух и один вне этого разговора полноценно быть не может. Более того: мы можем говорить, лишь пока нас говорит Бог и пока мы согласны быть словами Его голоса. Сами по себе мы можем лишь молчать и достигать в своём молчании некоего минимального минимума бытия - не как наказания, но как последствия выбора.
Идти к настоящей сверхценности можно лишь не только видя её, но и общаясь с нею - так, чтобы она сама была нашим видением, путём, светом этого пути, кровью и силой в наших мышцах, дыханием в наших лёгких. Поэтому древние и ввели некие подспорья для человека, чтобы он мог всегда видеть истину и быть в общении с ней, помня одновременно и о том, что влечёт его на сторону. Например, это предельно простая и короткая молитва, которую можно всегда повторять. Это трудно, как трудно всю жизнь стоять со скальпелем над бьющимся сердцем - философ, вопрошавший монаха и сокрушавшийся о своей слабости, знал, о чём говорил. Но это так же трудно, как всё время держать глаза открытыми и всё время дышать - это труд жизни. Жить полной жизнью каждый миг только поначалу трудно и страшно, а потом - не только трудно и страшно, потому что жизнь эта - неодиночество.
Однако мы можем привносить сюда и искусственную трудность, если воспринимать сверхценность не как цель, а как средство. Одно дело - держать в поднятой руке кирпич, другое - держаться поднятой рукой за поручень в автобусе. Одно дело держать в обвисших руках тяжёлую сумку, другое - опираться обо что-то, устав стоять. Одно дело - ненавидеть дорогу, когда воспринимаешь её всего лишь как средство достижения цели, другое - любить её, гуляя в своё удовольствие. Одного дело, когда человек тебе для чего-то нужен и общение нужно избыть как повинность, другое дело - когда само это общение и есть самое дорогое во время этого общения. Одно дело - служить Богу, чтобы добиться прощения или награды, другое - любить Его.
***
В той же 20-й серии второго сезона «Твин Пикса» есть другое, не менее запоминающееся место - Уиндом Эрл вкалывает майору Бриггзу наркотик правды и пытается выведать его тайные страхи, ища рычаги давления. Но ответ Бриггза настолько же бесполезен и смешон для него, насколько потрясает по своей сути:
- Гарланд, чего ты боишься больше всего на свете?
- Вероятности того, что одной любви недостаточно.
- Гарланд, не надо, а то я заплачу.
Страх, что одной любви недостаточно, - это страх, что Бога нет. Наверное, это в какой-то мере тот же страх, что охватил святого Антония, увидевшего всё зло мира в его объёме, силе и коварстве. Страх, что любви недостаточно, - это страх, что со злом придётся бороться по законам и методам спортивного состязания, корпоративной конкурентной борьбы, военных действий, шпионской вседозволенности, уличной драки - то есть голым знанием, силой и умением. В таком мире жить не хочется. И тем не менее мы в нём часто оказываемся, превращая Церковь из ковчега спасения и трапезы любви в танк, глухой к внешним людям, плюющийся безжалостным сверкающим металлом. Мы живём в Церкви так, будто Бога нет и одной любви недостаточно.
***
По древнему монашескому присловью, никто ещё не возвращался в келью таким, каким из неё вышел. Обобщая это замечание, можно сказать, что никто не выходил из своего поступка, слова, решения, чувства, мысли - таким, каким в них входил. Поэтому и нужно жить внимательно и осторожно, со страхом канатоходца, - однако помня, что любви - достаточно.